Глава 82

Нельзя сказать, чтобы Гриневу было уютно чувствовать за спиной молчаливого Славика. Тот и вправду , люб ил тишину: от стоящего сзади мужчины не исходило ни звука, но присутствие его ощущалось как нечто тягостное. Олег догадывался, что это... Но — выбора не было.

Олег пожал плечами:

— И тем не менее... рассмотрим варианты?

— Попробуй.

— Вариант первый. Фатальный. Итак, меня убирают — сразу или в камере изолятора после громкого ареста с обвинением в двойном убийстве на почве ревности, возможно совершенном в состоянии аффекта и с особой жестокостью.

Кроме главной цели — моего устранения — преследуется вспомогательная: все люди, так или иначе связанные со мною реально или иллюзорно — версиями прессы и телевидения, — оказываются... скажем мягко, в неловком положении. Место убитого Медведя никто занимать не поспешит. Вы поставите на него покладистого человечка, который и будет тянуть резину... А рынок снова рухнет, на этот раз надолго. Но не навсегда. Его поднимут неспешно через полгодика, когда политическая игра будет сделана. При таких раскладах — вы надеетесь еще и хорошие пенки снять с биржи: не впопыхах, зато надежно. Так?

— Возможно.

— Что еще вам обещали, Савин? Место в правительстве? В администрации президента? В ближней свите олигарха Обновленского? Или — Грейса? Помните песню «Машины времени»? «Обещаньям я не верю и не буду верить впредь, обещаньям верить — смысла больше нет...» Время бежит, а ничего не меняется...

— Не нужно кормить меня нудными аксиомами, Медвежонок.

— Не буду. Вы все учли, кроме мелкой мелочи: то, что вы посчитали с моей стороны игрой, на самом деле — со стороны людей, какие за мною стоят, — четкая, спланированная акция, финансовая, организационная, политическая. И мое устранение ничего уже не изменит. И рынок поднимется в течение трех биржевых дней следующей недели и будет стабилизирован полностью, всерьез и надолго.

Кстати, Савин, вы знаете формулу успеха?

— Да.

— А именно?

— «Не стой под стрелой».

— Это пассивная формула.

— Но действенная.

— Действеннее другая: какое бы положение ни занимал человечек на доске, нареченной жизнью, будь он глупым, бесталанным, серым, у него всегда есть шанс быть в этой жизни победителем. Для этого нужно лишь присоединиться к победителям.

— Вовремя.

— Ну да. Пока жив. Так вот, Валентин Сергеевич. Вы — в стане проигравших.

Самое забавное — что вы в этом лагере при любом исходе игры.

— Да неужели?

— Именно. Ваша «победа» — если «рынок умер». А люди власти всегда небезучастны к тому и к тем, кто хочет лишить их этой самой власти. Рынок упал, что дальше? Начнется следствие. Вы предъявите шкуру убитого Медведя и скажете, что этот «пионер в ответе за все»? И кто вам поверит?

— Тот, кто захочет.

— Вы не поняли, Савин. Огонь-то будет вестись на поражение! При таком огне попутчиков не щадят и пленных не берут! И «большим мужчинам» нужно будет внятно объяснить, кто их так подставил! Медвежья шкура во дворцах не котируется. Так что... Вы поняли?

Глаза Савина трепетали так часто, словно он смотрел сейчас на дробящуюся вспышками люминесцентную лампу...

— Спишут всех. Меня, Борзова, вас. Но вас — по-любому.

Валентин Сергеевич прикрыл веки, помассировал их пальцами, произнес хрипло:

— Что это изменит в твоем положении, Медведь? Или ты пришел меня спасать из чисто альтруистических соображений?

— Нет. Я реалист. И готов сделать предложение.

Савин сидел неподвижно, уперев взгляд в столешницу. Поднял голову, разлепил губы:

— Слушаю.

— Я вручаю вам миллион долларов. Наличными.

— У тебя нет таких денег.

— Есть. Выписали на «текущие оперативные расходы».

— И?

— И — вы исчезаете. И можете до конца дней наслаждаться бананово-лимонным раем где-нибудь в тропиках или субтропиках... И уж каких нимфеток вы себе выберете в наперсницы — до этого тоже никому дела не будет... Вместе с теми деньгами, что у вас есть, будете жить безбедно, надежно и весело.

— Хорошо стелешь, Гринев. И — за что ты предлагаешь такие роскошества?

— Вы сливаете мне Алена. Местожительство, связи...

— Зачем он?

