– Внеочередное заседание творческого Пятиугольника объявляю открытым, – будничным голосом сказал Смерчев и вопросительно посмотрел на сидевшего рядом с ним Берия Ильича. Тот, положив подбородок на кулаки, смотрел куда-то мимо моего левого уха, своим видом показывая, что он здесь присутствует как посторонний и вмешиваться в работу Пятиугольника вовсе не собирается.

– Заседание наше – сугубо секретное, – продолжил Смерчев. – Никаких записей никому, кроме стенографистки, вести нельзя. – При этом он многозначительно посмотрел на меня, а я показал ему свои пустые руки и похлопал себя по груди, показывая, что у меня того, чем и на чем пишут, нет ни в руках, ни на столе, ни за пазухой. – Членам Пятиугольника это известно, а кому неизвестно, – Смерчев опять посмотрел на меня, – предупреждаю, что проблемы, обсуждаемые Пятиугольником, никакому разглашению вне этих стен не подлежат.

– Вместе со мной и маршалом, – заметил я, – у вас получается не пяти-, а семиугольник.

Мне мое замечание показалось остроумным, и я сам засмеялся. Члены Пятиугольника при этих моих словах напряженно переглянулись. Маршал по-прежнему демонстрировал невозмутимость, а Коммуний Иванович, быстро глянув на маршала, изобразил что-то вроде улыбки, дающей понять, что мое игривое настроение неуместно и серьезности данного момента не соответствует.

Я смутился, – съежился и исподволь стал рассматривать членов Пятиугольника. Они располагались так. Смерчев сидел за своим столом справа от маршала. К торцу того же стола пристроилась Искра с карандашом и блокнотом (именно она вела стенограмму). Иногда я пытался встретиться с ней взглядом, но она держалась отчужденно и в мою сторону не смотрела. Остальные члены Пятиугольника: Пропаганда Парамоновна, Дзержин Гаврилович и отец Звездоний – расположились за столом для совещаний. Я сидел через несколько стульев от Звездония, ближе к другому концу стола.

– Я думаю, – продолжал Смерчев, – мы будем вести наше заседание без лишних формальностей, по существу. Должен сразу заметить, что у нас с нашим Классиком отношения складываются не сразу, приходится преодолевать некоторые трудности. Я лично объясняю это наше взаимонепонимание тем, что мы воспитывались и росли в разных социальных условиях. Мы этот фактор учитываем и проявляем много терпения и гуманизма. Мы встретили нашего гостя очень приветливо, поселили его: в лучшей гостинице, ввели в категорию повышенных потребностей и даже переименовали в его честь одну из главных улиц нашего города, хотя он этого еще никак не заслужил. Мы собирались очень торжественно и всенародно отметить его столетие. Руководство КПГБ, Верховный Пятиугольник и Редакционная Комиссия при личном участии Гениалиссимуса приняли исключительное по своей смелости решение: несмотря на временный дефицит бумаги и на то что у нас вообще не принято печатать книги, не имеющие прямого отношения к Гениалиссимусиане, несмотря на все это, мы намеревались опубликовать произведение нашего гостя, но просили его внести некоторые сугубо необходимые исправления, исключить те места, без которых можно было бы легко обойтись. Для этой небольшой работы ему были предоставлены все необходимые материалы, с которыми он ознакомился. Не так ли? – Смерчев посмотрел на меня.

– Если вы имеете в виду главы из приписываемого мне романа, – сказал я, – то с ними я, да, ознакомился.

– Встать нужно, когда с тобой генерал разговаривает, – прошипел вдруг Звездоний.

Я посмотрел на Звездония, а потом на Смерчева. Тот отвел глаза, но ничего не сказал. И я понял, что он со Звездонием согласен, но настаивать не будет, ну а я вставать, конечно, не собираюсь, я им не мальчик.

– Ну вы теперь все знаете, – сказал Смерчев. – Сим Карнавалов не умер, как вы предполагали вначале, он жив, хранится в швейцарском банке и ждет своего часа.

– Ждет, но не дождется, – заметил Звездоний, и все члены Пятиугольника засмеялись весело, но напряженно.

– Да, – уверенно подтвердил Коммуний Иванович. – Он своего часа не дождется, если, конечно, наш гость все-таки подумает и пойдет нам навстречу.

– У меня есть вопрос, – сказал я.

– Пожалуйста, – разрешил Смерчев.

– Скажите… – Я посмотрел на Звездония и как-то машинально встал. – Вот то, что я там прочел, в этом романе, подтверждается какими-нибудь независимыми документами?

– Разумеется, подтверждается, – сказал Дзержин Гаврилович и, раскрыв лежавшую перед ним зеленую папку, стал перебирать какие-то бумажки. – Это подтверждается донесениями майора Степаниды Зуевой-Джонсон, информацией нашего разведчика Тома Джонсона и счетом за телефонный разговор, состоявшийся между Карнаваловым и профессором Доналдом Ривкиным.

