– Когда умирает какая-нибудь знаменитость, богатый или даже великий человек, большинство «простых людей» чувствуют тайную радость и видят в этом даже высшую справедливость... Да, им недодали – почестей, славы, наград, но вот Господь проявил себя – они-то живы, а тот, блестящий, осыпанный наградами Фортуны, любовью женщин – мертв! Что может быть сладостней этого?

– То-то я погляжу, ты вырядился эдаким фертом, умник: костюм, белая сорочка, галстук, да и ходики, поди, от «Piaget»?

– Я на работе.

– Да иди ты? Налей еще выпить.

Корнилов угрюмо кивнул, пододвинул Данилову бутылку, стакан. Потянулся, хрустнув ревматичными суставчиками, и – пригорюнился прямо на глазах, оплыл.

– Странно, – произнес он хрипло. – Почему я сижу здесь с тобой? Я достиг всего, чего хотел, но мне муторно до жуткой тоски... А ты... Мне вроде бы надо велеть пристрелить тебя и убираться восвояси. И – жить дальше. А я не знаю как.

Может, ты подскажешь, герой?

– А стоит ли тебе жить дальше, Корнилов? – Данилов плеснул в стакан, сделал глоток. Нет, неудобно. Не достать. Даже если бросить бутылку в нос умнику. Да и грохот ни к чему: пес его знает, этого Кешу. Рисковать Дашей нельзя.

– Жить дальше... Вопрос риторический. Жизнь мне не то чтобы в тягость, но и милой я ее не назову. Но сердце вещует: если меня не будет, то не будет и этого мира – с цветочками, девками, долларами, завистью, склокой, похмельем, вожделением, страстью... Совсем не будет. Ни-че-ro. А я хочу послюнявить ломоть этой жизнишки теперь, хороший ломоть, и получить удовольствие ото всего: от денег, от баб, от кокаина. А сейчас вот – от беседы с тобой.

– Тебе не приходило в голову, умник, что ты вызываешь брезгливость?

Лицо Корнилова обиженно дернулось, но он быстро справился с собой.

– Ты мне любопытен, Данилов. Ведь догадываешься, что унесут тебя отсюда, скорее всего, в мешке, а сидишь, рассуждаешь, думаешь... О чем? Ведь даже это «скорее всего» я кинул тебе подачкой, а ты и в лице не поменялся. А ведь ты не стоик, Данилов. Надеешься выкрутиться?

– Пока живу – надеюсь. Зачем-то ты ведь беседуешь со мною, умник.

– Зачем-то...!

– Тебе плохо жилось под Папой Рамзесом?

– Как тебе объяснить... Это не было предательством. Жить «под» – всегда скверно. А Рамзес был тяжел, как сфинкс. Да! Он был бессердечен, лукав и жесток... Но я... Я его даже по-своему любил. И – ненавидел. И – снова любил.

Теперь, когда его не стало, я будто осиротел. – На глазах Корнилова показались слезы, он прикрыл лицо руками. – Мир опасен и несносен. С Головиным я чувствовал себя как за каменной стеной... Тюрьмы. Да, я завидовал ему, мучительно завидовал, но я давно привык, притерпелся к этой зависти, научился с ней жить... Да, он гений, но гении приносят только неспокойствие в этот мир. К тому же – они беспощадны. Ты даже не представляешь себе, сколько людей вокруг гробит любая неординарная, выдающаяся личность! Из самых близких! И ведь не по злобе гробит – по идее, вот что противнее всего! Нет, даже не по идее! Его гениальность застит ему мир, ничего он не видит в нем или видит таким, каким желает видеть!

Корнилов вздохнул печально.

– "Эти слезы впервые лью: и больно и приятно. Как будто тяжкий совершил я долг...".

– Не юродствуй, Данилов. Уж ты точно не юродивый, а я не ирод! А Головин – и подавно не Моцарт. Хотя... мог бы быть им. Что ты знаешь о моей жизни? Что ты знаешь о Головине? Если бы страна не развалилась так стремительно и бездарно, не было бы никакого Папы Рамзеса, а был бы гениальный математик Александр Петрович Головин. Может, и не академик пока, но уж членкор точно! А аз имярек – смиренный доктор при нем.

– По-моему, больших недугов вы оба успешно избежали. И недурно устроились.

– Мы не устраивались, Данилов, ты понял? Мы – устроили эту жизнь для себя такой, какой сочли нужным.

– Да? Значит, мне повезло присутствовать при конце феерии и скупой мужской дружбы. Браво.

Реплику эту Корнилов не расслышал вовсе.

– Ты понимаешь, в чем был смысл переворота начала девяностых?

– Есть разные мнения. А уж толкований не счесть.

– Нас – умных, знающих – обрекли реформами на голодную смерть, нас макнули в дерьмо и нищету: умничаете? реформ хотите? свободы? власти? – вот вам и свобода, и власть, и демократия.

