Уже вечерело, когда измученный бессмысленными передвижениями по Москорепу, отвергнутый всеми, голодный, несчастный, со сбитыми в кровь ногами, я медленно, как больной, брел к своей проклятой гостинице. Ну что мне делать? – думал я. – К кому обратиться, чтоб меня выпустили отсюда, если никто не хочет со мной разговаривать? Может быть, лично к Гениалиссимусу? Хотя у нас разные убеждения, но все-таки когда-то мы вместе учились, пили в Доме журналиста, встретились в Мюнхене, и, в конце концов, если, даже будучи простым генералом, он спас меня от якутского варианта, то почему бы ему и сейчас не проявить милосердие? Неужели ему тоже так нужно, чтобы я искалечил этот идиотский роман?

Я уже донял, что власть его над земными делами не гак велика, как может показаться с первого взгляда, но все-таки, если он лично скажет: Оставьте его в покое! Он – мой друг! – или что-нибудь в этом духе, они, может быть, все-таки подчинятся, не посмеют ослушаться.

Но как я мог к нему обратиться? Как? Разве что только прямо? Если он оттуда все видит, за всем следит, так, может, он и за мной как-нибудь наблюдает. Вот он появится на небе, упаду на колени, протяну руки…

Я поднял голову и только сейчас заметил, что все небо сплошь затянуто плотными облаками. Пожалуй, сквозь такой покров даже Гениалиссимус разглядеть меня не сумеет. Да и я его не увижу.

– Думаете, сегодня чего-то будет? – услышал я рядом с собой молодой голос.

Удивленный, что со мной хоть кто-то заговорил, я оглянулся и увидел рядом щуплого комсора, который, слегка отвернув козырек кепки, тоже пялился в небо.

– Что будет? – спросил я его.

– Как это, что будет? – Оторвавшись от созерцания облачного покрова, комсор перевел взгляд на меня, и я немедленно узнал в нем подкомписа Охламонова из Безбумлита. К сожалению, он тоже меня узнал.

– Ах, это вы! – сказал он растерянно и вдруг повернулся и стал быстро от меня удаляться.

Я не пытался его остановить. В этом городе я привык уже ко всему.

Пока я добрел до своего жилища, уже совсем стемнело. Я прошел мимо сидевшей у коптилки дежурной, сказал ей на всякий случай слаген, но она, как и следовало ожидать, не ответила.

Потом я сидел на своей кровати, предаваясь мыслям самого мрачного свойства. Пожалуй, это был во всех отношениях самый темный вечер за все время моего пребывания в Москорепе. Ни одна звезда не проникала сквозь облака, и весь коммунистический город утонул в темноте, как в чернилах. Сколько ни выглядывал я в окно, других окон не видел, они не светились. Не видно было ни уличных фонарей, ни сполохов от фар городского транспорта. Только где-то в отдалении, на фронтоне официального здания, подсвеченный с обратной стороны, сиял большой портрет Гениалиссимуса и мерцало золотом его мудрое изречение: Вековая мечта человечества сбылась! Жалкие остатки этого излучения, рассеявшись по пути, проникали в мой бедный номер, делая едва различимыми отдельные предметы: изгиб железной спинки кровати, табуретку, два пустых пластмассовых крючка вешалки на стене.

Эти крючки с недавних пор стали наводить меня на мысль, которая в моей прошлой жизни никогда не приходила мне в голову, а теперь казалась почти естественной.

Мое положение я оценивал как безвыходное. Я хожу среди каких-то чуждых и непонятных мне людей, я не могу никуда пробиться, не могу ничего добиться и не представляю, как вырваться из этого капкана. А если я не могу отсюда вырваться и не смогу никогда и никому рассказать, что я здесь увидел, то какой смысл в моем здешнем существовании?

Эти крючки такие хлипкие, но для моего сильно облегченного тела их, пожалуй, будет достаточно. Мой замысел еще никак не оформился, но я уже видел самого себя, синего, тощего, жалкого, с высунутым языком и с подогнутыми ногами. Я даже представил себе, как какой-нибудь ражий санитар или внубезовец брезгливо, двумя пальцами снимает мои останки с вешалки и швыряет на носилки. Интересно, как на это отреагирует Правда? Напишут в ней что-то вроде Собаке – собачья смерть или ничего не напишут, а сделают вид, что меня просто никогда не бывало?

Пока я так думал, комната вдруг озарилась каким-то странным всеохватывающим светом и опять погрузилась во тьму. Я даже не понял, что именно произошло. То ли действительно этот световой эффект возник от какого-то заоконного источника, то ли меня посетило некое озарение. Так или иначе, мысли мои вдруг резко переменились и пошли совсем в другом направлении.

– А в чем, собственно, дело? – спросил я себя самого. – Почему я здесь должен остаться, почему и ради чего обрекаю я себя на явную гибель и на то, что никогда не вернусь в милый моему сердцу Штокдорф и никогда не увижу свою жену и своих детей? Только потому, что моя мерзкая натура требует от меня каких-то бессмысленных подвигов, не дает вычеркнуть то, что я сам написал?

