Даша уснула мгновенно, и дыхание ее во сне было совершенно ровным. Данилов курил, глядя в темень за окном, вспыхивающую время от времени дальним переливом зарниц. Сон не шел. Стоило закрыть глаза, и он видел девушку у кромки волн, и воспоминание, что он так и не успел ее спасти, делалось острым, как боль. Даша права. Никто ничего у нас уже не отнимет из нашего прошлого. Ни счастья, ни боли. Но и – ничего не вернет.

Олег накрыл Дашу простынкой, вышел на балкончик, прилег на узкой оттоманке. Луна скрылась за деревьями, свет ее потускнел, а звезды, наоборот, сделались близкими, и Олег ощутил себя маленькой песчинкой, затерянной и в пространстве Вселенной, и во времени... В такие мгновения ему казалось, что живет он уже не одно тысячелетие и притом может вспомнить каждый миг этой бесконечной жизни, каждое мгновение, и это порой было мучительно, пока не приходило осознание того, что жизнь его на самом деле коротка, полна самоограничений, глупых порывов, несостоявшихся чувств... Когда-то, наверное, кто-то похожий на него вот так же ночью смотрел на звезды, и чувства его были схожими, и желания, а теперь – и прах его истлел и развеялся, и не осталось ничего, даже имени, носимого ветром... Когда-нибудь кто-то похожий на него будет вот так же смотреть на звезды и любоваться ими, учимый смутным томлением по краткости жизни и – чем-то еще... Может быть, надеждой на бессмертие?

Олег прикрыл глаза, а в голове заклубилась мелодия... «Давайте негромко, давайте вполголоса, давайте простимся светло...» А потом – другая мелодия и еще одна... И то, что началось полтора года назад и закончилось так скверно, теперь казалось чем-то вымышленным, нереальным, мнимым и в то же время виделось столь рельефно и ярко, словно произошло вчера... Чем все кончилось? Бесцветной фразой, сказанной бесцветным голосом: «Мир не изменился. Добрые дела наказуемы». И – вспышкой боли, отправившей его сознание в черный омут небытия.

Но это было потом. А что было сначала? Сначала была песня:

...Недавно гостил я в чудесной стране -

Там плещутся рифы в янтарной волне,

В тенистых садах там застыли века

И цвета фламинго плывут облака.

В холмах изумрудных сверкает река,

Как сказка прекрасна, как сон глубока.

И хочется ей до блестящей луны

Достать золотистою пеной волны.

Меня ты поймешь – лучше страны не найдешь... 

...Она звучала в стенах крохотной захламленной московской гостинки, а за окнами тогда плыл февраль, промозглый, слякотный, а он пил неделю и другую, пытаясь смыть с души эту скользкую слякоть, и, когда бренди уже застилало сознание горячей мягкой волной, он нажимал клавишу кассетника и в который раз крутил эту песню. А потом – засыпал. И ему снилось море.

Он не выходил из дома почти месяц. И не хотелось ему никуда выходить, потому что и возвращаться было некуда. Та, что была женой, ушла, и время ушло, а он все перебирал в памяти картинки давней-давней осени и ждал, что она вернется... И вспоминался другой февраль, давний, когда огонь свечи согревал их ночами...

В этой комнате бродит февраль -

Так заснеженно и одиноко,

И степная ямщицкая даль

Тихо спит у ночного порога.

Зелень длинных кошачьих зрачков,

Волновой перелив перламутра...

Звон утерянных кем-то подков

Замирает в мерцании утра.

Серебреные сумерки снов

Обращают в реальность виденья,

И прощается глупость грехов

Благосклонным кивком Провиденья.

И степная ямщицкая даль

Тихо спит у ночного порога...

В этой комнате бродит февраль -

Для меня, для тебя и для Бога. 

...Понимание пришло потом. Оно было простым, словно авторская ремарка в романе: «Они жили душа в душу, пока их представления о счастье не разошлись настолько, что стали противоречить друг другу».

Оставалось только мечтать.

Мечтать о той самой стране – далекой, как чужая галактика, и несбыточной, как полет.

Когда Данилову позвонили и сказали название страны, он не удивился, а только решил для себя: это там. «В холмах изумрудных сверкает река, как сказка прекрасна, как сон глубока...»

А сначала был звонок от Сашки Зуброва. Голос его был весел, бодр, и Данилову тоже вдруг стало весело и совершенно спокойно. Вернее, не так: ему стало надежно. Зубров был из того времени и тех мест, где отношения были просты и надежны. Иначе было не выжить.

И еще Данилову тогда подумалось, что он просто не вписывается в эту новую Москву и строить отношения с ее новыми хозяйчиками тоже ни к чему.

Неискренность, привычная лживость, алчность, лицемерие, хамство – все эти черты выбившихся из чертополоха «новых русских» стали для многих приемлемыми, а целеустремленная молодежь перенимала их не только без брезгливости, но с удовольствием. И если даже он не вернется в Москву никогда, что потеряет?

Ничего. Ровным счетом ничего.