– Ты меня совсем растрогал, умник.

– Интеллект нуждается в комфортных условиях для созидания. А смена времен целый слой интеллигентных людей – инженеров, ученых – вытолкнула даже не на обочину – на помойку! Я тогда как раз закончил кандидатскую, Головин – занимался так называемой теорией «мажорантных матриц» – создавал способы вычисления в функциях нескольких переменных, зависимых как друг от друга, так и находящихся в разных пространственных множествах... Но я не об этом. Кто лучше себя чувствует в разваливающемся, полубезвластном обществе?

– Корпорации. Вернее, корпоративные системы.

– Именно! Корпорации криминальные – «воры в законе», бандиты, спортсмены; замкнутые национальные или родовые корпорации – евреи, армяне, греки, сицилийцы, чеченцы – все они связаны жестокой и жесткой дисциплиной внутри своих кланов, тейпов, сообществ; государственные законы и общественные обязательства для них вторичны по сравнению с обязанностями перед корпорацией!

Как корпорации были организованы и спецслужбы, и чиновничий аппарат, но их корпоративность вялая и действенна только в масштабах одного поколения.

– Чтобы это понять, не нужно быть математиком.

– Ха! Знаешь, чем Головин отличался от простых людей? У него голова не компьютер даже – нечто совершенное! Он мгновенно вычислял алгоритм развития любой системы – будь то банда рэкетиров или крупный промышленный завод, он видел их слабые места, «точки разрывов» и «точки экстремума»! Функция – это, если очень упрощенно, зависимость одной переменной от другой при тех или иных параметрах. Так вот, представь: корпорация – это функция, люди – переменные, а ты – владеешь алгоритмом ее развития! Для тебя ясно, что или кого нужно убрать, чтобы система работала интенсивно или, наоборот, пошла вразнос! Что остается?

Убрать или нейтрализовать сильных, подчинить слабых и – наслаждаться властью и деньгами! Ведь рэкетиры или бывшие комсомольцы с их видеосалонами и автохозяйствами – были самым простеньким, первым блюдом, но у них были конкретные деньги! Вот этот этап и был самым трудным: когда учишься крушить мелких, но жадных, их же руками и – присваивать их деньги! Все остальное уже легче. Первый этап я и реализовывал, как практик. А потом пришел этап следующий: создание наиболее эффективных и действенных схем, превращающих деньги в финансовые потоки! Ты понимаешь разницу, герой?

– Кристально. На деньги покупаются продукты и одежда, а финансовые потоки управляют предприятиями, тем самым – благосостоянием и жизнью людей. Или – их нищетой и бесправием. А через посредство mass media – всем «обществом свободных индивидуумов».

– Вот-вот! – Корнилов захихикал меленько. – Так называемое «общество свободных индивидуумов» – не что иное, как толпа, только расфасованная по отдельным клетушкам перед ящиками телеэкранов! Вся их свобода состоит лишь в иллюзии самостоятельности по поводу принятия того или иного решения, будь то выбор президента или сорта пива! А какая разница, а? Ты подумай только, герой, – вся страна «пьет и писает» то, что предписано, руководствуясь «свободным волеизъявлением», потому что по всем каналам в разных вариантах: «Пейте пиво, оно вкусно и на цвет красиво!» Это касается любых выборов. Кстати, ты не замечал, герой, как похожи слова «волеизъявление» и «мочеиспускание»?

Корнилов засмеялся кашляющим смехом, плеснул себе коньяку, выпил. Пил он из другой бутылки и сидел по-прежнему далеко.

– И как все начиналось? Один доморощенный гипнотизер с экранов «лечил» всю страну, другой – газеты «заряжал»! По правде сказать, такой цинизм и такая наглость инициаторов «перестройки», «ускорения» и последующей дебилизации мне по сию пору непонятны.

– Форсили, – пожал плечами Олег. Помолчал, добавил:

– Касатки и косяк.

– Косяк?

– Ну да. Рыбный. Ты знаешь, как охотятся касатки, умник?

– Нет.

– Как люди. Касатки – большие и красивые хищники, и не пристало им бросаться за каждой ставридкой. Они сгоняют рыбу в толпу. По-ихнему – в косяк.

Пугают, носятся громадными тенями-призраками в водной толще, все уже сжимая круги. И вот рыба уже бьется в коконе страха, задыхаясь, давя друг друга, – и тогда касатки начинают ее глушить. Они выпускают струи воздушных пузырей в эту толпу, превратившуюся от жути и скученности в полуживой полуфабрикат, и рыба оказывается в воздушной яме, в чужом и чуждом пространстве, словно в Зазеркалье... Обезволенная и обессиленная ставридка всплывает кверху пузом в нужном количестве, и касатки наслаждаются обедом. Возможно, что и беседуют неспешно за трапезой: мозг у них, как и у дельфинов, устроен вполне по-человечьи.