— Думаю его разговорить. И — снимусь с крючка по обвинению в двух убийствах. Не так мало, знаете ли, в наше лихое время. Да и... — Олег на минуту замолчал, закончил:

— Безнаказанность убийства не менее безнравственна, чем само это преступление.

— Вам не идут философские ретирады, Гринев. Признайтесь, у вас это личное.

— Да. Личное. Он убил моего отца. Он — будет убит. Сдается, вы не солгали: вы действительно ничего не знали об убийстве Федора Юрьевича Гринева. Сдается мне также, что Ален ваш подчиненный, но «как бы»... А раз так — оцените два факта: он городит штабеля трупов легко и без затей. Это первый. И второй: раз вы что-то не знаете, значит... не собака крутит хвостом, а хвост собакой, нет?

Или — еще проще: вас предназначили на заклание изначально, но вы этого не поняли, Савин. И палачом вашим станет тот, кого вы считаете своим доверенным человеком.

Валентин Сергеевич застыл недвижным изваянием, прикрыв веки. Олег вынул сигарету, прикурил, выпустил дым. Он ждал, пока Валентин Сергеевич смирится с мыслью о том, что, кроме выхода, предложенного Гриневым, никакого иного у него нет.

Наконец он разлепил веки и посмотрел на Гринева. Взгляд его был тяжел, голос — сипл и тих; он заговорил, делая паузу перед каждым словом, словно само их произнесение давалось ему с большим трудом:

— Да. Ты умен. Но — простоват. Боюсь, что сие уже не от молодости. А потому не подлежит исправлению.

— Что именно вы называете простотой?

— Эта страна — страна власти. Страна системы. И суть системы заключается в том, что... Поменять лодку, в которую ты попал, сложно даже в отстойном омуте.

А уж на стремнине — и подавно. А мы сейчас — на стремнине... На самой-самой середине...

— Я вам предложил не лодку менять, а — выйти на берег. Солнечный, далекий, полный цветов, неги и покоя.

— Вся беда вот в чем, Гринев. Ты увяз так, что рядом с тобой даже находиться опасно, не то что деньги от тебя принимать... Лимон у тебя в конторе?

— В банковской ячейке.

— Борзов про нее знает?

— Естественно.

— Вот видишь...

— Были бы деньги и желание их получить. А способ я подберу уже сегодня утром.

— Ничего сегодня утром ты не подберешь, Гринев. Ни ключей, ни решений.

Сегодня утром тебя уже не будет.

Олег задумался на секунду, ответил быстро:

— Полагаю, сутки у меня есть по-любому. Даже если пройдет классический «отстрел медведя» по той схеме, что я нарисовал. Сутки. А то и двое. За это время вы успеете отбыть в тропики, я — найти вашего помощника и решить все проблемы. И мои, и ваши.

— Свои проблемы я решу сам, — жестко ответил Савин. Скривил губы в улыбке:

— А на жизнь мне хватит и без твоего жалкого лимончика. Так что — без обид.

Хотелось бы пожелать тебе в будущем не идти на поводу эмоций — мести или любви, но... Ты слишком импульсивен. А потому — нет у тебя будущего, Гринев. Совсем нет.

Взгляд Савина скользнул выше, Олег все понял, попытался наклониться — но поздно: веревочная удавка обхватила горло, и, хотя он успел подставить ладонь, могучие руки охранника начали движение... Сколько еще его жизни?.. Минута?..

Две?..

Комната закружилась в матовом потоке, воздух сделался густым, упругим и непрозрачным, и Олег почувствовал вдруг запах реки и даже узнал эту реку — да что реку, — мелкий ручей, по которому он носился ребенком, и из-под босых его ног вылетали бриллиантовые капли брызг и сияли на солнце бесконечного дня бесконечной предстоящей жизни, и запах реки и сосновой хвои наполнял легкие...

Мама и отец загорали на берегу и улыбаясь смотрели на него, а папа даже что-то говорил смешливое, и Олег знал, что скоро выйдет из воды и его завернут в полотенце и будут кормить изумительно вкусной «Любительской» колбасой, картошкой с грибами и поить густо подсоленным томатным соком, тоже густым, как кровь...

...Внезапно видение исчезло, кровь мощной волной ударила в голову, застилая мир тяжкой багровой волной, судорога прошла по рукам до кончиков пальцев, а он хрипло вздохнул полной грудью, посмотрел прямо перед собой, увидел побелевшее лицо Савина... В следующее мгновение словно удар камня мотнул его голову назад, глаза помутились, на лбу образовалась черная, с едва алыми краями, дырочка; очки слетели, беспомощно ослепшие глаза подернулись мутной поволокой, и мужчина завалился лицом в стол.