Глава 50
Ярость застилала глаза. Крас карабкался по песчаному откосу, песок струился, уходил из-под ног, и Крас сползал вниз снова и снова…
— Сук! Сука! Сука! — Он выхватил пистолет и пулю за пулей вгонял в корневище сосны, под которым пять минут назад спала девочка. Отдача выстрелов подбрасывала оружие вверх, Крас не удержал равновесие, упал навзничь и съехал вниз. Попытался привстать, пошатнулся, будто пьяный, и соскользнул в реку. — Черт! — Холодная вода отрезвила. Крас спрятал оружие, плеснул пригоршню за воротник. — Черт!
И услышал приближающийся гул вертолета. Поднял голову вверх, увидел над обрывом одного из «эксов».
— Что, рыбалочкой занялся, Крас?
— Да пошел ты!
— Я-то пойду… А только сейчас начальник — ты. Хоть и мокрый по яйца… — Помолчал, добавил:
— Тут какой-то геликоптер подваливает… Сшибать или как?
— Помоги выбраться!
— Да с нашим удовольствием! — Боевик бросил тонкий трос.
Через минуту Крас уже сидел в машине, через пару — был в фургончике спецсвязи.
— Что Москва? — спросил он оператора, едва захлопнув бронированную дверцу.
— Молчит. А вот с вертолета пришел позывной.
— Какой?
— Приоритет Лир. Крас заметно побледнел.
— Ты не ошибся?
— Да как можно… Сажать? Он, пока ходит большими кругами, словно чует: настроение у наших придурков не праздничное, пальнут сгоряча в полдюжины стволов…
— Сажать. Отвечай моим позывным.
— Есть.
Вертолет приземлился еще через минуту. Лопасти наконец остановились, мотор затих.
— М-да… — произнес, выбираясь из кабины, моложавый, черноволосый человек. — Ну вы тут и налажали. Красавчик…
Краса внутренне передернуло от фамильярности обращения; ладно «эксы» — дебилы, мясо, наркота конченая… А этот что?
— Мы получили ваш позывной по приоритету Лир. Но вы, — Крас выделил это слово, — забыли представиться.
— Да? — Человек легко вскинул густые брови. — Меня зовут Маэстро. Теперь вам легче, Красавчик?
— Не называйте меня Красавчиком, — процедил Крас сквозь зубы с неприкрытой угрозой.
— Вот как? А кем называть? Уродом? Так лучше? Крас почувствовал, как пульсирует шрам; рука сама собой потянулась к оружию…
— Какие мы нервные… — Маэстро, казалось, не обратил ни малейшего внимания на намерения Краса, прошел вперед, бросив через плечо:
— Сколько у вас осталось людей?
Простой вопрос озадачил Краса.
— Постройте всех! — скомандовал Маэстро.
— Технический персонал тоже?
— Операторов, придурков, черта, дьявола, всех! — сорвался Маэстро.
— Построиться, — тихо приказал Крас. Как ни странно, боевики через несколько секунд уже стояли, образовав неровную шеренгу. И виной тому был , вовсе не приказ Краса. От этого холеного красавца Маэстро, больше похожего на актера в дешевом бродвейском мюзикле, чем на офицера спецслужбы, веяло холодной, уничтожающей, уверенной силой. Эту силу почувствовали все. Противиться ей? Это казалось странным до неестественности. Словно Маэстро обладал гипнотическим влиянием на людей: отпетые негодяи, наркоманы и убийцы подчинились ему мгновенно и беспрекословно, им и в голову не пришло, что можно не подчиниться: взгляд блестящих расширенных зрачков был пуст и безразличен, а если эти люди еще чего-то и боялись в этом мире, так это пустоты. Пустоты небытия.
— Здесь все? — осведомился Маэстро.
— Да, — откликнулся Крас.
— Вот и славно.
Как в руках Маэстро оказались пистолеты, не заметил никто. Они грохотали, бесновались, зажатые в узких кистях, пока затворные крышки обоих не оказались в крайнем положении.
Маэстро стоял, чуть откинувшись назад, разглядывая убитых, словно художник, любующийся только что сотворенным полотном, шедевром, место которому уже приготовлено в самом роскошном зале Лувра. Отщелкнул обоймы, спокойно повернул голову к Красу, поинтересовался вежливо:
— Ну и как вам это нравится?