Серую, неприветливую столицу он даже перестал замечать, и все время, пока готовились бумаги и проходили собеседования, бродил по ней неприкаянным чужаком и уехал, так ни с кем и не попрощавшись: редкие друзья были слишком разбросаны, чтобы он мог их собрать. Просто напился в каком-то кабачке-подвальчике, ушел трезвым, уснул... Сначала ему снилась Москва. Но не теперешняя, а такая, какой была в его детстве: полная веселых и добрых людей, зелени скверов, газировки, разноцветных шариков мороженого... Он спал, видел сон и знал, что это сон. А потом ему снилась Африка. И тоже не настоящая, а та, какую он видел в снах пятилетним мальчишкой: темень, душная жара, черный глинистый берег, обрыв, по которому жирно стекала вода и по которому он скользил вниз...

...Турбины самолета заунывно выли, Данилов сидел в кресле лайнера и ни о чем не думал. Жалеть в прошлом ему было уже нечего: все, что этого стоило, он уже отжалел. Впереди... Да и какая разница, что там впереди? Он закрыл глаза и попытался заснуть.

...Там ночи обольстительны и жарки,

Сияют берега и города,

Там не был и не будешь никогда,

Но там танцуют вещие весталки,

Там звон оков забыт, как звон клинков,

Там девушки доверчиво красивы

И теплые ласкаются приливы

В лагунах из плавучих облаков... 

– Жизнь – как туннель, – вывел Данилова из навязчивой дремоты скрипучий, кажущийся простуженным баритон. – Бредешь, кругом темно, и ждешь, ждешь...

Будет свет, будет отдых, будет зелень травы и прохладная синева лагуны, будет красивая девушка, жаркое солнце, и сам ты – еще здоров и молод... И ты бредешь в этом туннеле, вдыхая ядовитые испарения и смрад, блуждая взглядом по сомкнувшимся вокруг бетонным стенам, и видишь только грязные потеки на них. И хочешь убежать. А бежать-то, собственно, и некуда.

Крупный мужчина лет около шестидесяти в соседнем кресле был пьян и сосредоточен. Он подливал в свой стаканчик баснословно дорогой коньяк из плоской бутылочки; спросил Данилова:

– Не желаете? Олег кивнул:

– Почему нет?

– За знакомство! – Мужчина приподнял бокал. – Павел Бутурлин. – Испытующе посмотрел на Данилова, криво улыбнулся:

– Можно проще – Пал Палыч.

– Олег Данилов. Можно проще: Олег Владимирович. – Улыбнулся и мелкими глотками выпил коньяк. Ощутил изысканное послевкусие, сдержанно похвалил:

– Отменный.

– Да уж, французы что умеют, то делают исключительно. В Испанию по делам или на отдых?

– Да как получится.

Бутурлин лишь понимающе кивнул.

Летел Данилов первым классом; костюм его был не из дешевых, на запястье – «брегет» в платиновом корпусе: все с пожелания нового работодателя, которого Данилов в глаза не видел. Другими словами, это была спецодежда, и она должна была соответствовать той работе, на которую Данилова пригласили. Вернее, это была даже не одежда; новые времена рождают и новые понятия. Это был прикид.

Униформа, в которой человек может прикинуться тем, чем никогда не был. Хотя, как говорят американцы: «клиент платит – клиент прав». В отечественной транскрипции эта фраза циничнее, но точнее: «любой каприз за ваши деньги».

Впрочем, ничьих капризов Данилов выполнять не собирался: он подписал лишь предварительный контракт с условием принять окончательное решение на месте. И конечным пунктом его маршрута была вовсе не Испания, а Африка. «Маленькие дети, ни за что на свете не ходите, дети, в Африку гулять...» А гулять он там и не собирался. Хотя – как получится. Нелегко жить, не вспоминая о прошлом и не планируя будущего, потому что настоящее порой еще туманнее. Остается пользоваться моментом, угощаться дорог гим коньяком, кривить губы в дежурной улыбке, кивать и всем своим видом излучать нездешнее «скромное обаяние буржуазии».

– Нет, вы не из этих, – глянув на Данилова, внимательно заключил Бутурлин.

– Из каких?

– У моей дражайшей супруги есть племянник. Обаятельный, целенаправленный и примитивный, как все нынешние молодые люди, занимающиеся бизнесом. Они деятельны, подтянуты, внимательны, умны, но и ум их какой-то однообразный, что ли... Направленный только на то, чтобы достигнуть успеха. Как сказал классик, «легкость в мыслях необыкновенная»... Плавно перетекающая в упрощенность понятий при полном отсутствии мечты! Таким даже удача не нужна, в удаче есть что-то от Божьего промысла; эти же не желают ни мечтать, ни драться, ни рисковать: им нужна незыблемая надежность существования. С утра офис, потом – спорт, секс, сон. Живут куцо, серо, бесстрастно. Живут? – Лицо Бутурлина скривила брезгливая усмешка. – Даже загулы их отдают выпитыми загодя желудочными каплями. – Он вздохнул:

– Не понимаю. – Кинул скорый взгляд на Данилова, произнес:

– А у вас, похоже, другая беда.

