Глава 9

Суд над сэром Гербертом Стэнхоупом открылся в Олд-Бейли в первый понедельник августа. День выдался душный и серый, с юга дул жаркий ветер, принося с собой запах дождя. Снаружи, поднимаясь вверх по ступеням, толкалась толпа, торопившаяся занять немногие места, оставленные для публики. Все волновались, перешептывались и спешили. Мальчишки-газетчики обещали исключительные откровения и предсказывали ход процесса. А потом и первые тяжелые капли упали на непокрытые головы.

В обшитом деревянными панелями зале в два ряда восседал суд, обратившись спиной к высоким окнам, а лицами – к столам адвокатов, за которыми располагались немногочисленные скамейки для публики. Справа от присяжных, в двадцати футах над полом, находилась скамья подсудимых, точнее, огороженный балкон. Скрытая в стене лестница вела с него прямо к тюремным камерам. Напротив балкона было нечто вроде трибуны, с которой выступали свидетели. Чтобы вступить на нее, надлежало сперва пересечь открытое пространство, подняться по ступенькам, а потом встать лицом к адвокатам и публике. Над местом свидетелей посреди великолепных резных панелей восседал судья в алой бархатной мантии и кудрявом белом парике из конского волоса.

Суд уже призвал всех к порядку. Назвали присяжных, зачитали обвинение. Сэр Герберт с невероятным достоинством, гордо подняв голову, ровным голосом объявил под сочувственный шорох в зале, что полностью отрицает свою вину.

Судья, человек лет пятидесяти по фамилии Харди, блеснув светло-серыми глазами над впалыми щеками, обратил костлявое лицо в зал, но промолчал. Человек суровый и, пожалуй, слишком молодой для столь высокого поста, он никому не симпатизировал и не имел иной цели, кроме достижения справедливости. От безжалостности его спасало тонкое чувство юмора, воспитанное на любви к классической литературе. Все эти полеты воображения он понимал лишь отчасти, но усматривал в них несомненную ценность.

Обвинение представлял Уилберфорс Ловат-Смит, один из наиболее одаренных барристеров своего поколения. Рэтбоун был прекрасно знаком с ним. Им часто приходилось встречаться по разные стороны судейского зала, они уважали друг друга и в известной мере друг другу симпатизировали. Темноволосый и смуглый Ловат-Смит был чуть ниже среднего роста, и на его заостренном лице из-под тяжелых век вспыхивали на удивление голубые глаза. Во всем прочем он не производил особого впечатления. Этот человек казался скорее странствующим музыкантом или актером, чем опорой общества. Его небрежно пошитая мантия была, пожалуй, длинновата, а парик сидел на нем чуть набекрень. Но Оливер знал, что его не следует недооценивать.

Из свидетелей первой вызвали Калландру Дэвьет. Она пересекла пространство, отделяющее ее скамейку от трибуны свидетелей, распрямив спину и подняв голову, но на ступени поднималась, цепляясь рукой за перила. Когда свидетельница обернулась, Уилберфорсу она показалась бледной и усталой, словно плохо спала несколько дней, а может быть, и недель. Было похоже, что женщина или очень плохо себя чувствует, или на душе ее лежит какое-то почти нестерпимое бремя.

Эстер в зале суда не было – она дежурила в госпитале. Помимо того, что материально она нуждалась в деньгах, а значит, и в работе, они с Монком по-прежнему полагали, что там еще можно выяснить что-то полезное. Шансы были невелики, но ими все же не следовало пренебрегать.

Уильям сидел в центре ряда лицом к свидетелям, тщательно наблюдая за их репликами и мимикой. Он должен был быть под рукой, если Рэтбоуну срочно потребуется расследовать новую ниточку, которая всегда может вдруг появиться в деле. Поглядев на Калландру, детектив сразу же понял, что с ней творится что-то неладное. Только через несколько минут, когда она начала давать показания, Монк наконец понял, что именно его смутило: волосы миссис Дэвьет были идеально уложены, а это полностью не соответствовало ее привычкам. Такая аккуратность не могла объясняться лишь тем, что ей предстояло давать показания. Сыщик видел Калландру в куда более ответственных и официальных ситуациях, и, даже отправляясь на прием к какому-нибудь посланнику или к королеве, она не могла уложить свои упрямые локоны на место. Непонятно почему, но вид аккуратно причесанной миссис Дэвьет расстроил Уильяма.

– Итак, они ссорились, потому что желоб, ведущий в прачечную, оказался забитым, – говорил Ловат-Смит с подчеркнутым удивлением. В зале стояла полная тишина, хотя все знали, что именно услышат. Заголовки газет кричали о предстоящем суде, и все читали посвященные этому делу статьи. Тем не менее присяжные склонились вперед, прислушиваясь к каждому слову и приглядываясь к свидетельнице.

Господин судья Харди едва заметно улыбнулся.

– Да, – ответила миссис Дэвьет, не вдаваясь в подробности.

– Прошу вас, продолжайте, леди Калландра, – предложил Уилберфорс.

Эта дама выступала не в качестве свидетельницы обвинения, и от нее нельзя было ожидать особой пользы. Человек меньшего масштаба проявлял бы нетерпение, но Ловат-Смит был слишком мудрым для этого. Суд симпатизировал Калландре, полагая, что подобное испытание, безусловно, потрясло ее, как и всякую чувствительную женщину. Присяжные, естественно, все были мужчинами: женщины как существа, неспособные к рациональным умозаключениям, не имели и права голоса, а потому не могли представлять волю населения. Разве способны двенадцать женщин принять верное решение, определить, жить человеку или нет? Обвинитель знал, что присяжные – вполне обычные люди. Это было их силой и слабостью одновременно. Они будут видеть в Калландре обыкновенную женщину, впечатлительную и нежную, как подобает ее полу. Этим мужчинам и в голову не придет, что силы воли и ума ей даровано куда больше, чем многим из тех солдат, которыми при жизни командовал ее муж. Но Уилберфорс старался соответствовать общему настроению, поэтому держался любезно и приветливо.

– Мне не очень хочется настаивать на этом, однако не могли бы вы напомнить нам о том, что случилось дальше? Прошу вас, не считайте, что я тороплю вас… – попросил он миссис Дэвьет.

Призрачная улыбка легла на ее губы:

– Вы очень любезны, сэр. Конечно же, я все расскажу. Доктор Бек заглянул в желоб, чтобы обнаружить, что именно его перекрыло, но он не смог ничего увидеть. Мы послали одну из сиделок за шестом, которым задергивают занавеси, чтобы протолкнуть им преграду. Тогда… – она сглотнула и продолжила менее громким голосом, – мы считали, что в желобе застрял ком простыней. Увы, шест ничем нам не помог.

– Понимаю, – любезно согласился Ловат-Смит. – А как вы поступили потом, мэм?

– Кто-то из сестер – я не помню, кто именно, – предложил, чтобы мы позвали одну из уборщиц, совсем еще молодую, почти ребенка, и попросили ее спуститься в желоб, чтобы очистить его.

– Итак, вы послали вниз ребенка, – отчетливо выговорил Уилберфорс. – Вы и тогда все еще полагали, что там застряло белье?

Зал отозвался недовольным ропотом. Рэтбоун чуть скривился, стараясь, чтобы эту гримасу не заметили присяжные. Сэр Герберт восседал на скамье подсудимых, сохраняя бесстрастное выражение на лице. Судья Харди негромко барабанил пальцами по столу.

Заметив это, Ловат-Смит предложил Калландре продолжать.

– Конечно, – ответила она невозмутимо.

– А что было потом? – задал обвинитель следующий вопрос.

– Мы с доктором Беком направились в прачечную, посмотреть, что выпадет из желоба.

– Почему?

– Прошу прощения?

– Почему вы спустились в прачечную, сударыня?