Я взглянул критически на все свое прошлое и подумал, ну что же это такое? Почему я всю жизнь цепляюсь за свои выдумки, образы и слова, обрекая себя и свою семью на ужасные неприятности? Да неужели мне все эти фантазии действительно дороже собственного благополучия и даже жизни?

– Нет! – перебил я себя. – Конечно, нет. Я же не идиот и не сумасшедший, и, сохраняя здравый смысл, я еще в состоянии понять, что моя жизнь первична, а выдумки вторичны. Выдумывать можно так, а можно иначе. И в конце концов, выдуманное всегда можно вычеркнуть. Как бы мне ни было жалко Сим Симыча, но себя самого-то жальче.

И я отчетливо и даже радостно осознал, что могу, и очень даже легко могу, повычеркивать все, что придумал. Симыча, Жанету, Клеопатру Казимировну, Зильберовича, Степаниду, Тома да и себя самого. Не только вычеркнуть, а вырезать, выдрать, сжечь к чертовой матери. Дайте мне эту проклятую книгу, и я ее немедленно сожгу или аннигилирую всю целиком. Я даже представил себе, с какой радостью я буду рвать в клочья эти листы и швырять их в огонь…

– Рукописи не горят! – ехидно напомнил мне черт высказывание одного предварительного писателя.

– Сгинь! – отмахнулся я. – Если кидать их в огонь плотными пачками, они, конечно, горят плохо, но если бросать по листку, предварительно скомкав, они самым основательным образом прекрасно сгорают дотла.

Пожалуй, из всех замыслов, которые мне в жизни приходилось вынашивать, этот был самый простой, гениальный и требовавший немедленного осуществления. Больше я не мог ни секунды оставаться на месте.

Я выскочил в коридор и пошел на отдаленный мигающий свет коптилки. Мне нужно было увидеть дежурную и сказать ей, что я должен немедленно связаться со Смерчевым, Дзержином Гавриловичем, Пропагандой Парамонновной или даже Берием Ильичом. Я им скажу, и сразу все станет на свои места. Меня отвезут в Упопот, и я в первую очередь удовлетворю свои питательные потребности, а потом… Да, я сделаю все, что они хотят.

Обращаясь к дежурной, я напрягся, ожидая встретить самое враждебное отношение к моим просьбам. Но она удивила меня тем, что сама обратилась ко мне.

– Слушайте, – сказала она мне взволнованно, – вы человек ученый. Вы не скажете, где находится пустыня Ненадо?

Как– то она меня сбила с толку. Я подумал и сказал, что такой пустыни, насколько мне известно, нет нигде, а Невада находится, в Америке.

– Значит, в Третьем Кольце? – уточнила она с видимым удовлетворением. – Так я и думала.

– А что там, в Третьем Кольце, случилось?

– А вы даже не знаете? – удивилась она. – Ну как, как же. – Она оглянулась и, убедившись, что в коридоре нет никого, кроме меня и ее, зашептала: – Вы знаете, что у наших космонавтов родились близнецы – Съездий и Созвездий.

– Самым сердечным образом вас поздравляю.

– Спасибо. – Она отозвалась растерянно, не уловив горького моего сарказма. – Но поздравлять-то не с чем. Дело в том, – она опять понизила голос, – что эти подлецы вместе с доктором и детьми приземлились в этой пустыне и попросили политического убежища. Надо же, какие предатели! Их родина воспитывала, кормила их первичным продуктом вне категорий, а они туда. Ведь там же; все нищие, там все питаются только вторичным продуктом. Ведь так же? Ведь вы же там были? Вы же знаете? – допрашивала она, почему-то волнуясь и явно не доверяя собственным знаниям. По прежней своей порочной приверженности к правде я хотел рассказать ей то, что видел в Америке шестьдесят лет назад, но тут же понял, что это может быть еще одним шагом к самоубийству.

– Да что там говорить! – махнул я рукой. – Там, в этой пустыне, и вторичного-то продукта не найти. Разве что от каких-нибудь ящериц.

Я хотел придумать еще что-нибудь такое ужасное, но не успел.

Свет хлынул в коридор сразу из боковых окон и из открытой двери.

– Кино! Кино! – закричала дежурная и кинулась на улицу, на ходу заворачивая назад козырек своей кепки.

Ничего не понимая, я ринулся за ней, выскочил наружу и остолбенел. Все небо над головой полыхало разноцветным пламенем. На облаках, покрывавших сотни или даже тысячи гектаров неба, демонстрировался какой-то фильм. Появились ясно различимые фигуры. Две дамы в роскошных платьях пили в ресторане шампанское. Медленно проплыл длинный кадиллак. В кабинете, уставленном антикварной мебелью, спортивного сложения господин говорил по телефону, откинув в сторону руку с дымящейся сигарой.