А в глазах Маэстро зияла все та же пустота.
Крас несколько раз дернул кадыком, пытаясь сглотнуть разом сделавшуюся вязкой и клейкой слюну, и все никак не мог.
— Молчишь, Красавчик? Налажал и молчишь? — Четким, выверенным движением Маэстро забил в рукояти полные обоймы, и пистолеты исчезли, как по волшебству.
Крас стоял неподвижно. Он вдруг вспомнил, что магазин его пистолета пуст. И теперь он совершенно беззащитен. Все из-за девки.
Маэстро словно угадал еге мысли:
— Да, Красавчик! Барс действительно приказал долго жить? Вместе с семейством?
Крас встретил устало безразличный взгляд Маэстро и понял, что если соврет сейчас, то ляжет рядом с этими бессловесными мешками, бывшими минуту назад людьми.
— Да. Барса больше нет.
— Вот как? А кто же остался?
— Девчонка… Она убежала в лес.
— Девчонка.
— Она не выживет. Она сошла с ума.
— Сошла с ума? — как эхо повторил Маэстро. — А кто сейчас нормален? Вы? Или я? В этом ненормальном мире, чтобы выжить, нужно быть сумасшедшим.
Маэстро вставил в рот сигарету, чиркнул кремнем.
— Вы… Вы убьете меня? — решился спросить Крас.
— Обязательно. Если будешь себя плохо вести. Но ведь впредь ты собираешься себя хорошо вести, а, Красавчик? То-то. Бензин есть?
— Что?
— Бензин.
— Есть.
— Нужно кремировать этих по-быстрому. — Маэстро поморщился. — Конечно, все это оч-ч-чень непрофессионально, но вы так налажали, что… Чего застыл, Красавчик, действуй, живо! Минут через пять здесь будут парни из воинской части!
— Соседи? Мотопехота?
— Десантура. В этом Сосновом Поле отыскался телефон, и какой-то бдительный пенсионер оповестил всех, кого можно и кого нельзя… Двигайся, Красавчик! — Повернулся к вертолету, крикнул:
— Запускай!
Через пять минут все: автомобили, трупы, оружие — исчезло в желтом жарком пламени.
…Под напором воздушной струи язычки пламени прибились к земле. Вертолет медленно поднялся, развернулся и быстро пошел на запад низко над лесом.
— А что, братец, — обратился Маэстро к сидящему за штурвалом «вертушки» напарнику, — как тебе нравится это?
— М-да… «Тихая операция», нечего сказать… — выдал пилот непривычно длинную для себя фразу.
— Когда в противниках Барс… — попытался оправдаться пришедший в себя Крас.
— Да хоть стадо мамонтов! — перебил Маэстро. — Распустил вас Мазин, донельзя распустил… Гора горелых трупов, что может быть мерзопакостнее… Вы что, и в Таджикистане, и в Туркмении позволяли себе так работать?
— Война все спишет, — пожал плечами Крас.
— А вот в этом ты прав. Война все спишет. И — всех.
* * *
21 августа 1991 года, 18 часов 12 минут
Девочка открыла глаза. Кругом стеной стоял лес. Она лежала, свернувшись, клубочком, в дупле старого дерева; пахло прелой древесиной, грибами, сыростью.
Память ее спала. Она жила теперь просто как часть этого леса: было голодно — ела найденные ягоды, щавель, пробовала есть и растущие на опушке маслята, но желудок словно обжигало чем-то… Ни дня, ни ночи она не ощущала, и главное, совершенно ничего не боялась. Ночами настораживалась, словно котенок барса, при малейшем шуме, слушала ночь… Она научилась различать лесные шорохи, чувствовать опасность, словно она и родилась здесь.
Поздними вечерами выбиралась в деревню, но люди пугали ее. В полузаброшенных садах она набирала яблок, тут же ела, уносила с собой. Пару раз ей удалось стащить кусок хлеба и несколько яиц, которые она съела, как яблоки, вместе со скорлупой.