– Я… пожалуй, не помню. Тогда такой поступок казался вполне естественным. Надо было выяснить, что туда попало, и уладить ссору между сиделками. Ведь мы с доктором Беком и вышли, чтобы прекратить скандал.

– Понимаю. Вполне естественная причина. Не окажете ли вы любезность суду, рассказав о том, что произошло дальше?

Леди Дэвьет сильно побледнела и не без усилий овладела собой. Ловат-Смит одобряюще улыбался ей.

– Через миг-другой послышался шум… – Затаив дыхание, Калландра поглядела на Уилберфорса. – Из желоба вывалилось тело и упало в корзину, подставленную под него.

От продолжения ее избавили шум и возгласы ужаса, раздавшиеся на галерее для публики. Кое-кто из присяжных охнул, а еще один из них даже потянулся за платком.

Стэнхоуп на скамье подсудимых чуть вздрогнул, но продолжил смотреть на свидетельницу, не отводя от нее глаз.

– Сперва я решила, что это съехала вниз уборщица, – продолжила она. – Но тут она тоже свалилась в корзину и сразу же принялась карабкаться наружу. Мы помогли девочке, чуть ли не вытащили ее оттуда, и, поглядев на первое тело, поняли, что перед нами мертвая женщина.

В зале сразу стало тихо, и негромкие шепотки мгновенно смолкли.

Рэтбоун посмотрел на скамью подсудимых. Существенно даже выражение лица человека, пребывающего на этом месте. Адвокат знал, что обвиняемые своим поведением нередко восстанавливают против себя суд, однако сейчас он мог не беспокоиться. Сэр Герберт казался серьезным и собранным, и на лице его можно было заметить одну только скорбь.

– Понимаю. – Ловат-Смит чуть приподнял руку. – Но как вы поняли, что перед вами мертвая женщина, леди Калландра? Я слышал, что вы знакомы с медициной… Если я не ошибаюсь, ваш покойный муж был армейским хирургом. Не могли бы вы в порядке любезности описать нам вид тела? – Он улыбнулся, чтобы оправдаться. – Приношу извинения за то, что прошу вас рассказывать о столь скорбном предмете, однако я заверяю вас: это необходимо для суда. Поймите меня правильно.

– Это было тело молодой женщины в сером платье сиделки, – начала миссис Дэвьет негромко, и голос ее задрожал от волнения. – Она осталась лежать лицом вверх, согнув спину и подняв обе ноги. Никто, оставаясь в здравом уме, не примет подобной позы. Поглядев на нее внимательней, мы увидели, что глаза ее закрыты, лицо посерело, а на горле заметны черные пятна. Тело ее оказалось холодным.

С галереи для публики донесся общий долгий вздох. Кто-то хлюпнул носом. Двое присяжных переглянулись, а еще один качнул головой с очень серьезным видом.

Рэтбоун сидел за своим столом без движения.

– Еще один вопрос, леди Калландра, – попросил Уилберфорс извиняющимся тоном. – Вы были знакомы с этой молодой женщиной?

– Да, – лицо Калландры побледнело. – Это была Пруденс Бэрримор.

– Одна из сестер милосердия, работавших в вашей больнице? – Обвинитель отступил на ярд. – Практически лучшая, не так ли? Насколько мне известно, это она служила в Крыму вместе с Флоренс Найтингейл?

Оливер подумал, не следует ли ему заявить протест: его оппонент явно нагнетал страсти. Но попытавшись лишить Пруденс Бэрримор посмертного признания, адвокат только причинил бы ущерб своему делу. Это прекрасно понимал и Ловат-Смит, что было отчетливо видно по его задиристой позе, словно бы Рэтбоун не представлял для него никакой опасности.

– Она была превосходной женщиной буквально во всех отношениях, – негромко ответила Дэвьет. – Я самым искренним образом уважала погибшую и симпатизировала ей.

Уилберфорс наклонил голову:

– Благодарю вас, сударыня. Суд выражает вам свою благодарность за выполнение, безусловно, весьма тяжелого для вас долга. Благодарю вас, больше у меня нет вопросов.

Судья наклонился вперед, когда свидетельница чуть шевельнулась:

– Если вы не против, прошу вас задержаться, леди Калландра. Быть может, мистер Рэтбоун захочет расспросить вас.

Дэвьет раскраснелась, словно осознав собственное неразумие, хотя на самом деле не сделала даже шагу.

Ловат-Смит вернулся к своему столу, а Оливер, встав с места, подошел к свидетельской трибуне и поглядел на леди: его огорчило это осунувшееся лицо.

– Доброе утро, леди Калландра, – начал он неторопливо. – Мой ученый друг закончил свои вопросы, установив личность убитой. Но, быть может, вы сообщите суду, как поступили, убедившись, что ей уже ничем нельзя помочь?

– Я… мы… С нею оставался доктор Бек, – чуть запнулась свидетельница, – чтобы к телу никто не мог подойти, а я отправилась сообщить о случившемся сэру Герберту Стэнхоупу, чтобы он мог послать за полицией.

– Где вы обнаружили его?

– В операционной. Он был занят.

– А как он реагировал, узнав об убийстве… если вы помните?

Вновь все лица повернулись к скамье подсудимых: люди с любопытством разглядывали сэра Герберта, замирая в сладком ужасе.

– Конечно, он был потрясен и велел мне обратиться в полицию, как только понял, что дело подлежит их компетенции, – сказала миссис Дэвьет.

– О? Значит, он не сразу это осознал?

– Быть может, по моей вине, – призналась леди. – Возможно, я неловко выразилась и он мог решить, что речь идет о естественной смерти. В госпитале они нередки.

– Конечно. А обнаружил ли он испуг или волнение?

Тень горького удивления пробежала по лицу свидетельницы:

– Нет, он был совершенно спокоен и, как я полагаю, закончил после этого операцию.

– Успешно? – Рэтбоун уже знал, что та операция завершилась вполне благополучно, иначе он бы об этом не спрашивал. Адвокат вполне отчетливо помнил лицо Стэнхоупа, отвечавшего ему на этот вопрос, и откровенное недоумение в глазах хирурга.

– Да. – Калландра встретила его взгляд, и выражение ее глаз свидетельствовало о том, что она все поняла.

– Человек со спокойной совестью и твердой рукой, – заявил защитник, отметив, что присяжные тоже глядят на скамью подсудимых.

Ловат-Смит поднялся на ноги.

– Да-да, – проговорил судья Харди, махнув рукой. – Мистер Рэтбоун, прошу вас придержать свои наблюдения до вашего выступления. Леди Калландра не присутствовала на операции и не может иметь о ней собственного суждения. Вы заранее выяснили, что пациент выжил… я не ошибся? Да, естественно. Прошу, продолжайте.

– Благодарю вас, милорд. – Оливер поклонился. – Леди Дэвьет, можно ли считать, что вы сразу же информировали о случившемся полицию в лице некоего инспектора Дживиса и на этом ваше участие в деле закончилось?

– Нет, я… прошу вашего прощения! – Калландра моргнула, и лицо ее стало еще бледнее. Тень страха промелькнула в ее глазах, а рот женщины на миг скривился.

– На этом ваше участие в деле закончилось? – повторил адвокат. – Вы не принимали больше никаких действий?

– Нет, я… – снова начала свидетельница и опять смолкла.

– Так что же вы сделали дальше?

В зале зашевелились, зашуршали, сминаясь, шелк и тафта: слушатели подались вперед. Все присяжные повернулись к Калландре, и судья тоже поглядел на нее вопросительно.

– Я… я наняла частного детектива, своего знакомого, – ответила попечительница госпиталя едва слышно.

– Не могли бы вы повторить так, чтобы суд вас услышал, – вмешался Харди.

Глядя на Рэтбоуна, миссис Дэвьет повторила свой ответ уже более четко.

– А почему вы так поступили, леди Калландра? Или вы сочли полицию недостаточно компетентной и неспособной справиться с этим делом? – Уголком глаза защитник заметил, как напрягся Ловат-Смит, и понял, что удивил обвинителя.