– Разве?

– Вам некуда возвращаться. Поэтому и ехать, собственно, некуда. Хотя вы и стремитесь. И не спорьте: у меня глаз наметанный.

– Вы еще добавьте: от себя не убежишь.

– Все бегут от себя, кому-то даже удается. А многие успешны в этом побеге.

Я имею в виду материальный эквивалент. – Бутурлин скривился в гримаске, весьма отдаленно напоминающей улыбку. – И я – из их числа. Помните Маркеса и его «Сто лет...»? Книга который год мировой бестселлер, а знаете, что в ней самое удачное? Название. Каждому приятно убедиться, что он не одинок в своем одиночестве!

Люди – как льдины. Одни похожи на айсберги: то, что они являют миру, – лишь крохотная частичка того, что они собой представляют. И все мы чувствуем эту титаническую подводную мощь! А другие – так, льдинки в грязных лужицах, чуть солнышко пригреет и – нет их: растворились без остатка, лишь бензиновая гарь да мусор.

Бутурлин невидяще уставился в переборку, спросил:

– Хотите водки?

– Теперь мой черед угощать.

– Бросьте. Слава богу, не европейцы.

Бутурлин открыл кожаный портфель, извлек четырехугольную бутылку «Столичной».

– Другую не потребляю. А эту мне прямо с завода привозят, так сказать, из директорских подвалов. – Не дожидаясь согласия Данилова, расплескал по стаканчикам. – Французский коньяк хорош, но есть в нем ненужная игривость и излишняя аристократичность. Вернее даже – избыточная, словно титул герцога, лишившегося и герцогства, и короны. Водка – честнее. Ну что, за полет?

– Пока летим – нет.

– Ну да, ну да... Хотя я и в переносном смысле, но тоже суеверен, каюсь.

Тогда – за друзей. И за то, чтобы их не становилось меньше.

Водка действительно была хороша: исключительной очистки, с мягким зерновым ароматом. Оба выпили ее махом, закусили орешками.

– Вот это – по-нашему. Друзья... Вся беда, что и друзья мои состарились.

Странно: люди спешат за модой, следят за одеждой и совершенно забывают о собственном теле, а оно – ветшает, расползается, как лохмотья... Но дело даже не в этом. – Бутурлин глубокомысленно замолчал. – Они состарились душами.

Переженили детей, материально устроены и – словно на пенсию вышли: живут и счастливы. Они где-то есть, но их нет рядом, А рядом те, кого принято называть «свои».

Все свои.

Все друг другу – чужие.

Перед временем, про запас

Сочетаем лживые жизни,

Вспоминаем лучистость глаз...

И – уходим раннею ранью,

Уезжаем ночью степной,

Не желая верить раскаянью

Птицы ветрено-разъездной.

Наудачу удача сложится,

И удача уйдет непрошено.

На любовь два сердца умножатся,

Вспоминая два счастья – ложные. 

Друзья состарились, других – нет. А я мотаюсь, мотаюсь... Зачем?

– Дела?

– Бросьте, Олег, какие дела! Все дела мы выдумываем себе сами. Как, в конечном счете, и жизнь. А когда летишь вот так вот, а под тобой десять тысяч метров пустого пространства, приходит невнятная мысль: а что, если... И самое грустное, что пропадешь, и от тебя не останется н и ч е г о. И был ли ты в этой жизни айсберг или пустышка – уже никто не узнает. Ты пропадешь со всеми неотсиявшими рассветами и закатами, с мыслями о смерти и бессмертии, с памятью о первой любви и горечью любви несостоявшейся... И все люди, которых ты встречал, и все места, что посетил, и все красоты, моря, все выстроенные воздушные замки – все погибнет вместе с тобой... Вот что страшно.

Бутурлин замолчал и загрустил. Именно загрустил, а не затосковал: тоска опасна, грусть – жизнеутверждающа, даже если она кажется безнадежной.

– Хотите, угадаю вашу профессию? – спросил он вдруг.

– Попробуйте. – Данилов растянул губы в «европейской» улыбке.

– Вы, дорогой Олег, профессиональный... искатель приключений. – Бутурлин задумался на мгновение, устремив взгляд куда-то внутрь себя, усмехнулся:

– Впрочем, испытания, случающиеся с другими, люди чаще всего называют приключениями. Нет, не приключения вам нужны. Удача. Счастье. Вот сидите вы здесь в необмятом костюмчике из дорогого бутика, в лице – печаль, а жалеть вас что-то не хочется, потому что чувствуется в вас что-то стоящее, настоящее, как раньше говаривали, уж простите за рутинный штамп, стержень. И еще – надежда!

«Все будет замечательно, потому что я так хочу!» Я открою вам немудреную жизненную тайну, а заодно и формулу счастья. Хотите? – Бутурлин смотрел на Данилова заговорщицки.

– Валяйте.

– Случай – дурной или счастливый – сам находит того, кто его ищет.