Дополнительная глава

А я-то надеялся, что время еще есть. Меньше года прошло с того дня, когда Марстерс огорошил меня, заявив, что я кончу так же, как мой отец. Впрочем, буквально так он не говорил, но я все понял из тех нескольких слов, которые он произнес. Я понимаю, что поступил как недоумок. Ведь и доктор Марстерс, и мои родные пытались заставить меня лечь на повторное обследование, чтобы точно определить, насколько серьезна моя болезнь, но я решил, что ничего сверх того, что я уже знаю, врачи сообщить мне не могут. Мой отец безнадежен. А ведь он сдал все анализы, прошел все необходимые обследования. Следовал всем указаниям врачей. Принимал все лекарства, которые ему прописывали, не пропускал ни одной процедуры. Пока не понял, что ничего не помогает и он все равно умрет. Тогда он отказался от лечения, чтобы не оттягивать неизбежное и не пускать на ветер денежки, которые он хотел оставить своим близким. Поскольку я его сын, то решил, что эта зараза наследственная. Поэтому к Марстерсу так и не пошел. Как и отец, я не хотел растягивать это удовольствие. Меньше чем через полгода, после того как мне поставили диагноз, я все-таки сломался и лег на обследование. И мне сообщили, что опухоль мозга, как правило, почти не бывает наследственной, всего пять процентов от общего числа. Я почитал кое-какую литературу о редких синдромах. У меня не обнаружилось никаких синдромов, не было их и у отца. Но к тому времени у меня усилились головные боли. Стали просто невыносимыми. А потом начались припадки. И тогда я по-настоящему испугался.

Я понял, что уже слишком поздно. Я не хотел идти к Марстерсу, ждать от него каких-то чудодейственных средств, поскольку прекрасно понимал, что у него их нет. Раньше надо было думать, я слишком запустил болезнь.

Но хватит об этом.

Сейчас для меня главное – Кэмрин. Я, конечно, козел, не надо было доводить до этого. Что будет с ней, особенно после… Черт меня побери, о чем я думал?! Она столько пережила, когда погиб ее парень… А теперь вот и я устроил ей веселенькую жизнь.

Я просто эгоист несчастный, больше никто. Но я люблю ее, люблю с той самой минуты, как она заговорила со мной в канзасском автобусе. Уже тогда я понял, что она для меня – единственная.

Но судьба жестока… Проклятье, если бы сейчас эта самая Судьба стояла передо мной во плоти и крови, ей-богу, я бы ей глаз на жопу натянул.

Я очень надеюсь, что Кэмрин сможет меня простить.

Вижу, как открывается дверь в палату, на пороге стоит Кэмрин, я не видел ее с прошлой ночи, когда мы любили друг друга. Секунду она глядит на меня, в лице мука… Черт, я не смогу это вынести! И вдруг она бежит к кровати и падает в мои раскрытые руки. Я крепко обнимаю ее, и мне не хочется ее отпускать.

О боже, как не хочется ее отпускать…

Я беру в ладони ее родное лицо, убираю с глаз пряди волос, поцелуями пытаюсь осушить ручьями текущие слезы. Я сам едва сдерживаюсь, чтобы не заплакать, понимаю, что, если Кэмрин увидит это, ей станет еще хуже.

– Прости меня, – говорю я и слышу, как бы со стороны, муку и отчаяние в своем голосе. – Я не мог сказать тебе, Кэмрин… Мне так хотелось, чтобы ничто не омрачало тех дней, когда мы были вместе. – (Слезы из глаз ее все текут и текут.) – Надеюсь, ты не…

– Нет, Эндрю… – всхлипывая и задыхаясь, отвечает она. – Я все понимаю, не надо объяснять. Я рада, что ты не сказал мне…

Но чувство вины не покидает меня, становится только глубже. Почему она не влепит мне пощечину?! «Прошу тебя, детка, ударь меня! Закричи! Сделай еще что-нибудь, только не говори, что с тобой все в порядке…»

Я притягиваю к себе ее голову и целую в губы.

– Ты прав, – говорит она, – если бы ты рассказал мне, представляешь, как мрачно мы проводили бы время? И… Не знаю… Все было бы по-другому, дико даже вообразить, но… Эндрю, ты должен был рассказать мне по одной-единственной причине: я бы сделала все, понимаешь, все, чтобы ты как можно раньше лег на обследование. – Голос ее начинает дрожать. – Ты бы мог…

– Уже было поздно, детка, – качаю я головой.