Леди прикусила губу:

– Я усомнилась в том, что они найдут преступника. Подобное случается отнюдь не всегда.

– Действительно, – согласился Оливер. – Благодарю вас, леди Калландра. У меня больше нет к вам вопросов.

Но, прежде чем судья успел отпустить свидетельницу, со своего места вновь поднялся обвинитель:

– Леди Калландра, считаете ли вы, что на этот раз полиция нашла правильный ответ?

– Я протестую! – немедленно воскликнул адвокат. – Мнение леди Калландры, при всем моем уважении к ней, не является профессиональным и не относится к нашему делу.

– Мистер Ловат-Смит, – судья Харди чуть качнул головой, – если вам больше нечего сказать, я с общей нашей благодарностью отпускаю леди Калландру.

Уилберфорс опустился на свое место, сжав губы и стараясь не глядеть на оппонента. Тот улыбнулся, не испытывая, впрочем, удовлетворения.

Ловат-Смит вызвал следующего свидетеля, инспектора Дживиса. Бесспорно, полисмену не раз приходилось давать показания перед судом – во всяком случае много чаще, чем всем остальным, – однако он казался чужим в этом зале. Высокий белый воротничок чересчур стискивал его горло, а рукава оказались на дюйм короче, чем следовало бы.

В своих показаниях инспектор ограничился установленными им фактами, не добавляя ни своих эмоций, ни мнения. Но присяжные словно впитывали каждое его слово, и только раз-другой некоторые из них оборачивались, чтобы посмотреть вверх, на сэра Герберта.

Рэтбоун подумал, не вступить ли в перекрестный допрос. Впрочем, Ловат-Смит может вынудить его ошибиться. Свидетельств Дживиса адвокат опровергнуть не мог, и сами по себе они ничего не предоставляли защите.

– У меня нет вопросов к свидетелю, милорд, – проговорил Оливер, заметив удивление на лице Уилберфорса.

В качестве следующего свидетеля обвинения выступал хирург из полиции, определивший время и причину смерти убитой. Его выступление оказалось очень формальным, и Рэтбоуну нечего было у него спросить. Внимание его рассеивалось, и адвокат принялся разглядывать присяжных. Лица их были свежими, внимательными, и они старательно ловили каждое слово. А ведь через два-три дня они станут выглядеть совершенно по-другому! На лицах появится утомление, внимание расслабится… Присяжные начнут раздражаться, проявлять нетерпение и перестанут следить за показаниями. Они уже составят собственное мнение о том, виновен сэр Герберт или нет, и будут разглядывать зал, как это делает сейчас Оливер.

Последним перед перерывом на завтрак Ловат-Смит вызвал миссис Флаэрти. Побледнев от ответственности, та поднялась на место свидетелей, весьма осторожно ступая по ступенькам и задевая черными юбками поручни с каждой стороны… Ну, в точности пожилая домохозяйка в пыльном бомбазине!

На взгляд Рэтбоуна, старшей медсестре не хватало только ключей на поясе и расходной книжки в руке. Она повернулась к суду, каждой чертой своего лица выражая неодобрение и оскорбленное достоинство. Необходимость представать в подобном месте перед людьми раздражала эту женщину: уголовные дела были ниже достоинства респектабельной особы, и она никак не рассчитывала когда-либо оказаться в подобном положении.

Уилберфорс явным образом развлекался, допрашивая эту свидетельницу. Лицо его выражало лишь глубокое уважение, а манеры были безукоризненными, однако Оливер достаточно хорошо знал обвинителя, чтобы заметить насмешку в повороте его плеч, в движениях рук или в том, как он расхаживал по полированному паркету возле свидетельской трибуны и поглядывал на недовольную женщину.

– Миссис Флаэрти, – начал он негромко. – Насколько мне известно, вы являетесь старшей сестрой Королевского госпиталя?

– Да, – мрачно отвечала свидетельница. Она явно собираясь что-то добавить, однако потом остановилась.

– Очень хорошо, – согласился Ловат-Смит. Его не воспитывали гувернантки, и он никогда не лежал в госпиталях, поэтому сердитые пожилые дамы не пробуждали в нем трепета, знакомого многим его коллегам.

Как-то поздно вечером за бутылкой вина, во время редкого совместного отдыха он признался Рэтбоуну, что посещал школу на окраине города, а потом попечитель, подметив его способности, оплатил мальчику хорошее образование.

Теперь же обвинитель ровным взглядом глядел на миссис Флаэрти:

– Не проявите ли вы, сударыня, достаточно любезности, чтобы сообщить суду, где находились примерно с шести утра того дня, когда Пруденс Бэрримор приняла смерть, до того момента, когда вы услыхали об убийстве? Заранее благодарю вас.

Ворчливым голосом медичка сообщила все, что он хотел узнать, во всех подробностях. Затем в ходе последовавших продолжительных расспросов миссис Флаэрти сообщила суду, где находились в тот день почти все остальные сестры, а также чем был занят священник и ассистенты хирурга.

Защитник не вмешивался и не оспаривал ни одного факта. Было бы глупо привлекать внимание присяжных к слабости своей позиции, сомневаясь в том, чего он не мог оспорить.

Пусть суд полагает, что он сдерживается, отложив смертельный удар на потом. Оливер откинулся на спинку кресла и с легкой улыбкой изобразил на лице спокойный интерес.

Он поймал на себе взгляды нескольких присяжных, а потом и Ловат-Смита и понял, что они гадают, когда же начнется сражение. Кроме того, все время от времени поглядывали на сэра Герберта, замершего на скамье подсудимых. Хирург был очень бледен, но терзал ли этого человека ужас или мучительное сознание собственной вины, по его лицу сказать было трудно. Рэтбоун приглядывался к нему, а Уилберфорс тем временем извлекал из миссис Флаэрти все новые и новые подробности. Стэнхоуп слушал внимательно, но без явной заинтересованности. Он казался вполне спокойным, сидел с прямой спиной и держал руки перед собой на поручнях. Все, о чем рассказывала сестра, было уже известно и не представляло особого интереса для суда. Герберт никогда не отрицал своего присутствия в госпитале, а миссис Флаэрти исключила из числа тех, кто мог совершить в тот день убийство, лишь ряд малозначительных персон, никогда и не являвшихся подозреваемыми.

Судья Харди объявил перерыв. Выходя, Ловат-Смит оказался возле Рэтбоуна, и в его любопытствующих глазах поблескивал интерес.

– Что заставило вас взяться за это дело? – спросил он негромко с явным сомнением в голосе.

– Как это – взяться? – Адвокат глядел прямо перед собой, словно бы не слыша вопроса.

– Но дело совершенно ясное, дорогой мой! Вы не можете его выиграть! – Уилберфорс замедлил шаг. – Письма полностью обличают его.

Оливер повернулся и одарил его ласковой ослепительной улыбкой, открывшей великолепные зубы, но ничего не сказал.

Ловат-Смит чуть отодвинулся от него: легкую оплошность в движении обвинителя мог заметить лишь знаток. Но потом он овладел собой, и лицо его вновь приняло спокойное выражение.

– Быть может, это дело пополнит ваш карман, но не укрепит вам репутацию, – проговорил он со спокойной уверенностью. – И рыцарского звания оно тоже не даст, не надейтесь!

Защитник улыбнулся еще шире, стараясь скрыть от оппонента то, что и сам опасался подобного исхода.

После перерыва суд последовал заранее намеченным путем, оставив в душе Оливера чувство неудовлетворенности, о котором адвокат и поведал отцу, посетив его поздно вечером в доме на Примроуз-Хилл.