Временами ей становилось страшно, совсем страшно. Но пугали ее не лес и не ночь… В темноте ей виделось безобразное лицо, будто состоящее из двух половинок… Оно было и человечьим и волчьим одновременно, но черт его она различить не могла; безобразный шрам, оскаленные желтые клыки, с которых падала вязкая, вонючая слюна… Девочка знала, что это ее враг. Смертельный. И когда видение приходило к ней, она забивалась в глубь дупла и рычала, оскалив маленькие зубы. Временами ей становилось тоскливо, но причин своей тоски она не знала, не помнила… И тогда просто подвывала жалобно, изливая в этом своем плаче всю тоску, всю обиду на несправедливый, темный, жестокий мир…
Единственным ее другом здесь был маленький плюшевый медвежонок. Девочка ласкалась щекой к его мягкой шерстке, гладила, рассматривала бусинки глаз… Ей казалось, медведик понимает ее без слов. Да и не помнила она никаких слов.
На третий день муки голода стали невыносимы. Они гнали ее к людям. Как она оказалась на маленьком полустанке, она не знала. Подошел тяжелый товарный состав. Ноздри девочки раздулись: она почувствовала вкусный, сытный запах. Не колеблясь забралась в вагон товарняка.
Сопровождающие состав люди, одетые в зеленую форму, ехали в отдельном вагоне. На маленькой плитке они варили суп из тушенки. Вечером девочка сумела прокрасться и увидеть, как один из людей длинным ножом открыл жестяную банку и вывалил из нее на тарелку сочные куски мяса…
Но не подошла. Людей она боялась еще больше, чем голода.
И все-таки ей повезло!
На станции началась суматоха, люди бегали вдоль состава, что-то кричали друг другу… Она проскользнула в дверь теплушки, схватила открытую банку и нож. Нож ей был необходим: в соседнем вагоне она увидела ящики с такими же банками; они стояли и тускло отливали машинным маслом… Мимо прогрохотал тяжелый состав. На каждой платформе она увидела громадные железные чудовища, длинные хоботы их были опушены, рядом с каждым стоял человек с палкой… Аля забилась в самый угол вагона: ей казалось, что рядом грохочет что-то опасное, то, от чего нет спасения…
Состав исчез.
Она выскребла, вылизала банку; напилась воды из нее же, зачерпнув прямо из лужицы, снова забилась в вагон и уснула.
Сквозь сон она услышала людские голоса, усиленные громкоговорителем: «…попытка государственного переворота…», «…демократия победила заговорщиков, и теперь…», «…заколотить в крышку гроба коммунистического режима крепкий осиновый кол…».
Девочка не понимала смысла этих слов и решила, что это просто шум. Для нее не опасный. И снова крепко заснула.
Проспала она и то, как состав тронулся. Когда проснулась, была уже ночь.
Дверь вагона с грохотом приотворилась.
— Колян, да бери весь ящик! Стоять будем часа четыре, не меньше! Петруха успеет в деревню с.мотаться, самогону будет — залейся!
— А если отстанет?
— Ниче с ним не сделается. Молодой, он и есть молодой. Трусцой добежит!
— И то правда…
Солдат подхватил тяжелый ящик. Аля почувствовала запах пота, кирзы, сивухи…
Дверь на засов не закрыли, только задвинули слегка.
Девочка выглянула наружу. Вдоль состава шли трое и распевали нестройными, охрипшими голосами. Потом стало тихо.
Аля стала вынимать из ящика одну за другой промасленные банки и бросать их под насыпь. Она уже попробовала: если стукнуть несколько раз ножом, там получалась дырка, и можно было сделать ее пошире и вытягивать кусочки сочного мяса…
Потом выпрыгнула сама. Поежилась от ночного холодка: она была почти нагишом, в сандаликах на босу ногу. И платьице, и трусики изорвались в клочья, еще когда она бежала через лес; на станции девочка нашла на какой-то веревке полосатый половичок и спала, завернувшись в него. Теперь она завернула в половичок нож и несколько банок; остальные — закопала, вырыв под насыпью в мягкой влажной земле ямку.
Услышав снова голоса, метнулась в кусты, притаилась.
Тело сотрясала дрожь; ей было холодно, и еще она боялась, что ее заметят.
— Где этот козел?
— Так в деревню же подался!
— Вы что, под трибунал захотели?!
— Так сказали же, часа три стоим, а то и четыре…
— Сказали… Ну пусть только появится! Почему вагон не заперт?!