– Не говори так! И сейчас еще не поздно! Ты в больнице, значит есть надежда!

Я вяло улыбаюсь, руки мои слабеют и падают на белое вязаное больничное одеяло, которым я укрыт. Мерзкая трубка капельницы трясется.

– Давай смотреть правде в глаза, Кэмрин. Мне уже сообщили, что шансов мало.

– Но они есть! – не соглашается она, глотая слезы. – Мало шансов все-таки лучше, чем совсем никаких.

– Если я соглашусь на операцию.

У нее такое лицо, будто ей ударили.

– Что значит «если»?

Я отвожу глаза.

Она твердо берет меня пальцами за подбородок и поворачивает к себе:

– Никаких «если», ты понял, Эндрю? Не шути с этим.

Я сдвигаюсь на другой край кровати и протягиваю ей руку, тяну к себе, чтоб легла рядом, и она ложится, тесно прижимается ко мне, повторяя своим телом все изгибы моего тела. Я обнимаю ее одной рукой и придвигаю еще ближе.

– Если бы я тебя не встретил, – говорю я, глядя ей в глаза, – то ни за что не согласился бы ни на какую операцию. Если бы тебя не было рядом, я бы послал всех к дьяволу. Я бы думал, что это пустая трата времени и денег, что это лишь даст моим родным тщетную надежду и только ненадолго оттянет неизбежное.

– Но ты ведь дашь согласие на операцию… – недоверчиво произносит она, и слова ее звучат скорее как вопрос.

Я провожу пальцем по ее щеке:

– Кэмрин Беннетт, для вас я готов на все. Что ни попросите, госпожа моя, все сделаю. Клянусь.

Грудь ее сотрясают рыдания.

Она не успевает ничего сказать, я убираю с ее лба волосы и долго смотрю ей в глаза, в их бездонную синеву:

– Сказал, значит сделаю.

Она крепко прижимается губами к моим губам; поцелуй наш горяч и неистов.

– Мне нельзя потерять тебя, Эндрю, – говорит она. – У нас с тобой впереди вся жизнь. И одна дорога на двоих. – И улыбается мне сквозь слезы.

Я целую ее в лоб.

Мы лежим еще какое-то время, рассуждаем о хирургии, об обследовании, которое еще предстоит пройти, и она обещает всегда быть рядом. Говорит, что останется со мной столько, сколько потребуется. Потом мы говорим о том, куда поедем, когда я выздоровею, в каких городах будем останавливаться. Я начинаю вспоминать пес ни, которые она должна заучить, чтобы снова выступить вместе. Она, конечно, опять талдычит про своих любимых «Сивил Уорз», но меня это ничуточки не достает.

– Эндрю, тебе обязательно надо выучить песню «Tip of My Tongue», – говорит она, и глаза ее горят. – Такая веселая, я уже знаю, как ее можно обыграть. Будет просто супер!

Мне ужасно не хочется, чтобы ее чудесное лицо снова омрачила гримаса страдания, поэтому я не возражаю ей, хотя сердцем чувствую, что умру раньше, чем нам снова посчастливится выступить вместе на сцене.

Я продолжаю с улыбкой смотреть на нее. Она не должна видеть, что в душе я давно смирился с неизбежным.

– Мы могли бы организовать что-то типа кавер-группы… – с воодушевлением продолжает она, только щеки слегка порозовели, словно это предложение немного смущает ее.

Секунду думаю, потом киваю:

– А что, неплохая идейка. Я выступал во многих барах и клубах, отсюда и до самой Луизианы. Знаком с владельцами. Черт возьми, да мы могли бы поехать в Чикаго и выступать в клубе Эйдана.

Лицо ее светлеет, она ложится на спину и кладет голову рядом с моей. Я нежно целую ее волосы.

– Значит, этим и будем заниматься, – говорит она. – Делать вдвоем то, что нам нравится, и не сидеть на одном месте. Конечно, это не путешествие пешком по всему миру, но… – Она умолкает на минуту, задумывается. – Но ведь это даже лучше!

И глаза ее светятся восторгом.

Я весело смеюсь, глажу ее по щеке. Как больно слушать, когда она говорит об этом. Она, кажется, твердо верит в то, что это когда-нибудь случится. Как больно сознавать, что меня здесь уже не будет. Ах, если бы только быть с ней вместе, мне уже совершенно все равно, чем заниматься, – главное, была бы она рядом.