Генри Рэтбоун, высокий и сутуловатый мужчина ученого вида с голубыми глазами, прятал блестящий интеллект за мягкой внешностью и богатым, хотя и хаотичным и непочтительным, чувством юмора. Оливер был привязан к отцу больше, чем казалось ему самому. Их мирные, пусть и редкие, обеды были для него отдушиной посреди честолюбия и повседневной занятости.

Но в тот день он был встревожен, и Генри немедленно ощутил это, хотя и начал разговор с тривиальной болтовни о погоде, розах и крикете.

Они ужинали при вечернем свете, великолепным, с хрустящей корочкой хлебом, паштетом и французским сыром. За вечер отец и сын прикончили бутылку красного вина. Год выпал не из удачных, но удовлетворение добавляло к вкусу вина то, что не сумело добавить искусство виноделов.

– А ты не допустил тактической ошибки? – наконец поинтересовался Генри Рэтбоун.

– Почему ты так полагаешь? – нервно глянул на него Оливер.

– Судя по твоей задумчивости, – отвечал его отец. – Если бы ты все предвидел, то мог бы и отвлечься от своих дум.

– Не знаю, – подтвердил адвокат. – Увы, я не совсем понимаю, как вообще подходить к этому делу.

Генри ждал.

Его сын изложил дело, каким оно ему представлялось. Рэтбоун-старший слушал безмолвно, откинувшись назад в кресле и уютно скрестив ноги.

– Кого из свидетелей вы сегодня заслушали? – спросил он, когда Оливер наконец завершил свой рассказ.

– Сегодняшний день был отведен одним только фактам. Калландра Дэвьет сообщила об обстоятельствах, при которых было найдено тело. Полиция и хирург засвидетельствовали смерть, а также ее время и причину, не выявив ничего нового и удивительного. Ловат-Смит старательно нагнетал драматизм, но этого и следовало ожидать.

Генри кивнул.

– Главное случилось после полудня, – задумчиво проговорил Рэтбоун-младший. – Первым свидетелем после перерыва была старшая сестра из больницы – такая напряженная, деспотичная, невысокая женщина, явно негодовавшая от необходимости предстать перед судом. Она вполне недвусмысленно заявила, что не одобряет «леди», занимающихся подобной работой, а их крымские испытания не являются заслугой в ее глазах. Скорее наоборот, поскольку они подрывают ее авторитет.

– Ну, и как реагировали присяжные? – спросил сэр Генри.

Оливер улыбнулся.

– Она им не понравилась, – ответил он коротко. – Потому что бросила тень сомнений на способности Пруденс. Ловат-Смит пытался ей помешать, однако она произвела на присяжных плохое впечатление.

– Но… – начал было старший Рэтбоун.

Его сын коротко усмехнулся:

– Но она присягнула, что Пруденс преследовала сэра Герберта и всегда стремилась работать с ним – словом, проводила с ним времени больше, чем любая другая сестра. Она признала – правда, без особого удовольствия, – что убитая была самой лучшей сестрой в больнице и сэр Герберт также охотно с ней работал.

– Все это ты, безусловно, предвидел. – Генри пристально поглядел на адвоката. – И этого недостаточно, чтобы оправдать твою задумчивость.

Оливер не отвечал. Вечерний ветерок доносил с улицы через открытые французские окна аромат доцветающей жимолости, стая скворцов собиралась на фоне бледного неба, а потом сбилась в клубок и осела где-то за садом.

– Боишься проиграть? – нарушил молчание старший Рэтбоун. – Тебе уже приходилось проигрывать. Придется и впредь, если ты не будешь брать лишь абсолютно верные и столь надежные дела, чтобы для успеха требовалось лишь правильное поведение на суде.

– Ну что ты, с чего бы? – отозвался его сын с глубоким негодованием. Впрочем, он не был задет: это предположение было слишком абсурдным.

– Ты опасаешься того, что сэр Герберт виновен? – не отставал от него отец.

На этот раз ответ юриста был более откровенным:

– Нет, я этого не боюсь. Дело сложное, и точных свидетельств нет, но я верю ему. Я знаю, что бывает, когда молодая женщина принимает свое восхищение или благодарность за романтическую привязанность. Ты можешь просто не заметить этого. Или заметить, и это тебе немного польстит, хотя тебе это вовсе не нужно. И вдруг она появляется перед тобой: грудь вздымается, глаза тают, на щеках румянец… И ты в ужасе, во рту пересохло, ум лихорадит. Ощущаешь себя сразу и жертвой, и палачом и не можешь понять, каким образом можно избежать ее домогательств, сохранив честь и достоинство.

Сэр Генри улыбался столь откровенно, что, казалось, вот-вот рассмеется.

– Я не вижу в этом ничего смешного! – возразил Оливер.

– Это не просто смешно, это чудесно… Мой дорогой мальчик, искусство твоих портных, превосходная дикция и нескрываемое тщеславие еще причинят тебе настоящие неприятности. Неужели и сэр Герберт таков?

– Я не тщеславен!

– Нет, тщеславен, хотя грех этот невелик в сравнении с прочими. К тому же у тебя есть смягчающие обстоятельства. Но расскажи мне о сэре Герберте.

– Ну, его-то портные искусством не отличаются, – отозвался адвокат с легкой язвительностью. – Он одевается дорого, но вкус его неприхотлив, а внешне он излишне объемист и лишен изящества. Для точности назовем его фигуру внушительной.

– Но это говорит о твоем отношении к нему, а не о самом человеке, – заметил старший Рэтбоун. – Он тщеславен?

– Да. Интеллектуально тщеславен. Я допускаю, что он просто не приглядывался к этой девушке – как не приглядываются к удобному инструменту. Я буду весьма удивлен, если он имел какое-то представление о ее чувствах. Сэр Стэнхоуп привык к восхищению и, насколько я знаю, всегда окружен им.

– А каким ущербом грозило бы ему обвинение в нарушении правил приличия?

– Куда меньшим, чем ей. Никто из респектабельных лиц ей не поверил бы, не имея других свидетельств, помимо ее собственных слов. Его репутация безупречна.

– Так что же тебя смущает? Твой клиент невиновен, и у тебя есть шанс добиться оправдания.

Оливер не ответил. Небо поблекло, свет тускнел, краски густели, а по траве ползли тени.

– Ты сделал что-то плохое? – спросил Генри.

– Да. Я не знал, что мне еще делать… Увы, боюсь, что ты прав.

– И что же именно ты натворил?

– Я в клочки разорвал Роберта Бэрримора, ее отца, – негромко сказал Рэтбоун-младший. – Достойного, честного человека, ошеломленного горем по дочери, которую он обожал. Я сделал все, чтобы доказать ему, что дочь его была мечтательницей, нафантазировавшей себе способности и лгавшей о них другим. Я пытался доказать, что она была не героиней, которой ее все считали, а просто несчастной женщиной, разочаровавшейся в своих мечтах и создавшей для себя воображаемый мир, где она была умнее, отважнее и искусней, чем на самом деле. – Он глубоко вздохнул. – Я заметил по лицу Бэрримора, что заставил усомниться даже его! Боже, мне так неприятно! По-моему, я еще не делал в жизни подобной пакости.

– Неужели? – кротким голосом проговорил его отец.

– Не знаю. Возможно, – яростно бросил Оливер. – Дело не в этом! Грязными пальцами, без всякого уважения, я прикоснулся к мечтам этого человека! Я выволок на публичное обозрение самую драгоценную вещь, сокрытую в глубине его души, и замарал ее своими уродливыми сомнениями. Я просто ощущал, как ненавидела меня публика и присяжные, но сам осуждал себя еще сильнее! – Он резко расхохотался. – Лишь Монк испытывал ко мне равную ненависть. Выходя из зала, я опасался получить от него пощечину. Он побелел от ярости. Одни только его глаза могли испугать кого угодно! – С дрожащим смешком адвокат вспомнил этот позорный момент на ступеньках Олд-Бейли, разочарование и недовольство собой. – Я думаю, если бы он рассчитывал, что сможет уладить последствия, то убил бы меня на месте за то, что я сделал с Бэрримором и репутацией Пруденс. – Он умолк, мечтая услышать слова утешения или поддержки.