— Так, товарищ лейтенант…
— Я уже два года как лейтенант! Козлы! Где Стеценко?
— Так спит.
— Пьяный?
— Как можно…
— Ладно, я с вами на месте разберусь… И если…
— Так, товарищ лейтенант, пока в Уличевке стояли, там местное население шустрое, они не то что пломбы посрывать, они…
— Разговорчики! А вы на что поставлены?!
— Так, товарищ…
Поезд мягко тронулся, звякнув на стыках…
— По вагонам, живо! В части я с вами по-другому поговорю! А этот молодой у меня на всю катушку получит! Пусть только заявится! По ваго-о-онам…
Поезд тронулся, застучали колеса, и вскоре красные глазки, светящиеся на площадке последнего вагона, уменьшились, растворились во тьме. Рельсы еще подрыгивали мерно, но вскоре наступила полная тишина.
Девочка вылезла из ненадежного укрытия и пошла в темневший в нескольких километрах от дороги лес.
Она бродила туда и обратно всю ночь, перенося в найденное в километре от опушки сухое дупло жестяные банки. К утру так вымоталась, что, как только добрела до своего нового жилища, сразу завернулась в половичок и уснула прямо под громадной елью, на мягком игольчатом настиле, обняв обеими руками плюшевого мишку. В лесу ей было хорошо и спокойно. Конечно, здесь водились звери, она это чувствовала, но она хорошо знала и другое: люди куда опаснее зверей.
* * *
22 августа 1991 года, 15 часов 23 минуты
— Маэстро, какими судьбами! — Замначальника технического сектора Лев Михайлович Силин был в изрядном подпитии. — Примешь коньячку, — он хэкнул, — в честь безвременной победы демократии и плюрализма?
— Не рано празднуешь, Промокашкин? — беззлобно хмыкнул Маэстро.
— Главное, чтобы не поздно. Торжественное шествие, и все как всегда в этой стране: шумиха, неразбериха, поиск виновных, наказание невиновных, награждение непричастных. Ты телик сегодня смотрел?
— Некогда было.
— Прямо как в кино… «Тот самый Мюнхгаузен».
— В смысле?
— Помнишь, когда арестованного барона ведут к Герцогу? И тот спрашивает: «Почему под оркестр?» А главнокомандующий отвечает: «Сначала намечались торжества. Потом — аресты. Потом решили совместить». Сильно, а, Маэстро?
— Сильно, — равнодушно согласился тот.
— Включить «ящик»?
— Не стоит.
— Не жалуешь ты демократию, Маэстро, ой не жалуешь… — Раскрасневшееся лицо Силина пылало смехом и здоровьем; на секунду он попытался посерьезнеть, сузил глаза за толстыми линзами очков. — А где ты был в ночь с девятнадцатого на двадцатое, нехороший человек?! Увидишь, старина, смех смехом, а дебильство в нашем мире неистребимо! И все, как один, будем писать докладные на эту тему!
Спорим на коньяк?
— Бессмысленно. Лева, ты когда-нибудь коньяк проигрывал?
— Чего не припомню, того не было. От папашкиных кровей унаследовал неистребимую тягу получать прибыль. От мамашкиных — немедля ее пропивать. Она из Костромской губернии, деревенька Пьянищево… Потом ее в поселок Красный Завод переименовали. Результат плачевный: если в стародавнем Пьянищеве крестьяне потребляли преимущественно водочку, то, сделавшись пролетариями, стали пить все, что горит. Я же, как последний отпрыск черносошного крестьянства, лакаю коньячок. Да и папины кровя пить борматень не позволяют: бунтуют и кипят почище возмущенного разума… Тут и до греха недалеко… Так тебе плеснуть пятьдесят грамм? За компанию?
— Потом. Мне еще на ковер. — Маэстро показал глазами вверх.
— Ну как знаешь. — Лева ловко опрокинул в рот рюмочку, почмокал губами. — Ты по делу, как я понимаю…
— По нему.
— Чего изволите? Бомбочку? Ядик? Помнишь, в «Интервенции»? «Аптекарь, дай мне яду…»
— Пленочку мне запиши.
— Низкочастотную?
— Ну.
— Насмерть или как?
— Первое.
— Маэстро, это же не твой стиль…
Тот помолчал. Посмотрел пристально на Силина:
— И еще вот о чем попрошу. Лева. В журнал не заноси.