Мы лежим рядышком на больничной койке, а у меня такое чувство, будто мы снова в дороге, едем куда-то, сами не знаем куда. Мы не говорим ни о болезни, ни о смерти. Просто болтаем о чем попало, смеемся, потом я пытаюсь ее соблазнить, дразню ее, мои шаловливые пальцы шарят по ее интимным местам. Она хихикает, отталкивает мою руку, но потом сдается и позволяет мне ласкать ее. А позже сама платит мне той же монетой.

Потом мы просто лежим, порой переглядываемся, но чаще смотрим перед собой, словно погруженные в глубокие скорбные думы.

Вдруг Кэмрин встает с кровати.

– В чем дело, детка?

– Ни в чем, все нормально, – ласково улыбается она в ответ.

Потом снимает брюки и рубашку.

Ухмыляюсь, как мальчишка. Никогда не занимался любовью на больничной койке.

– Мне ужасно хочется переспать с тобой в этой палате, – говорит она, забираясь обратно ко мне в постель, – но не дождешься. Тебе нужно беречь силы для операции.

С любопытством гляжу на нее, а она как ни в чем не бывало укладывается рядом со мной в трусиках и бюстгальтере и снова прижимается всем телом ко мне. А на мне под одеялом только синие больничные штаны. Она прижимается ко мне грудью, сплетает ноги с моими. Наши тела подходят друг к другу, как детали пазла.

– Что это ты задумала? – спрашиваю я; меня распирает любопытство.

Она протягивает руку и гладит пальцем мою татуировку с Эвридикой. Я молча наблюдаю за ее действиями, наслаждаясь ее прикосновениями, ее теплом. А когда ее указательный палец касается локтя Эвридики, где рисунок обрывается, она двигает его дальше, уже по своему телу, как бы продолжая линию.

– Я хочу быть твоей Эвридикой, ты не против?

Сердце мое на секунду замирает, у меня перехватывает дыхание. Она сейчас коснулась не моего тела, а приласкала саму душу. Хочется кричать от радости, но я гляжу на нее и только улыбаюсь до ушей, как идиот.

– Хочу, чтобы вторая половина татуировки была у меня, – продолжает она, касаясь пальцем моих губ. – Чтобы на моих ребрах был Орфей и чтобы они с Эвридикой снова были вместе.

Я даже не сразу обретаю дар речи.

– О, детка, зачем тебе это? Ты знаешь, как это больно? Особенно на ребрах… Очень больно, поверь.

– Но я так хочу, и плевать мне на боль.

Чувствую, что глаза мои наполняются влагой, целую ее в губы долгим горячим поцелуем.

– Что ж, я бы тоже очень хотел этого, – шепчу я.

– Отлично, вот после операции и сходим, когда ты поправишься, – шепчет она в ответ.

– Да, – киваю я, – без меня не получится, надо, чтобы татуировки обязательно совпали, чтобы один рисунок стал продолжением другого. Знаешь, Гас – это художник, который мне ее делал, – так смеялся, когда я объяснил ему свою задумку.

– Правда?

– Ага, – радостно улыбаюсь я. – Обозвал меня безнадежным романтиком и пригрозил, что расскажет моим друзьям. А я ответил, что он рассуждает, как мой отец, и попросил заткнуться, к чертовой матери. Гас – отличный парень и художник тоже классный.

– Да, это видно.

Я запускаю ей в волосы пальцы и начинаю зачесывать их назад. Но внезапно холодная, жестокая реальность снова заползает между нами, вынуждая меня очнуться от грез. А ведь я уже почти поверил, что все может быть иначе.

– Кэмрин, я хочу, чтобы ты была готова ко всему.

– Ну вот, начинается… Может, хватит?

– Нет, детка, сделай это ради меня. Не надо верить на все сто в эту чертову операцию. Нельзя, понимаешь?

– Прошу тебя, Эндрю, перестань.

Я нежно прикладываю палец к ее губам. Она снова плачет. Как больно видеть ее слезы, но я должен это сказать. Ради нее.

– Просто пообещай, что всегда будешь напоминать себе, что я могу умереть.

– Но я не могу!

Сжимаю ее еще крепче:

– Обещай.

Кэмрин стискивает зубы.

– Обещаю… – наконец шепчет она через силу.

Это только чтобы меня успокоить. Я прекрасно знаю, что на такое она неспособна.