Генри наблюдал за ним ясными печальными глазами. На лице его была видна любовь к сыну и желание защитить его, но не было всепрощения.

– А этот вопрос действительно следовало поднять? – спросил он.

– Конечно же! Она была весьма интеллигентной женщиной, и ни одна дура не могла бы предположить, что ради нее сэр Герберт оставит свою жену и семерых детей и погубит свою карьеру в общественном финансовом смысле! Это невозможно!

– А что заставляет тебя думать, что она верила в это?

– Письма, черт побери! Они… И почерк принадлежит ей. В этом нет сомнения, его удостоверила ее сестра.

– Тогда, выходит, ты имеешь дело с женщиной, которую мучили две противоположности. Она была одновременно рациональной, отважной и умелой и вместе с тем лишенной здравого смысла и даже чувства самосохранения? – предположил старший Рэтбоун.

– Выходит, что так.

– Так в чем же ты обвиняешь себя? Что заставляет тебя испытывать подобное недовольство собой?

– Я разбил мечту: лишил Бэрримора самого ценного достояния, разочаровал множество людей, и в первую очередь Монка.

– Ты заставил их усомниться в ней, – поправил его сэр Генри. – Но не лишил их мечты… пока еще.

– Нет, ты не прав. Я заставил ее обаяние померкнуть. Они никогда не будут относиться к ней по-прежнему.

– Ну, а что о ней думаешь ты сам?

Оливер надолго задумался. Скворцы наконец примолкли. В сгущающейся тьме еще сильнее сделалось благоухание жимолости.

– Я полагаю, что в этом деле кроется нечто весьма важное, но что – мы пока не знаем, – ответил адвокат наконец. – И я не только не знаю, что именно, но даже не представляю, что и где надо искать.

– Тогда верь своей совести, – донесся из полутьмы уютный и привычный голос его отца. – Если ты не знаешь обстоятельств, ничего иного не остается.

Весь следующий день Ловат-Смит представлял суду персонал госпиталя, подтверждавший профессиональное мастерство Пруденс без малейшей нотки сомнения. Пару раз глаза его, блеснув, обращались к Рэтбоуну. Он знал цену всем этим эмоциям. Не следовало и надеяться, что столь опытный юрист допустит ошибку. Он по очереди извлекал из сиделок свидетельства восхищения, которое Пруденс испытывала к сэру Герберту, сведения о том, что этот врач и его первая помощница несчетное число раз оставались вдвоем, о явной близости в их взаимоотношениях и о несомненной преданности покойной главному хирургу.

Оливер сделал все возможное, чтобы смягчить эффект этих показаний. Он доказывал, что свидетельства о чувствах сестры Бэрримор к Стэнхоупу отнюдь не доказывают его отношения к ней и что хирург не обращал на нее личного внимания, ограничиваясь профессиональными вопросами, и уж тем более не поощрял ее. И с возрастающей неприятной уверенностью он ощущал, как теряет симпатии зала. Герберта было нелегко защищать: сам по себе этот человек не вызывал приятных чувств. Хирург казался чересчур спокойным, и в нем слишком сильно проступала привычка распоряжаться своей и чужой судьбами. Он привык иметь дело с людьми, отчаянно нуждавшимися в его услугах, чтобы облегчить телесную боль и просто продолжить свое физическое существование.

Адвокат гадал, не скрывает ли на самом деле эта невозмутимая маска испуг. Понимает ли подсудимый, насколько он сейчас близок к петле палача и к той боли, которая завершит всю его жизнь? Лихорадит ли ум его… не повергает ли воображение тело его в холодный пот? Или он просто не верит, что его может ждать подобная участь? А может, и в самом деле его укрепляло сознание собственной невиновности?

Так что же действительно произошло между ним и Пруденс?

Рэтбоун зашел довольно далеко в своих речах о романтических заблуждениях убитой. Он читал на лицах присутствующих осуждение и понимал, что дальше предположений идти не следует. Ему все время вспоминались слова отца: «Следуй своей совести».

Но адвокату не следовало ссориться с Монком. Это было излишне. Он отчаянно нуждался в его услугах. Чтобы спасти сэра Герберта от виселицы, а тем более сохранить его репутацию, нужно было обнаружить истинного убийцу Пруденс Бэрримор. Но Оливер не смог даже заставить зал усомниться в виновности хирурга. Один раз он даже уловил в собственном голосе острую нотку паники, когда, поднявшись, чтобы подвергнуть очередную свидетельницу перекрестному допросу, ощутил выступивший на теле пот. Ловат-Смит не мог не заметить этого; он чувствовал, что побеждает, как чует добычу гончая.

Третий день был более успешным для защитника. Уилберфорс допустил свою первую тактическую ошибку. Он вызвал миссис Энн Бэрримор, чтобы подтвердить безукоризненную моральную репутацию Пруденс. Должно быть, обвинитель намеревался усилить общую симпатию к убитой. Миссис Бэрримор держалась как и подобает сраженной горем матери. Обвинитель действовал вполне естественно, и на его месте Рэтбоун сделал бы то же самое: он был готов признаться в этом самому себе.

Тем не менее этот вызов оказался ошибкой.

Ловат-Смит обращался к свидетельнице с уважением и симпатией, но не оставлял той задиристой позы, которую адвокат помнил по предыдущему дню. Обвинитель побеждал, и знал это. Перед ним был знаменитый Оливер Рэтбоун, и это лишь подслащивало победу.

– Миссис Бэрримор, – начал Уилберфорс, чуть склонив голову. – Мне очень жаль расспрашивать вас о весьма болезненных вещах, но я не сомневаюсь, что вы, как и все остальные, хотите, чтобы правосудие свершилось.

Одетая в полный траур, весьма шедший к ее светлым волосам и тонкому лицу, мать Пруденс казалась утомленной. Под глазами ее набрякли мешочки, но она держала себя в руках.

– Конечно, – согласилась она. – Я сделаю все возможное, чтобы честно ответить на ваши вопросы.

– Я не сомневаюсь в этом, – проговорил Ловат-Смит и, ощутив нетерпение судьи, приступил к делу. – Естественно, вы знали Пруденс и ее жизнь как никто другой. Была ли она романтичной, мечтательной девушкой, часто влюблявшейся?

– Вовсе нет, – ответила Энн Бэрримор, широко открыв глаза. – Она была не такой. Это ее сестра Фейт читала романы и представляла себя их героиней. Подобно большинству девушек, она целыми днями мечтала о симпатичных молодых людях. Но Пруденс о них не думала, ее интересовала только учеба. Нездоровое занятие для молодой девушки. – Свидетельница казалась озадаченной, словно бы подобная аномалия до сих пор смущала ее.

– Но, конечно, в девичестве у нее были романы? – настаивал обвинитель. – Время от времени она влюблялась в героев… или, если угодно, в молодых людей? – Уверенность в ответе Энн читалась на его лице и чувствовалась в голосе.

– Нет, – возразила миссис Бэрримор. – Она никогда не делала этого. Даже новый викарий, такой очаровательный молодой человек, привлекший к себе внимание всех молодых леди в нашей области, не вызвал в Пруденс даже малейшего интереса. – Она чуть качнула головой, колыхнув черными лентами на своем чепце.

Присяжные внимательно слушали ее, не зная, верить ли ей или собственному мнению. На многих лицах читались задумчивость и сомнения.

Рэтбоун торопливо глянул вверх на сэра Герберта. Как ни странно, тот не проявлял никакого интереса, словно бы молодые годы Пруденс его не интересовали. Неужели хирург не понимал эмоционального значения этих фактов для понимания присяжными характера погибшей? Неужели он не видел, сколь много зависело от того, какого рода женщиной она была – разочарованной мечтательницей, идеалисткой, благородной и страстной, случайно попавшей в беду или же шантажисткой!

