Симыч так увлеченно работал, что не слышал, как я вошел. Склонившись над столом, он что-то писал, между прочим, вовсе не конторской ручкой, а шариковой фирмы Паркер. Конторская же, та самая, с обкусанным концом, которая когда-то произвела на меня впечатление, вместе с другими ручками и карандашами торчала из алюминиевой кружки с выцарапанными на ней инициалами С. К…

Симыч держал паркер, зажав в кулаке, как резец, и писал, налегая на ручку плечом и раздирая бумагу. Я не видел, что именно он сочинял, но, начертав какой– то кусок или фразу, он, замахнувшись ручкой, замирал, шевелил губами, перечитывая. Дочитав до конца, встряхивал головой, восклицал:

– Хорошо!

И резким ударом, словно заколачивал гвоздь, ставил точку.

Потом еще фраза и опять:

– Хорошо!

И опять точка.

Я смотрел на него с завистью. Видно было, что работает уверенный в себе мастер. Мне было неловко его прерывать, но и стоять за его спиной тоже было как-то глупо. Я покашлял раз, потом другой. Наконец он меня услышал, вздрогнул, повернулся:

– А, это ты! – И сказал нетерпеливо: – Что тебе нужно?

Я сказал, что мне ничего не нужно, я пришел проститься и выслушать его пожелания.

– Хорошо, – сказал он и взглянул на часы. – У меня для тебя есть семь с половиной минут.

– Симыч! – закричал я вне себя от негодования. – Ты меня извини, но это просто нахальство. Я тут из-за тебя сутками околачиваюсь, а у тебя для меня только семь с половиной минут.

– Было семь с половиной, а теперь, – он опять взглянул на часы, – только семь. Но этого достаточно. И напрасно кипятишься. Для тебя наша встреча тоже будет полезной. Возьмешь с собой Большую зону.

– Большую зону? – удивился я. – С собой в Мюнхен?

– Да не в Мюнхен, а в Москву две тысячи… какого года? Сорок второго? Вот туда и возьмешь.

– Как? Все шестьдесят глыб?

– Шестьдесят, – помрачнел Симыч, – я еще не написал. Меня слишком часто отрывают. Я написал только тридцать шесть.

– И ты хочешь, чтобы я туда в будущее тащил тридцать шесть глыб. Зачем? Неужели ты не веришь, что они к тому времени будут уже напечатаны?

– Конечно, будут, – подтвердил Симыч. – Но я боюсь, что они там что-нибудь исказят или поправят. А я хочу, чтобы все было точно.

– Это я понимаю, – сказал я Но тридцать шесть глыб я просто не дотащу. У меня грыжа, и я больше пяти никак не осилю.

Ясное дело, – усмехнулся Симыч самодовольно. – То что мне под силу, другим невпотяг. Но вот это ты, надеюсь, все же осилишь.

Он открыл пластмассовую коробочку и вынул из нее гонкую, размером в ладонь черную пластинку. Это был обыкновенный флоппи-диск от домашнего компьютера, но, видимо, с очень большими возможностями.

– Вот, сказал, усмехаясь, Симыч. Все тридцать шесть глыб. Не надорвешься.

– И что я с этим буду делать там?

– Это я не знаю, вздохнул Симыч. Это зависит от того, что там. Если все это опубликовано, вычитаешь и сверишь ошибки…

Хрен тебе! – подумал я про себя – Вычитывать тридцать шесть глыб для меня (я читаю медленно) – это год работы, а я еду не больше, чем на месяц.

– Если ошибок нет, сдай диск в музей Карнавалова…

– А если музея нет? – спросил я с осторожным ехидством.

– А если нет, – рассердился он то ли на меня, то ли на неблагодарных потомков, – значит, там все еще правят заглотчики. Тогда ты… – Тут он прямо весь задрожал, заходил по комнате… – Тогда вот что. Найди какой-нибудь будущий компьютер, вставь в него эту штуку, напечатай как можно больше экземпляров и распространяй, распространяй это и чем шире, тем лучше. Прямо раздавай всем направо и налево. Пусть люди читают, пусть знают, что собой представляют прожорные их правители.

– Симыч, – сказал я тихо. – Ну а как же я буду распространять-то? Ведь ежели там все еще правят заглотчики, так они ж меня арестуют, а может, даже и расстреляют.

Это я высказал крайне неосторожно. Я еще не закончил фразы, а он уже побагровел, сжал кулаки и затрясся.

– Молодой человек! – загремел он так, что даже стекла задребезжали. – Стыдно, молодой человек! Россия гибнет! Прожорные заглотчики уже хрустят костями половины мира, нужны жертвы, а вы все беспокоитесь о себе.

Впрочем, видя мое смущение, он быстро сменил гнев на милость.

– Ну ладно, – сказал он, – ладно. Слабость духа это порок, который свойствен многим людям. А у тебя это потому, что в Бога не веруешь. Если б верил в Бога, то ты бы знал, что страдания укрепляют наш дух и очищают от скверны. И ты бы знал, что земная наша жизнь только временная прогулка, зато там отдохновение от всего и вечное блаженство. Подумай об этом. А сейчас езжай… Да, совсем забыл. Вот тебе записка. Возьми ее с собой тоже и там передашь кому нужно из рук в руки. Но не вздумай открывать и читать.

С этими словами он вручил мне плотный конверт с сургучной печатью. На конверте крупными буквами было написано:

– Лео! – закричал он.

Тут же дверь отворилась, явился Лео, одетый попросту, в джинсах и в майке, которую американцы называют ти-шерт. На майке был изображен Симыч.

– Лео, – сказал Сим Симыч, кивнул на меня. – Он уезжает. Проводишь его до монреальского большака.

– Симыч, – сказал Лео довольно развязным тоном, а может, он пообедает с нами и потом поедет?

– Это не нужно, – решительно возразил Симыч. Пообедает в леталке. – Незачем время попусту тратить.

Утром следующего дня я вернулся в Мюнхен и письмо будущим правителям опустил в мусорный ящик. Но флоппи-диск оставил, сам не знаю зачем.