Эпилог

Я вернулся в Мюнхен вечером 24 сентября 1982 года.

Моя жена не знала о моем приезде, поэтому мне пришлось взять такси.

Проезжая через Мюнхен, я был потрясен и даже подавлен обилием огней, реклам, разноцветных автомобилей и по-праздничному одетой толпой на Мариенплац. Мне трудно было представить, что я приехал из будущего в прошлое, а не наоборот В тот же вечер, не успел я войти в дом, обнять жену и распаковать чемоданы, раздался телефонный звонок.

– Здравствуй, Витек, услышал я знакомый голос. Говорит Букашев.

– Букашев? удивился я Гениалиссимус?

Что? переспросил он недоуменно Как ты меня назвал?

С ответом я не спешил Я думал, это не может быть Гениалиссимус, потому что после того, как я говорил с ним последний раз, у него было мало шансов остаться в живых. Впрочем, я тут же сообразил, что теперь время откалывает со мной другие шутки и Лешка Букашев еще не знает о себе того, что я знаю о нем.

Все– таки к причудам времени, несмотря на все свои приключения, я так и не привык.

Извини, – сказал я, я малость притомился в дороге и не очень-то соображаю.

Я тебя понимаю, – сказал он. – Из Гонолулу путь неблизкий. Хорошо, я тебе перезвоню, когда ты отдохнешь.

Не успел я положить трубку, раздался новый звонок.

– Привет, старик, говорит Зильберович.

Здравия желаю, Ваше Превосходительство, сказал я.

Он, конечно, не понял, почему я его так назвал, но и не удивился.

Ты чем– нибудь занят? -спросил он.

А что? – спросил я.

Сейчас же мотай в аэропорт, возьми билет и дуй в Торонто.

– Прямо сейчас? – переспросил я.

– Да, – сказал он. – А что?

– Ничего, – сказал я. – Жди, может, дождешься.

Я бросил трубку и задумался. Я понимал, что Букашев и Сим Симыч жаждут, получив от меня информацию, скорректировать свои планы, и я даже сначала хотел им в этом помочь. Но потом я подумал, а зачем мне это нужно? Могу ли я, имею ли право вмешиваться в исторический процесс?

Нет, такую ответственность на себя, пожалуй, я не возьму. Так я решил и соответственно с этим стал действовать. Или, точнее, бездействовать Я перестал подходить к телефону и сказал жене, чтобы она всех, кому я зачем-то нужен, посылала куда подальше Что она с тех пор и делала. Правда, в исключительно вежливой форме Всем, кто звонил, говорила, что я или только что вышел, или еще не пришел.

К чести Букашева, надо сказать, что он отстал довольно скоро. Но Зильберович оказался настойчивее и звонил мне сначала чуть ли не каждый день Потом затих, но, как выяснилось, ненадолго.

Что касается арабов, от которых я в свое время получил аванс, они ни разу не объявились, и я знаю почему. Дело в том, что у них там произошел военный переворот, принц, который хотел у меня узнать секрет водородной бомбы, был убит дворцовой стражей. А новые руководители о нашем договоре, может быть, ничего не знали.

Журнал Нью Таймс за время моей поездки обанкротился, ничего от меня больше не требовал, а сам я тоже не набивался. И, живя в Штокдорфе тихой деревенской семейной жизнью, писал вот этот роман. Работал я легко и быстро, потому что все, здесь описанное, я видел в иной своей жизни, а с самим романом получилось вроде бы так, что я его прочел прежде, чем написал. Поэтому вся эта история складывалась как бы сама по себе, и я уже сам не мог разобраться, что в ней первично и что вторично.

А пока я об этом раздумывал, слух о моем скромном труде разошелся далеко, и ко мне в Штокдорф личной персоной приперся вдруг Зильберович с категорическим Указанием: Симыча из романа немедленно вычеркнуть. Услышав это, я даже руками развел снова здорово! Мало того, что в Москорепе с риском для жизни отстаивал я свои выдумки, так неужели и здесь мне придется за них сражаться?

– Да что это вы все ко мне пристали с вашим Симычем? – сказал я в сердцах. – Почему я должен вычеркивать именно его, а не кого-то другого? Почему, например, не Гениалиссимуса?

– Гениалиссимуса можешь оставить, – великодушно разрешил Лео. – И можешь даже расписать его самыми черными красками, а Симыча не замай.

Во время происшедшего между нами бурного объяснения Лео стращал меня тем, что роман мой, будет на руку только заглотчикам, которые наверняка за него ухватятся и, может быть, даже выпустят массовым тиражом. Я слушал Зильберовича с горькой усмешкой, вспоминал железный сейф Берия Ильича и сокрушенно качал головой.

– Нет, Лео, – сказал я, – ты заглотчиков недооцениваешь. Им тоже мой роман не понравится, и, если я его не искалечу, как Супика, не выкину из него все, кроме розовых снов, они продержат его в своих сейфах лет не меньше чем шестьдесят.

Так примерно я сказал Зильберовичу. И подумал: а что если, прочтя вышеописанное, соберутся заглотчики тайно на какое-нибудь свое заседание, обсудят мой роман всесторонне и признают, что автор в чем-то, может быть, прав? И решат, что если мы, мол, не свернем с заглотной нашей дороги, не исправим текущего положения, то неизбежно дойдем до ручки, до стирания разницы между продуктом первичным и продуктом вторичным. И, придя к такому печальному выводу, займутся исправлением не автора или его сочинений, а самой жизни. А роман мой, вынув из сейфа, издадут массовым тиражом как плод пустой и безобидной фантазии.

Что же, против такого оборота событий лично я возражать не буду. Пусть будущая действительность окажется непохожей на ту, что я описал. Конечно, моя репутация как человека исключительно правдивого в таком случае будет изрядно подмочена, но я с подобной участью готов заранее примириться. Бог с ней, с репутацией. Лишь бы жить стало полегче.

Вот в чем дело, господа.