– Вы хотите сказать, что она была вовсе лишена эмоций? – спросил Ловат-Смит, подчеркивая свое удивление.

– О, нет, она все воспринимала весьма остро, – заверила его миссис Бэрримор. – Я всегда боялась, что моя дочь в конце концов заболеет. – Она моргнула несколько раз и справилась с собой лишь с большим трудом. – Конечно, теперь это кажется глупым, не так ли? Увы, эти занятия действительно окончились ее смертью! Мне очень жаль… простите меня, мне очень трудно сдержаться! – Она бросила взгляд полный предельной ненависти на сэра Герберта, и хирург впервые обнаружил признаки смятения. Поднявшись на ноги, Стэнхоуп склонился вперед, но, прежде чем он успел сделать что-то еще, один из двух тюремщиков, постоянно находившихся возле него, взял его за руки и посадил на место.

В зале заохали, завздыхали. Один из присяжных пробормотал что-то едва слышно. Судья Харди открыл было рот, но затем передумал и остался безмолвным. Оливер хотел возразить, но решил промолчать, чтобы не возмутить суд еще больше.

– При всем вашем знании ее характера, миссис Бэрримор… – проговорил Ловат-Смит ласковым голосом, в котором Оливер услышал уверенность, окутывающую обвинителя теплым одеялом. – Мне кажется, вам трудно поверить, что в сэре Герберте Стэнхоупе Пруденс наконец нашла мужчину, которым она могла восхищаться и которого могла любить всей своей пылкой идеалистической натурой… которому она могла уделить все свое восхищение?

– Ни в коей мере, – без колебаний возразила Энн. – Именно этот человек в точности отвечает всем ее мечтам. Она могла счесть его благородным, целеустремленным и блестящим. Такого человека она могла бы любить всем сердцем. – Не в силах больше сдержать слез, женщина прикрыла лицо руками и безмолвно заплакала.

Уилберфорс шагнул к свидетельской трибуне и протянул вверх руку с платком. Рыдающая женщина на ощупь нашла предложенный кусочек ткани.

Теперь Ловат-Смит потерял дар речи: он не мог сказать ничего, что не было бы совершенно тривиальным и абсолютно неуместным. Обвинитель кивнул с легкой неловкостью, зная, что свидетельница не глядит на него, и возвратился на свое место, взмахом руки предложив Рэтбоуну сменить его.

Защитник направился на середину зала, зная, что все смотрят на него. Этот короткий миг принесет ему либо поражение, либо победу.

Кроме негромких рыданий миссис Бэрримор, не было слышно ни звука.

Оливер ждал. Не желая рисковать, он не стал прерывать всхлипываний: такой поступок могли бы принять не только за проявление антипатии, но и за неподобающую поспешность.

Адвокат хотел поглядеть на присяжных, а потом на сэра Герберта, но это могло выдать его нерешительность, и тогда Ловат-Смит догадается обо всем, учует его состояние, как чует дичь по запаху охотничий пес; их соперничество было давним, они прекрасно изучили друг друга, и каждый понимал смысл интонаций и жестов своего оппонента.

Наконец Энн Бэрримор очень деликатно прочистила нос жестом, одновременно сдержанным, благородным и на удивление эффективным. Потом она подняла свои покрасневшие глаза, и ее лицо стало совершенно спокойным.

– Простите меня. Увы, я оказалась не такой мужественной, какой себя представляла. – Взгляд ее на миг обратился в сторону сэра Герберта. Она смотрела на него все с той же с непоколебимой ненавистью, достойной любого сильного мужчины, хотя только что объявила себя бессильной.

– Вам нет нужды извиняться, сударыня, – мягко заверил ее Рэтбоун, четкий голос которого доносил его слова до свидетельницы от отведенных публике скамеек, возле которых он стоял. – Я не сомневаюсь, что каждый здесь понимает ваше горе и сочувствует вам. – Он ничем не мог смягчить ее ненависть. Лучше не замечать ее и надеяться, что суд тоже этого не заметит.

– Благодарю вас. – Энн слегка всхлипнула.

– Миссис Бэрримор, – начал адвокат с тенью улыбки. – У меня к вам очень мало вопросов, и я постараюсь задать их побыстрее. Как уже указал мистер Ловат-Смит, вы, естественно, знали свою дочь, как может знать человека только его мать. Вы были знакомы с ее любовью к медицине, к заботе о больных и раненых, – опустив руки в карманы, он поглядел на нее. – Можете ли вы допустить, что она самостоятельно выполняла какие-то операции?

Энн Бэрримор нахмурилась, продумывая этот сложный вопрос:

– Нет, боюсь, что не могу. Но подобные подробности мало интересовали меня.

– Вам не кажется, что она, возможно, излишне преувеличивала свои способности, чтобы, скажем так, стать ближе к своему идеалу? Или сделаться более полезной сэру Герберту Стэнхоупу?

Лицо женщины просветлело.

– Да-да, подобное объяснение вполне возможно… Это поступок, достаточно естественный для женщины. Любовь иногда бывает трудно понять.

– Конечно же, – согласился Оливер, тем не менее сомневаясь в том, что подобные чувства могут послужить единственной причиной для действий, даже если речь идет о молодой женщине. Слова эти он произносил против своей воли. Но заниматься собой и собственными сомнениями было сейчас не время. Главным была судьба сэра Герберта – следовало доказать суду, что он стал такой же жертвой, как и Пруденс Бэрримор, и лишь ее страсть к нему могла оказаться фатальной. – И вы действительно готовы поверить, что ваша дочь могла связать все свои мечты и надежды с сэром Гербертом?

Свидетельница грустно улыбнулась.

– Боюсь, что моя бедная девочка всем кажется глупой. Очень глупой! – Она бросила сердитый взгляд на бледного и несчастного мистера Бэрримора, сидевшего высоко на галерее для публики, а потом повернулась к Рэтбоуну. – В родных местах ей сделал предложение вполне добропорядочный молодой человек, вы знаете об этом, – продолжила Энн. – Никто из нас не понимает, почему она отвергла его. – Брови миссис Бэрримор опустились, и сама она сделалась похожей на потерявшегося ребенка. – Увы, голова ее была полна абсурдных мечтаний… невозможных и ненужных. Они бы никогда не сделали ее счастливой, – глаза ее вдруг снова наполнились слезами. – Но теперь уже слишком поздно. В молодости люди склонны пренебрегать такими возможностями.

По залу пробежал глухой ропот сочувствия. Оливер понимал, что ходит по лезвию бритвы. Миссис Бэрримор заявила, что Пруденс была фантазеркой и не понимала реальностей жизни. Но горе ее было неподдельным, и каждый честный человек в зале был тронут им. Наверное, почти у всех здесь были собственные семьи, и каждая мать, потеряв собственного ребенка, могла бы оказаться на этом месте. Если, промедлив, Рэтбоун упустит свой шанс, сэр Герберт может заплатить за его ошибку жизнью; но если он проявит при этом нечуткость, то возмутит суд, а платить вновь придется обвиняемому.

Пора было говорить. Оливер уже слышал за собой нетерпеливый ропот.

– Мы все сочувствуем и скорбим вместе с вами, сударыня, – громко сказал он. – Многим из нас в собственной жизни случалось упускать такие понятные ценности. Но редко кто платит столь дорогой ценой за мечты и ошибки, – сделав несколько шагов, адвокат повернулся, глядя на Энн с другой стороны. – Могу ли я спросить у вас еще кое о чем? Считаете ли вы возможным, что Пруденс, восхищенная благородным искусством целителя, могла полюбить сэра Герберта Стэнхоупа и, будучи женщиной, пожелала добиться от него большего, чем он имел право уделить ей?

Рэтбоун стоял спиной к своему клиенту и был рад этому. Он предпочитал не видеть его лицо, рассуждая о подобных эмоциях. Иначе ему могут помешать мысли подсудимого, его чувства вины и гнева.

