...Сигареты закончились. За окном вечерело, и оттого, что окно выходило на стену, казалось совсем темно. Пожалуй, незнакомец был прав. Нужно выбираться отсюда. Да и... Вполне может быть, горечь и раздражение сыграли с ним шутку, и цепь сегодняшних и вчерашних случайностей он принял за заговор... Не много ли чести?

Олег пошел домой. Вернее, в то жилище, что было пока его Домом.

Там все оставалось покойным и мирным. Данилов закрыл глаза перед входной дверью, пытаясь расслабиться и – почувствовать опасность. Ничего не вышло. Или тревога сделалась привычной, или он просто устал от воспоминаний и перестал обращать внимание на настоящее. Так бывает: грезы часто реальнее жизни. А еще он вспомнил кошку Катю. Которая – сама по себе. Ему хотелось, чтобы кошка осталась. В пустой дом возвращаться было совсем тошно.

Света Данилов зажигать не стал. Заварил чаю в огромной кружке, сел в кресло, закурил. Телефон зазвонил резко, но разговаривать ни с кем Олегу совершенно не хотелось. Да он и не смог бы.

Ну да: вчера утром тоже звонил телефон. Как в хорошей детской сказке: «У меня зазвонил телефон...» Неприятности начались потом. Может быть, потому, что Данилов не оценил важности всего, что произошло прошлым утром, еще до того, как он легкомысленно ушел загорать?..

«...У меня зазвонил телефон...» Тяжелый черный аппарат, ровесник борьбы с космополитами, заверещал полуисправным звонком в четверть девятого, разнося по пустой квартире ритм не пойми какого дня. Олег, путаясь в верблюжьем пледе, кое-как прошлепал ногами по грязному полу, наколол ногу о какой-то бесхозный гвоздь, ошалело пошарил взглядом по полу, пытаясь найти источник звука: телефон, даром что ветеран и пенсионер, был на длиннющем шнурке, и в какой из комнат и под каким хламом он сейчас надрывался звонками, было неведомо.

Остатки сна быстро переросли в раздражение: какого черта он не выдернул вчера провод из розетки? Данилов наконец заметил аппарат под банным полотенцем, схватил трубку и совсем неприветливо гаркнул хриплым со сна баритоном:

– Да!

– Данилов?

– Он самый.

Олег узнал голос секретарши шефа Лилианы Николаевны Блудилиной. Это была рослая блондинка столь пышных и монументальных форм, что при виде ее у Олега всегда возникала мысль про горящую избу и шального скакуна, мчащегося невесть куда только затем, чтобы его остановила бестрепетная женская длань. И еще – Лилиана напоминала ему монумент то ли Победы, то ли Матери-родины, громоздящийся на высоком берегу Борисфена с зажатым в железобетонной кисти мечом.

А впрочем... Каждый ребенок растет с определенным созвучием в душе – созвучием собственного имени. Кто папу этой секс-дивы по фамилии Блудилин надоумил наречь родное чадо Лилианой – покрытая мраком тайна, а только девушка росла-росла и выросла – эдакой «гордостью стада»: кроме одиозных форм, от которых тихо шалел низенький пузатый Фокий Лукич Бокун, он же – шеф, Лилиана имела полное «отсутствие наличия». То есть, кроме томного взгляда с поволокой и искреннего презрения ко всему, что меньше и тщедушнее, Лилиана была тупа. Тупа абсолютно, надежно и бесперспективно. Что и позволяло ей выполнять указания Фокия Лукича со рвением и без фантазий. Это при том, что еще она была мстительна, судачлива, по-мелкому склочна и хитра той непросчитываемой крестьянской хитростью, что так часто граничит с подлостью.

– Это Блудилина, – услышал Олег ее высокое, чувственное сопрано.

– Милейшая Лилиана, вас трудно не узнать.

– Прекратите паясничать, Данилов, – поставила его на место Блудилина.