– Слушайте, ну что это за глупости! – сказал я, занервничав. – Ведь вся эта чепуха, на которую вы ссылаетесь, все эти донесения, информации, телефонные счета, ведь вы это все опять-таки взяли из того же романа. Но это же роман, художественное сочинение, иначе говоря, это же просто выдумка.

– Довольно злостная выдумка, – заметила молчавшая до сих пор Пропаганда Парамоновна и посмотрела на маршала.

– Вы говорите, выдумка, – сказал Смерчев, – а вот благодаря этой вашей, так сказать, выдумке в нашей республике симиты ведут себя все более вызывающе. Не далее как вчера, например, неизвестными злоумышленниками прямо под памятником Научных Открытий Гениалиссимуса была наложена огромная куча вторичного продукта и к ней была приложена записка: Наш подарок Гениалиссимусу.

– О Гена, какое кощунство! – воскликнул отец Звездоний и, подняв глаза к портрету Гениалиссимуса, истово перезвездился. Другие сделали то же самое, и я последовал их примеру.

– И по размеру кучи, – продолжал Смерчев, – ясно, что это действовал не какой– нибудь одиночка, а целая организация. И само собой, записка была подписана известным словом из трех букв. А позавчера была обезврежена группа стиляг. Они собирались на частных квартирах в длинных брюках и юбках и танцевали враждебные танцы. Будучи арестованы, они, конечно, сразу стали юлить, отпираться и утверждать, что длина брюк политического характера не имеет. Но при этом оказалось, что у каждого в Знаке Принадлежности запечатан маленький портрет той личности, которой они поклоняются.

Услышав это, я невольно взглянул на Искру, но она продолжала прилежно писать, не проявляя никаких эмоций.

– Ну ладно, – сказал Смерчев, – не будем затягивать наш разговор. Я только хотел бы сказать нашему гостю (я заметил, что он избегает именовать меня Классиком), мы очень хорошо понимаем, что исправлять уже написанную книгу и делать лишнюю работу не хочется. Но это очень нужно, и вот мы все, не только я лично, но и другие члены Творческого Пятиугольника очень вас просим: вычеркните вы этого, который там у вас ездит на белом коне. Это будет лучше и для вас, и для нас. Ну что вы так за него уцепились? Чем он вам так уж дорог?

О Гена, ну что мне с ними делать?

Я опять поднялся и стал нервно ходить по комнате.

– Господа комсоры, – начал я, стараясь быть как можно более убедительным. – Поверьте мне, я ничего плохого против вас не замышляю. Я хотел бы сделать все, как вы хотите. Вчера, перечитывая некоторые страницы романа, я уже взял ручку и хотел, искренне хотел Сим Симыча вычеркнуть.

– И что же вам помешало? – насмешливо поинтересовалась Пропаганда Парамоновна.

– Натура помешала, сказал я – Вот понимаете, вижу слово Сим, нацеливаюсь на него, а рука просто не поднимается И кроме того, так же просто он не вычеркивается. Если вычеркнуть его, значит, надо вычеркнуть и Зильберовича.

– Очень хорошо, – вмешался Звездоний. – Одним симитом будет меньше.

– Да не одним, – возразил я. – Вычеркнуть Зильберовича, тогда и Жанета там ни к чему. А за Жанетой надо вычеркивать и Клеопатру Казимировну И Степаниду, и Тома, и лошадь, и доктора Ривкина.

– Ну и вычеркните их всех! – закричал Смерчев.

– Но вы же понимаете, что тогда никакого романа не получается. Получается какая– то чепуха. И вообще вы меня просто не понимаете. Да если бы я умел так корежить свои романы, мне бы к вам и ездить незачем было. Я бы еще тогда, в социалистические времена, при культистах, волюнтаристах, коррупционистах и реформистах сделал бы знаете какую карьеру! Я бы уже тогда был секретарем Союза писателей. Героем труда, депутатом и лауреатом. И еще б гонорары получал мешками. Но я тогда этого не умел и сейчас не умею.

В кабинете наступило тяжелое молчание. Участники заседания переглядывались, а Коммуний Иванович расстегнул и опять застегнул верхнюю пуговицу гимнастерки.

Вдруг Пропаганда Парамоновна вскочила на свои короткие ножки, подкатилась ко мне сзади, обняла меня и своими большими грудями прижалась к моим лопаткам.

– Ну пожалуйста, ну миленький, – забормотала она сладеньким голоском, – ну что ж ты такой упрямый, ну что ты противишься, прямо как осел какой-то. Ну, пожалуйста, помоги нам, я тебя прошу. Как женщина тебя умоляю.

Она вдруг опустилась на колени, обхватила мои ноги руками…

– Ну миленький, ну хорошенький…

Я разволновался, вскочил на ноги, уперся руками в ее колючее темя и стал отталкивать.

– Да что вы! – сказал я. – Да что это вы такое устраиваете? Да как вам не стыдно!