– Так бывает со многими, – продолжил он, – желания порождают мысли. Пруденс решила, что он отвечает ей на чувства, хотя на деле он ощущал лишь уважение к ней и воздавал ей должное как целеустремленному отважному коллеге, обладавшему незаурядным мастерством.

– Да, – негромко ответила свидетельница, отчаянно моргая. – Вы все сказали как надо. Глупая девочка… Если бы Пруденс только приняла то предложение и остепенилась, как подобает, она могла бы стать такой счастливой! Я всегда говорила ей… но она не слушала. Муж мой, – она сглотнула, – поощрял ее. Конечно, он не имел в виду ничего плохого, он просто не думал, что такое может случиться. – На этот раз она не глядела на галерею.

– Благодарю вас, миссис Бэрримор, – торопливо проговорил Оливер, стремившийся прекратить вопросы, прежде чем она испортит произведенный эффект. – Больше мне не о чем спросить у вас.

Ловат-Смит привстал на ноги, но потом передумал и снова опустился в кресло. В смятении охваченная горем мать жертвы тем не менее осталась при своих убеждениях. Придется смириться с ошибкой.

Вчера после ссоры с Рэтбоуном на ступенях зала суда Монк отправился домой в крайнем раздражении. Оно ни в коей мере не было смягчено тем, что, служа делу сэра Герберта, Оливер, вне зависимости от своего истинного отношения к Пруденс Бэрримор, не имел права изменять своим приоритетам – защите клиента, и ни свидетельства, ни эмоции, не давали ему оснований для того, чтобы уклоняться от этого. И все же Уильям возненавидел адвоката за то, какой тот выставил Пруденс… Он вспоминал лица присяжных – кивающих, хмурящихся, начинавших видеть в ней не только ученицу «леди с лампой», презирая опасности выхаживавшую безнадежных раненых в далеких краях, но и молодую женщину, предпочитавшую мечту здравому смыслу. Но больше всего злило сыщика то, что слова Рэтбоуна пробудили сомнения в нем самом. Померкла картина, которую Монк нарисовал прежде в уме. Теперь, невзирая на все старания, он не мог очистить ее до прежней изящной и четкой простоты. Важно было не то, любила ли Пруденс сэра Герберта Стэнхоупа или нет, а то, почему она ошиблась, почему не сумела понять его? Хуже того, Уильям усомнился, действительно ли она была способна на те медицинские подвиги, которые ей приписывались. Неужели она на самом деле принадлежала к числу тех жалких, но вполне обыкновенных созданий, расписывающих свой серый мир цветами собственной мечты или сбегающих в параллельные миры, построенные по их собственному вкусу?

Монк понял это с внезапной ясностью. Какую же часть самого себя он видел сквозь искаженную потерей памяти картину? Быть может, забвение скрыло нечто непереносимое – то, что он хотел забыть? Поначалу сыщик страстно искал следы своего прошлого, но, разузнав о себе побольше, обнаружил в нем столько неприятного, неблагородного и эгоистичного, что стал все меньше и меньше интересоваться им. История с Гермионой унижала и ранила его. А кроме того, Уильям подозревал, что и многое из того, чем была вызвана неприязнь Сэмюэля Ранкорна, осталось за той же дверью. Его сослуживец был слаб, но это был его единственный недостаток, а Монк унижал его многие годы. Истинно хороший человек так не поступил бы. Вот почему Ранкорн так наслаждался своим последним триумфом!

Но и осознавая это, детектив достаточно знал себя, чтобы понимать – он этого так не оставит. Половина его души надеялась, что сэр Герберт невиновен, и он все-таки срежет Сэмюэля.

Утром Уильям отправился в госпиталь, чтобы выспросить сиделок и хирургических сестер о странном молодом человеке, которого видели в коридорах утром того дня, когда погибла Пруденс. Сомнений в том, что это был Джеффри Таунтон, не оставалось, тем более что тот и сам признавал это. Но может, этого джентльмена видели там в более позднее время, чем он утверждал? Или же кто-нибудь слышал их с Пруденс ссору, которая могла перерасти в убийство. А еще кто-то мог заметить Нанетту Катбертсон… то есть незнакомую женщину, которая могла оказаться ею. Безусловно, у нее были мотивы для убийства.

Монк потратил на это большую часть дня. Пребывая в раздражении, он улавливал резкие интонации в своем голосе, замечал грозный сарказм собственных вопросов и не нравился сам себе. Но гнев на Оливера и стремление обнаружить ниточку, которую можно будет размотать и узнать правду, одолевали его здравый смысл и лучшие намерения.

К четырем часам сыщик выяснил лишь то, что Джеффри Таунтон был утром в госпитале, что Уильям и без того прекрасно знал, и оставил медицинское заведение покрасневшим и расстроенным, а Пруденс последние минуты своей жизни пребывала в прекрасном расположении духа.

Но решил ли Таунтон вернуться назад, чтобы продолжить ссору, осталось невыясненным. Безусловно, он мог это сделать, однако подтверждений подобного поступка не было. Более того, ничто не свидетельствовало о склонности этого человека к насилию вообще. Обращение с ним мисс Бэрримор могло бы лишить терпения любого мужчину, но он продолжал любить и ждать ее. Что же касается Нанетты Катбертсон, то Монк так и не сумел прийти к окончательному заключению. В простом платье, какие носят сиделки или домашние слуги, она могла войти в госпиталь и оставить его, никого не заинтересовав своим появлением.

К концу дня детектив исчерпал все вопросы и испытывал крайнее разочарование и всем делом, и своим собственным методом его ведения. Он напугал и обидел, пожалуй, с дюжину человек, но нисколько не продвинулся вперед.

Оставив госпиталь, Монк вышел на улицу, в вечернюю прохладу, к стуку колес, звяканью экипажей и зазывным крикам с повозок уличных торговцев. Нищие клянчили милостыню, мужчины и женщины торопились навстречу судьбе, ожидая, что тяжелые небеса разразятся летней грозой. Уильям остановился и купил газету у мальчишки, звонко выкрикивавшего:

– Последние новости из суда над сэром Гербертом! Читайте все! Всего только пенни! Читайте новости!

Но когда Монк развернул газету, нового там оказалось немного: те же самые сомнения в достоинствах Пруденс, которые привели его в ярость.

Оставалось еще одно место, где следовало попробовать продолжить расследование. Нанетта Катбертсон проводила вечер накануне убийства со своими друзьями лишь в нескольких ярдах от госпиталя. Возможно, эти друзья смогут что-нибудь сообщить, сколь тривиальны ни были бы эти подробности…

Дворецкий дома, в котором гостила Нанетта, встретил Монка весьма прохладно. Сыщик не сомневался, что если бы он мог сказать, что хозяева не принимают, не нанося тем ущерба правосудию, то так бы и сделал. Хозяин дома, некто Роджер Уолдемар, был краток до грубости. Жена его, однако, проявила большую вежливость, и Уильям заметил огонек восхищения в ее голосе.

– Моя дочь и мисс Катбертсон дружат многие годы. – Она поглядела на незваного гостя с улыбкой в глазах, хотя лицо ее оставалось серьезным.

К тому времени они оставались вдвоем в гостиной, оформленной в розовых и серых тонах, с окном, открывавшимся в крошечный, окруженный стенами уединенный садик, идеальное место для размышления и отдыха. Монк попробовал представить, что здесь происходило, и возвратился к своему делу.

– Действительно, вы можете считать, что они знакомы с детства, – говорила миссис Уолдемар. – Мисс Катбертсон провела у нас на балу весь этот вечер. Она казалась такой очаровательной и оживленной. У нее горели глаза – надеюсь, вы понимаете, что это такое. Мистер Монк, некоторые женщины наделены, – она неопределенно повела плечами, – яркостью чувств, которой не может быть у других, невзирая на все обстоятельства.