– Я и не думал паясничать. Это было бы почти святотатством.

– Вы в своем репертуаре, Данилов.

– Каждый из людей «в своем репертуаре». Как только он пытается сыграть чужую партитуру, его ждет фиаско.

Черная эбонитовая трубка разразилась тягомотной паузой. Молодая тиранша на том конце провода, по-видимому, мучительно размышляла: это выпад в ее адрес «или как»? И нужно ли этого умника снова ставить на место, на этот раз со всей «беспощадной геволюционной суговостью»? Впрочем, Лилиана, закончившая одиннадцатилетку три года тому и осилившая два курса педучилища, вряд ли постигла к своим субтильным двадцати с небольшим ленинскую премудрость; Данилов не был даже уверен, что она знает имя и отчество смещенного уже десяток лет со всех гранитных подножий вождя мирового пролетариата. А слово «фиаско» она вполне могла принять за иноземную нецензурщину.

«Ставить на место» было исключительной прерогативой и любимым действом Лилианы Николаевны Блудилиной: ее истосковавшаяся на вторых ролях в родительской семье и сельской школе натура оживала разом, и сонная дама вдруг находила такие слова и подбирала такие выражения, что люди со степенями по труднопроизносимым наукам бледнели, краснели и в дальнейшем взирали на это диво плоти и чудо природы, на это ходячее «молоко со сливками» с трепетным благоговением: так вон он какой, простой народ, незатейливый и задушевно здоровый! Так что по-своему Лилиана была и не глупа: умела произвести впечатление.

– Не умничайте, – наконец ожила трубка. – Все знают, какой вы пустозвон.

– Я тоже люблю вас, дорогая.

– Пустозвон. И – пустоцвет.

– Угу. Одуванчик. Солнечный, умный и красивый.

– Как мерин сивый.

– Любопытное сравнение. Народная мудрость?

– Некоторые считают себя умнее всех, а корректоры намучились уже ваши ошибки исправлять.

– Мы с Тургеневым никогда не отличались излишней грамотностью.

– Сравнил тоже... Кота с бахромой...

– ...и пса с рукомойником.

– Чего?

– Это тоже мудрость. Я ее превзойду, и имя мое прогремит. Я полон замыслов. И в расцвете сил.

– Жаль, что не средств.

– Средства – дело наживное.

– Только не для таких, как вы.

– В самом деле?

– Умный он... Умные в ваши годы на «мерседесах» ездят.

– Милейшая Лилиана, по-моему, вы ко мне неравнодушны.

– Я вам не милейшая.

– Тогда – красивейшая, умнейшая, эффектнейшая...

– Вам же сказали – прекратите паясничать!

– Я не паясничаю: стараюсь «навести мосты».

– Чего?

– Я хочу вам понравиться, дорогая.

– Я вам не...

– Понял. Не дорогая.

Трубка снова замолчала, потом Данилов услышал:

– Вы злой.

– Я добрый. Просто у меня не было случая проявить лучшие качества. Суета, знаете ли.

– Ничего, скоро жизнь у вас будет достаточно покойной.

– Звучит фатально. Признайтесь, вы меня уже «заказали», Лилиана? По дружбе? За бутылек портвейна?

– Вот-вот. Большего вы не стоите. Паяц.

– Так мне смеяться или плакать?

– Вас вызывают Фокий Лукич, – сказала Лилиана таким торжественным голосом, словно та стюардесса из анекдота: «Борт нашего лайнера посетил сам Господь Бог».

– Фокий Лукич? Вызывают? – произнес Олег с издевательской интонацией. – Я пропал.

– Зря веселитесь.

– Big Boss мною недоволен?

– Это, Данилов, слишком мягкое словцо. Он взбешен.

– Вы меня убедили, Лилиана. Трепещу. И готовлюсь. Розгу захватить?