Я пригляделся и ахнул: это был Даллас, знаменитый американский фильм, тысячи серий которого еженедельно в мои времена показывали в самой Америке и во всех странах Европы.

Кофе без молока – все равно что вторник без Далласа, – припомнилась мне реклама на станции нашей штокдорфской электрички.

Фильм был немой, но русские титры расплывались по облакам.

Опять появилась та же пара женщин. Они уже переоделись и сидели не в ресторане, а в игорном доме перед рулеткой.

– Какая роскошь! – завистливо ахнула дежурная и посмотрела на меня со странной улыбкой.

По улице мимо нас текла толпа народу: мужчины, женщины, дети и старики. Многие из них тащили в руках подстилки, подушки и одеяла. Это было похоже на массовую внезапную эвакуацию. Я покинул дежурную, влился в общий поток и вскоре вместе со всеми оказался на обширном пустыре.

Там народу уже сидело видимо-невидимо. Тысячи, а может быть, даже десятки тысяч. Они сидели тихо, некоторые поодиночке, другие группами. Все таращились в небо, и все молчали.

Какой– то молчаливый заговор.

Пробираясь между сидящими и лежащими, я нечаянно наступил кому-то на ногу. Владелец ноги вскрикнул и начал было ругаться, но на него тут же зашикали, и он замолчал.

Я нашел свободное место, сел прямо в пыль среди выгоревшей травы и тоже стал смотреть. Хотя отдельные серии этого фильма я видел еще шестьдесят лет назад, я ни одной из них не запомнил и не понял. Я не понимал их по-английски, не понимал по-немецки. И сейчас по-русски тоже ничего не мог понять. По-моему, все содержание сводилось к тому, что герои постоянно переодевались, пили шампанское, ездили на кадиллаках и говорили о каких-то миллионах. Как и полагается, фильм время от времени прерывался рекламой зубной пасты, стирального порошка и японских электромобилей. Впрочем, меня занимали не содержание фильма и не реклама, а грандиозность зрелища наверху и реакция зрителей внизу. То есть реакции практически не было никакой. Зрители, как бы состоя в общем массовом заговоре, хранили полнейшее молчание, но, когда на небесном экране два бывших чемпиона по боксу стали жевать гамбургеры фирмы Макдоналдс, все сидевшие вокруг меня непроизвольно зачавкали. И мне тоже вдруг так захотелось свежего гамбургера с ватной булкой и пузырящейся кока-колой, что я даже, кажется, застонал от вожделения. Моя реакция вызвала крайнее недовольство публики. Со всех сторон на меня зашикали, а кто-то даже ткнул кулаком в бок.

Впрочем, досмотреть фильм до конца мне, так же как и другим, не удалось. В тот самый момент, когда один герой небрежно передавал другому чек на четырнадцать миллионов долларов, над головой возник решительно нараставший гул моторов и на океанском пляже, где главная героиня загорала со своим стареющим, но исключительно богатым любовником, появилась целая армада тяжелых бомбардировщиков, которые, рассредоточившись, стали обстреливать облака трассирующими снарядами.

Тут же послышался шум моторов на земле, и в среде зрителей произошло замешательство.

– Облава! – крикнул кто-то, и это слово пошло по рядам, как огонь по бикфордову шнуру:

– Облава! Облава! Облава!

Люди поспешно вскакивали, подхватывали свои подстилки и подушки и разбегались в разные стороны. При этом они подняли столько пыли, что не было видно уже не только фильма, а даже ближайшего соседа.

Я тоже вскочил, не зная, что делать. Если это действительно облава, то мне (так я подумал), пожалуй, было бы лучше всего попасться в нее. Я давно мечтал, чтоб на меня хоть как-то обратили внимание.

Моторы и наверху и внизу ревели все громче.

Пыль стояла такая, что у меня забило нос, уши и глаза, я ничего не видел. Вдруг вспыхнул ослепительный свет, который шел одновременно со всех сторон. Я слышал топот многих ног, а потом крики и выстрелы.

Как раз в это время кто-то схватил меня за руку и потащил куда-то. Хотя неизвестный человек тащил меня весьма невежливо и решительно, я почему-то подумал, что это друг, который хочет меня спасти.

Я подчинился ему. Когда он побежал, я побежал с ним вместе.

Вскоре мы оказались в каком-то кривом переулке.

Было очень светло и шумно. Я задрал голову и увидел, что самолеты все еще кружатся под облаками и стреляют. При помощи специальных снарядов они разгоняли облака и частично успеха уже достигли. Небо было разорвано в клочья, но на оторванном от общего слоя облаке стареющий миллионер все еще протягивал стакан виски уже расстрелянной бомбардировщиками юной любовнице.

Мой неожиданный поводырь затащил меня за угол какого-то сарая и, отпустив мою руку, стал отряхиваться, кашляя и чихая. Глядя на его шишковатую голову, я подумал, что я его раньше видел.

Как раз в этот момент он повернул ко мне свое лицо и спросил шепотом:

– Вы меня узнаете?

Это был опять Охламонов.