Уильям ответил ей улыбкой:

– Конечно, мне доводилось встречать подобных женщин, миссис Уолдемар. Таких мужчина не может забыть. – Он позволил себе поглядеть на собеседницу чуть дольше, чем было необходимо. Монк любил ощущение власти и однажды воспользовался собственным влиянием на людей, желая отыскать его пределы, узнать в точности, что он может себе позволить. Детектив не сомневался, что не обязательно должен ограничиваться тихим и легким флиртом.

Хозяйка дома опустила взгляд, тронув пальцами ткань софы, на которой сидела.

– И, по-моему, Нанетта вышла на прогулку очень рано, – проговорила она. – За завтраком ее не было. Однако я бы не хотела, чтобы вы усмотрели в этом нечто подозрительное. Скорее всего, она решила развеяться и хорошенько размяться. И смею сказать, ей было о чем подумать, – миссис Уолдемар поглядела на сыщика, прикрыв ресницами глаза. – Я в ее положении поступила бы именно так. А для этого человеку нужно одиночество.

– В ее положении? – переспросил Уильям, внимательно разглядывая собеседницу.

На него глядели прекрасные серьезные глаза, однако этот тип женщин не слишком привлекал его… Не очень нравился ему своей неудовлетворенностью и стремлениями к чему-то большему.

– Боюсь, что это неуместно и едва ли относится к делу, – сказала хозяйка.

– Если это не относится к делу, сударыня, я немедленно забуду об этом, – пообещал Монк, придвигаясь к ней на дюйм-другой. – Я всегда придерживаюсь собственного мнения о расследовании, которое веду.

– Не сомневаюсь, – медленно ответила миссис Уолдемар. – Ну что ж… долгое время бедняжка Нанетта была так привязана к Джеффри Таунтону, о котором вы, конечно, слыхали. А он никого не видел, кроме этой несчастной Пруденс Бэрримор. Однако в последнее время молодой Мартин Херефорд, человек самой приятной наружности и манер, – она подчеркнула эти слова, передавая свою скуку всеми возможными интонациями, – стал выказывать Нанетте значительное внимание, а вчера вечером сделал свое восхищение почти очевидным. Это превосходный молодой человек и куда более завидный жених, чем Джеффри Таунтон.

– В самом деле, – кивнул сыщик с той ноткой сомнения, которая должна была заставить собеседницу продолжить объяснения. При этом он постарался дать ей понять, что серьезно относится к ее словам. Он не отводил от нее своего взгляда.

– Конечно. – Женщина повела плечом, блестя глазами: – Джеффри Таунтон – очаровательный человек, у него достаточное состояние и превосходная репутация. Но дело не только в этом.

Детектив внимательно разглядывал ее, ожидая продолжения.

– У него жуткий темперамент, – уверенно сказала миссис Уолдемар. – Конечно, обычно он просто очарователен. Но в истинном раздражении попросту теряет над собой весь контроль. Я только раз видела его в подобном состоянии, причем в самом глупейшем инциденте. Это было за городом. – Она наконец сумела привлечь внимание Монка, поняла это и немного помедлила, наслаждаясь моментом.

Уильям начинал терять терпение. Заставляя себя сидеть и улыбаться, он почти физически ощущал, как ноют его мозги. Ему хотелось взрывом выразить свое отношение к глупости, многоречию и бессмысленному флирту этой дамы.

– Это был длинный уик-энд, – продолжила она. – Все происходило, насколько я помню, с четверга до вторника или что-то вроде того. Мужчины занимались охотой, а леди дожидались их возвращения и целыми днями вышивали и сплетничали. Это было вечером, – она глубоко вздохнула и оглядела комнату, словно пытаясь припомнить какие-то подробности. – Кажется, в воскресенье. До завтрака мы все сходили в церковь на раннюю службу, чтобы можно было провести весь день вне дома. Погода была великолепной. Вы стреляете, мистер Монк?

– Нет.

– Займитесь охотой, это очень здоровый отдых.

Сыщик проглотил ответ, просившийся на язык.

– Я учту ваше пожелание, миссис Уолдемар, – сказал он вслух вместо всех пришедших ему в голову грубостей.

– Они играли в бильярд, – вновь вернулась его собеседница к прерванной теме. – Джеффри проиграл Арчибальду Пурбрайту. Арчибальд – такой невоспитанный человек… Хотя, может, не следовало этого говорить? – Она вопросительно поглядела на гостя, и улыбка ее сделалась жеманной. Уильям знал, чего она ждала.

– Не сомневаюсь, не следовало бы, – согласился он с ней. – Но я не стану передавать ваших слов.

– Вы знаете его?

– Меня не волнует, таков ли он, как вы утверждаете, или нет.

Женщина усмехнулась:

– О боже! И все же я надеюсь, что вы не расскажете того, что я вам говорю.

– Конечно же, нет. Это останется между нами. – Говоря это, детектив презирал себя, а хозяйку дома еще больше. – Так что же тогда случилось?

– Арчи жульничал, как всегда, и Джеффри в конце концов потерял голову и наговорил столько ужасного…

Монк ощутил яростное разочарование. Ругательства, сколь бы крепкими они ни были, не имели ничего общего с убийством. Глупая женщина! Если бы только можно было отхлестать по щекам это жеманное улыбающееся лицо…

– Понимаю, – проговорил он с морозцем в голосе. Изображать любезность теперь было уже незачем.

– Нет-нет! – возразила миссис Уолдемар настоятельным тоном. – Джеффри еще и избил бедного Арчи бильярдным кием по голове и по плечам! Он повалил его на пол, и тот уже почти потерял сознание, когда Берти и Джордж оттащили Джеффри. Это было действительно ужасно. – Щеки ее покраснели. – Арчи пролежал тогда в постели четыре дня. Нам, конечно, пришлось послать за доктором. Мы сказали, что он упал с коня, но не думаю, чтобы врач поверил в это хотя бы на миг. Он не стал ничего говорить, но я видела выражение его лица. Арчи грозил подать в суд, но он смошенничал и знал это, а потому смолчал. Но больше мы их не приглашали. – Дама улыбнулась и вновь повела гладкими плечами. – Поэтому, смею сказать, Нанетте было о чем подумать. В конце концов, характер следует учитывать, каким бы очаровательным ни казался человек, вы согласны со мной?

– Безусловно, миссис Уолдемар, – искренне согласился Монк и вдруг увидел ее совершенно иной. Отнюдь не глупой, а весьма тонкой особой. Не болтая лишнего, она наделила его ценной и весьма нужной информацией. Сыщик поглядел на нее с глубочайшим одобрением. – Благодарю вас. Ваша великолепная память восхищает меня и объясняет то, что прежде выходило за пределы моего понимания. Вне сомнения, мисс Катбертсон поступила именно так, как вы говорили. Благодарю вас за любезно потраченное на меня время. – Он поднялся на ноги и начал отступать к двери спиной вперед.

– Вовсе нет. – Хозяйка тоже поднялась, и ее юбки из тафты мягко зашелестели. – Если я могу оказать вам дальнейшую помощь, прошу вас обращаться ко мне.

– Так я и поступлю, – пообещал Монк и со всей скоростью, которую допускали приличия, отправился на темнеющую улицу, где фонарщик уже зажигал один фонарь за другим.

Итак, Джеффри обладает свирепым нравом и вспыльчивостью, способной довести до убийства! Шаг детектива ускорился. Открытие было небольшим, но достаточным, чтобы рассеять мрак, обступивший сэра Герберта Стэнхоупа. Оно не объясняло мечтаний Пруденс и их реальности, что по-прежнему угнетало Уильяма, но это было только начало.

С каким удовлетворением он представит эти факты Рэтбоуну и просветит ничего еще не подозревающего адвоката! Монк уже видел удивление и признательность на его умном и спокойном лице…