– Выпьем? За касаток? – На лице Корнилова блуждала улыбка блаженного.

– Выпьем.

– Знаешь, герой, я тут вспомнил... Я ведь когда-то носил бороду. Бороду носят свободомыслящие индивиды. Или – считающие себя независимыми. Я даже в партию из-за того не пошел, хотя еще в университете пихали паровозом. А усы, заметь, носят честолюбцы. И честолюбцы часто неудачливые.

– Товарищ Сталин был неудачливым честолюбцем?

– Вестимо. Он хотел всю Европу, а остался «при своих». Счастливость свою или несчастливость люди измеряют сами – уровнем своих амбиций. Если человек хотел стать чемпионом мира, а стал лишь чемпионом Европы – он неудачник. И всю жизнь будет считать себя таковым. А если хотел стать бухгалтером, а сделался главным бухгалтером – о, это успешный человек, и он вправе гордиться собой.

Собой, своею тещей и женой. Стихи родились. О ком я забыл?

– О бритых.

– Бритые-костюмные – люди системы. Им важны субординация и построение.

Самое противное, герой, – Корнилов провел руками вдоль пиджака, – что к «шкуре» привыкаешь, из второй кожи она делается первой и – подчиняет тебя себе. Что там говорил Фридрих Георг Гегель о единстве формы и содержания? Не помню.

– По-моему, мы напились.

– Не вполне.

– А коньяк хорош.

– Изыскан.

– Еще по капле?

– А то.

– Знаешь, я и себя двадцатилетним и бородатым помню плохо. Задорный был, портвешок хлебал залихватски, «три семерки», из горлышка. Куда все ушло?..

– Схемы. Вы строите схемы, исчисляя путь наименьшего сопротивления: из точки "А" к деньгам. И «переменные» для вас – люди. Тех, кто в схему не вписываются, вы сокращаете. И с каждым «сокращенным» человеком и в вас самих остается все меньше людского. Жалости, сочувствия, сострадания, способности любить. Такие дела.

– Брось. Всегда так было, герой. Только облекалось в слова изысканные, поэтические... Послушай.

Читал Корнилов напамять, распевно, чуть прикрыв глаза, покачиваясь в такт речи и едва-едва аккомпанируя себе рукой:

– "Не поднимай тяжести свыше твоей силы и не входи в общение с тем, кто сильнее и богаче тебя. Какое общение у горшка с котлом? Этот оттолкнет его, и он разобьется. Богач обидел и сам же грозит; бедняк обижен и сам же упрашивает. Если ты выгоден для него, он употребит тебя; а если обеднеешь, он оставит тебя. Если ты достаточен, он будет жить с тобою и истощит тебя, а сам не поболезнует. Возымел он в тебе нужду – будет льстить тебе, будет улыбаться тебе, ласково будет говорить с тобою и скажет: «Не нужно ли тебе чего?» Своими угощениями он будет пристыжать тебя, доколе, два или три раза ограбив тебя, не насмеется наконец над тобою. После того он, наконец увидев тебя, уклонится от тебя и будет кивать головою при встрече с тобою. Наблюдай, чтобы тебе не быть обманутым или не быть униженным в твоем веселье. Когда сильный будет приглашать тебя, уклоняйся, и тем более он будет приглашать тебя. Не дозволяй себе говорить с ним, как с равным тебе, и не верь слишком многим словам его; ибо долгим разговором он будет искушать тебя и, как бы шутя, изведывать тебя.

Какой мир у гиены с собакою? И какой мир у богатого с бедным?

Отвратительно для гордого смирение: так отвратителен для богатого бедный. Когда пошатнется богатый, он удержится друзьями; а когда упадет бедный, то отталкивается и друзьями. Когда подвергнется несчастию богатый, у него много помощников; сказал нелепость, и оправдали его. Подвергся несчастью бедняк, и еще бранят его; сказал разумно, и его не слушают. Заговорил богатый – и все замолчали и превознесли речь его до облаков; заговорил бедный, и говорят: «Это кто такой?» И если он споткнется, то совсем низвергнут его".

Корнилов замолчал и сидел некоторое время, уставясь в темноту. Вид его казался просветленным, но взгляд... Взгляд был пустым.

– Как любит повторять твой друг, мир не изменился.

– Это были стихи? – спросил Данилов.

– Это были стихи, герой. Из книги Сираха. Мне он понятнее других. «Давай и принимай, и утешай душу свою, ибо в аде нельзя найти утех».

– Я тоже прочту стихи, умник. Из другой книги.

– Она тоже учит, как жить?

– Она учит, как жить всегда.

Данилов закрыл глаза и представил небо. Он читал тихо, почти шепотом, и было ему уже не важно, слышит ли его лихой сотрапезник:

– "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви – то я ничто... Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется не правде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится".

– И ты в это веришь? – скривившись, спросил Корнилов.

– Да. Я верю.