– Но тогда и ты обещай, что выздоровеешь, – добавляет она, устраивая голову у меня под подбородком. Я прижимаю ее к груди. – Я не могу без тебя, Эндрю. Ты должен это знать.

– Я знаю, детка… Знаю.

Мы молчим, долго молчим.

– Спой мне что-нибудь, – прошу я.

– Что спеть?

– Ну, хотя бы «Прах на ветру».

– Нет, эту песню не буду. И не проси. Ни за что.

Я снова прижимаю ее к себе.

– Тогда другую, – шепчу я. – Ужасно хочется слышать твой голос.

И она начинает петь «Яд и вино», ту самую песню, которую мы с ней пели в Новом Орлеане, когда в ту ночь лежали, обнявшись. Я подпеваю несколько куплетов, но мне трудно, я слишком ослаб. От переполняющих меня чувств, от этой проклятой болезни, от душевных мук, от сознания неизбежности, которая меня ждет.

Наконец, крепко обнявшись, мы засыпаем.

– Просыпайтесь, пора сдавать анализы, – слышится голос откуда-то сверху.

Я сбрасываю с себя остатки сна и вижу над собой у края кровати медсестру. Чувствую себя как-то странно, кружится голова. Примерно так я себя чувствовал дома за несколько минут до того, как потерял сознание. А когда очнулся, то увидел, что лежу на этой койке, и помню только запах жареного бекона. И потом этот запах преследовал меня долго, несколько часов. Он был так силен, что я даже спрашивал у сестер, нет ли тут где-нибудь поблизости кафетерия.

– А вам лучше сейчас одеться, – говорит сестра и хитренько так улыбается.

Думаю, она догадывается, что мы с Кэмрин здесь не только разговоры разговаривали или спали, судя по нашему виду.

Пока сестра проверяет показания приборов, Кэмрин встает и начинает одеваться. Возле койки уже стоит кресло-каталка.

– Какие анализы? – спрашиваю я слабым голосом.

В глазах у меня двоится, я туго соображаю. Господи, сделай так, чтобы Кэмрин ушла первой, пока со мной не случилось ничего страшного…

– Эндрю… – говорит она, подходя к кровати.

Видно, понимает: что-то не так.

Я поднимаю руку, вяло машу, чтоб она поскорей уходила.

– Все в порядке, детка, все хорошо. Просто голова немного кружится. Еще не совсем проснулся.

Сестра обходит кровать, помогает мне сесть, отводя трубку капельницы.

– Я его забираю на часик, может, на два, вряд ли больше, ему нужно сдать анализы, пройти обследование. А вы пока можете пойти перекусить, ноги заодно размять, а потом возвращайтесь.

– Но я не хочу расставаться с ним.

– Делай, что она говорит, – приказываю я, правда стараюсь, насколько мне удается, чтоб голос звучал поласковей. – Тебе обязательно надо поесть. Я так хочу. – Поворачиваю голову, тычу в ее сторону пальцем. – Но только не бифштекс, поняла? – говорю я, стараясь придать голосу игривую интонацию. – Не забудь, я обещал сводить тебя в ресторан, угостить бифштексом. Дождись, когда я выйду отсюда.

Кэмрин все-таки улыбается, но как-то вяло, я надеялся на другое.

– Хорошо, – неохотно кивает она. – Вернусь через пару часов.

Подходит, нежно целует, и некоторое время мы молчим.

Наконец я забираюсь в кресло-каталку, и сестра везет меня к двери. Оглядываюсь и смотрю на Кэмрин, пока меня не выкатывают из палаты. Мне кажется, я вижу ее в последний раз. Подо мной бежит блестящий белый пол коридора, похожий на бурлящую реку. Постепенно начинаю различать в сверкающей поверхности границы кафельной плитки. Чувствую, что не могу поднять глаза. Сначала я думаю, что это от бессилия, но потом понимаю, что причина в другом. Сворачиваем за угол. Слышу чьи-то голоса, они все ближе, но головы я по-прежнему не поднимаю. Чувствую, колесики кресла крутятся все быстрее, легкий ветерок щекочет спину. Голова как чугунная, тяжело давит на плечи.

Вдруг голос Кэмрин, отчаянно силюсь поднять голову, но не могу пошевелиться. Нет, это не Кэмрин. Это медсестра. Говорит мне что-то насчет пальцев…

Это последнее, что я помню. Дальше – мрак.

– Эндрю… Очнись, прошу тебя… Эндрю…