– Подонок! Я не удивлюсь, что это вы распространяете о Фокий Лукиче те грязные сплетни, которые... – проорала Лилиана внезапным нервным дискантом и смолкла.

Данилов смешался: невинное замечание вызвало совершенно неадекватную реакцию. То, что Фокий Лукич в «неформальных» отношениях с секретаршей, Олег считал как раз нормальным и естественным. И даже обязательным. У секретарш в таких случаях появлялось чувство собственности и здоровой ревности по отношению к боссу, что и помогало им выполнять самую главную свою обязанность: строить посетителей. Человечек должен вдоволь насидеться перед обитой толстым дерматином старорежимной дверью при безразличном высокомерии полногрудой дивы, почувствовать себя в этом кабинете никчемным, неуместным и жалким со всеми своими мыслями о жизни и смерти, о теще и борще, о политике, экономике, энтропии, генезисе и катарсисе... Он должен ощутить себя ненужным этой жизни...

Вот тогда – «клиент дозрел», и что бы ни ожидало его за бронированным равнодушием приемной, – разнос или начальственная ласка, – и то и другое будет принято выдержанным до кондиции посетителем, как монаршая милость!

Но то, что баловник Фокий Лукич был хотя и тайным, но старательным поклонником Захер-Мазоха, Данилов действительно не знал: в редакции Олег появлялся редко, сдавал материал, получал деньги и ни в какие редакционные дрязги и пересуды не вдавался, за что его почитали высокомерным. Попал «в яблочко» он совершенно случайно. Но отчего это так взбесило невозмутимую, как ледокол на экваторе, Лилиану? По нынешним временам сексотерпимости, когда даже гомосексуализм считается вариантом нормы? Воспитание. Здоровый сельский оптимизм: баба должна лежать на спине и поохивать, все остальное – от лукавого.

Да и удовлетворения от шустрика Фокия, надо полагать, никакого: комплексы не способствуют.

– Мне больше нечего вам сказать, – стылым голосом сообщила Лилиана. – Фокий Лукич ждет вас через час.

– Лилиана, помилуйте! Мне нужно принять ва-а-ану, выпить чашечку ко-о-офэ...

– Вы доигрались, Данилов. Скоро у вас не будет на кофе денег. Вы уволены.

– Уже?

– Еще! И вы даже не отдаете себе отчет в том, что больше вас ни в одно приличное место в этом городе не возьмут. Фокий Лукич позаботится.

– Придется работать в неприличном. Как насчет парламента?

– А я, в свою очередь, позабочусь, чтобы вас не взяли вообще никуда! Даже вышибалой! Впрочем, вас, кажется, уже вышибли из органов?

Слово «органы» Лилиана произнесла с почтительным придыханием.

– Не то чтобы вышибли и не то чтобы из органов... К тому же вы же знаете, Москва – город контрастов.

– То-то вас турнули из вашей Москвы, как шелудивого таракана! Княжинск – не Москва, здесь таких не любят!

– Таких нигде не любят.

Лилиана смешалась на минуту, видимо переваривая последнюю фразу. Не нашлась, констатировала:

– Вот именно. И не надейтесь, что вас отправят «по собственному».

– И что мне инкриминируют? Моральное разложение? Половую распущенность?

– Негодяй!

– Значит – политическую близорукость.

– Умничать будете, вычищая общественные сортиры! Вам там самое место!

– Если бы каждый знал, где ему место.

– Хотите меня оскорбить?

– Философствую.

– Я вижу, вы приуныли? – злорадно поинтересовалась Лилиана.

– Перспектива возни с дерьмом никого не обрадует. Впрочем, его там не больше, чем везде.

– Вот и проверишь опытом, козел!

Трубка запела коротенькими гудками. Преимущество телефона: последнее слово остается за тем, кто наглее. Впрочем, Олег давно перестал реагировать на такое вот ставшее привычным хамство: в джунглях, именуемых обществом, каких только тварей не водится. И все – божьи. Если не обнаружится обратное.