– Позорник! – вдруг услышал я голос Звездония. – Он еще говорит о стыде! Негодяй! Ты посмотри, кто перед тобой стоит на коленях! Женщина! Мать! Генерал! А ты… Да я тебе сейчас всю морду в кровь разорву!

С этими словами он подскочил ко мне, стукнул ногою в пол и ринулся на меня с кулаками. Хорошо, я успел как раз вырваться из объятий Пропаганды, схватил Звездония за бороденку, потянул вниз и расквасил его физиономию о свое колено.

Умываясь красной юшкой, он отскочил с диким ревом и стал у стены, прижавшись к ней спиной. Он закрыл лицо руками, но кровь текла сквозь пальцы, капала ему на рясу и на пол.

Участники заседания изумленно смотрели то на меня, то на Звездония. Первый раз за все время я перехватил взгляд Искрины и понял, что она в ужасе.

– Да это же настоящий террор! – вдруг зловеще произнесла Пропаганда Парамоновна.

И в кабинете наступило молчание, от которого мне стало не по себе.

Маршал Взрослый вдруг встал и вышел.

И я заметил, что сразу все присутствующие не то чтоб облегченно вздохнули, но расслабились. Дзержин вскочил и подбежал к Звездонию.

– Ну что тут у тебя? – спросил он довольно грубо. – Ну, ничего страшного. Задери голову вверх, и кровь остановится. Все в порядке, – сообщил Дзержин Смерчеву.

– Да как это все в порядке? – возмутилась Пропаганда Парамоновна. – Какой же это порядок, когда совершается бандитское нападение?

– Помолчи! – оборвал ее Дзержин – Вот что, – сказал он и заходил кругами по комнате. Наша дискуссия с Классиком зашла слишком далеко. Мы требуем от него чего-то, он нас не понимает, а почему?

– А потому что враг, поэтому и не понимает, – сказала Пропаганда.

– Да, вероятно, поэтому, – печально улыбнулся Смерчев.

– Ну зачем же так! – хлопнул себя по ляжке Дзержин. Зачем сразу же враг? Зачем кидаться такими словами? Я лично, как работник БЕЗО, привык искать в людях хорошее, самое лучшее, что в них есть. Мы должны нашего Классика попытаться понять. Дело в том, что я тут просматривал всякие старые дела предварительных писателей и обнаружил, что среди них было много, в общем-то, ненормальных и с ними надо обращаться тонко. Потому что иначе они упираются. Как вот сейчас он. А все дело в том, что он человек творческий, ему нельзя просто приказывать сделать то-то и то-то, а мы должны предложить ему широкий выбор, чтобы размах был для творчества. Ну, допустим, не хочет он указать местонахождение сейфа. Ладно, не надо. Не хочет вычеркнуть своего героя, это можно понять. Но послушай, дорогуша, – обратился он уже лично ко мне. – Ты можешь сам что-нибудь придумать. Допустим, не хочешь вычеркивать своего этого, но можно сделать, что он умер – и все. И на этом поставить точку. Или, допустим, его не заморозили, а засолили. А?

Дзержин посмотрел на меня, и другие последовали его примеру. Даже Звездоний, боясь опустить голову, как-то ее слегка развернул и посмотрел на меня по-птичьи.

– А что? – сказал Смерчев. – По-моему, идея хорошая. Продуктивная.

– Да глупости это, – возразил я устало. – Кто ж это станет засаливать человека? Он же не огурец и не свинина.

– Ну это я просто так, – сказал Дзержин. – Это я сказал как бы в порядке бреда. Ну можно чего-нибудь другое придумать. Допустим, его заморозили, в сейф положили, а там дырка, он разморозился и протух. Короче говоря, всякие варианты могут быть. Тебе лучше видно, ты ж художник.

В это время Искра глянула на меня, и я понял, что она категорически против таких поправок. Может быть, если б не этот ее взгляд, я бы и уступил. А так…

– Нет, – сказал я, чувствуя, что минута слабости прошла. – Нет, такого не будет. И вообще, раз вы так со мной разговариваете, я с вами никаких дел больше иметь не хочу. Не надо мне ни юбилеев ваших, ни почестей. Я вот только дождусь своего космоплана и уеду к себе обратно в Штокдорф.

– Без визы? – зажимая нос, с любопытством прогнусавил Звездоний.

– Без какой еще визы? – спросил я настороженно.

– Ну как же, – улыбнулся Смерчев. – У нас же существуют определенные правила пересечения границ. У нас без визы нельзя. У нас даже для того, чтобы выехать в Первое Кольцо, куда-нибудь, понимаете, допустим, в Калужскую область, и то виза нужна.

Так это, – махнул я рукой, – касается ваших комунян. А я не только не комунянин, я даже советского гражданства вот уже шестьдесят лет с лишним лишен. И вообще я не ваш.

При этих моих словах все члены Пятиугольника как-то странно переглянулись, а Коммуний Иванович улыбнулся, широко развел руки и, называя меня моим человеческим именем, удовлетворенно сказал:

– Нет, Виталий Никитич, вы наш. Ведь мы вас реабилитировали.