— Никак не можно, — откликнулся Лева. — Да и что тебе за беда. Маэстро? Ты же у нас свободный художник…
— Лева… Ты помнишь семьдесят пятый год?..
— Давно это было…
— Но ты не забыл?
— Такое разве забудешь? Этот козел Свиридов мне чистый «пятнарик» шил. Вышечную статью… Понятно, «вышку» бы не записали, но… Ты знаешь, как я тебе признателен, но…
— Нет Свиридова. Шестнадцать лет, как нет.
— Смерть за смерть?
— Именно. Как раз по твоей специальности..
— Извини, Маэстро. Думать я привык, как привык. Скажи честно старику: сейчас ты свое какое-то дельце провернешь, потом… Потом меня, грешного, в мир иной отправишь?
— Нет, — ответил Маэстро спокойно, глядя прямо в глаза Силину.
— Позволь спросить — почему? Это опять же не твой стиль…
— Ты мне нужен. Полезен. И сейчас, и в будущем. Это тебя убеждает?
— Чистый бизнес? — Лев Михайлович поднял глаза к потолку. — Убеждает. Да и…
Все под Богом ходим.
— Не все, Лева, ой не все. Одни под Богом, другие…
— Тьфу, не к ночи будет помянут, — сплюнул Лева, перекрестился.
— Лева, ты же не крещеный.
— А я и не обрезанный. Из семьи правоверных атеистов.
— Чего ж нечистого боишься? Лев Михайлович глянул на Маэстро совершенно спокойным, трезвым взглядом:
— Забоишься тут с вами.
— С кем поведешься.
— Ну да, ну да… Что записать сверху?
— Моцарта. Сороковую симфонию.
— Хозяин барин.
Вернулся из внутренней лаборатории Силин ровно через час. Протянул Маэстро обычную магнитофонную кассету.
— Держи. — Вместе с кассетой подал два крохотных комочка из материала, похожего на поролон. — В уши вставь загодя. А то вместо одного трупа или сколько ты там наметил…
— Поберегусь.
— Во-во. Шутить с инфразвуком… Слышал про «Летучих голландцев»?
— А кто не слышал…
— Мы писали шум волн. В шторм. Ни разу точную частоту поймать не удалось, но существует мотивированное мнение, что моряки покидали безопасный, исправный корабль именно из-за этого… Инфразвук при колебаниях пять-шесть герц вызывает у человека панику, жуткую тревогу… Они просто выбрасывались за борт и гибли…
Впрочем, пять-шесть герц могут вызвать и тяжелое поражение внутренних органов, семь герц — остановку сердца.
— Я знаю… — усмехнулся Маэстро. — Так ты записал семичастотные колебания?
— Да.
— Счастливое число.
— Кому как.
* * *
22 августа 1991 года, 19 часов 43 минуты
Лир сидел в кресле расслабленно.
Рассеянно внимал происходящему на экране. Маэстро вошел, аккуратно прикрыл за собой дверь.
— Любуетесь действом?
— Да нет. Маэстро. Просто устал. Возраст, знаешь ли…
— Вам грех жаловаться на возраст, Лир. Сухощавый засмеялся скрипуче:
— Грехов на моей совести столько, что еще одним больше… Я прочел твою докладную. Ты решил, что Крас может нам быть полезен?
— Да.
— Почему?
— Псих.
— Интересное наблюдение… Выключи этот цирк. У меня уже голова разламывается.
Когда смотришь на скандирующее стадо… Самое смешное, эти овцы думают, что победили именно они. Забавно.
Маэстро подошел к телеприемнику, щелкнул тумблером.
— Выпьешь коньяку? — спросил Лир.
— С удовольствием.
— Налей сам. Да, и музыку поставь какую-нибудь…
— Баха? Моцарта? — спросил Маэстро. Он знал, что ответит Лир.
— Моцарта.
Маэстро подошел к магнитофону, вставил кассету, нажал воспроизведение.
Налил себе коньяка, подошел к столу, опустился в кресло. Зазвучали первые аккорды Сороковой симфонии. Лир сидел чуть прикрыв глаза, наслаждаясь музыкой.
Маэстро приподнял бокал:
— Ваше здоровье…
Сухощавый задышал вдруг часто, глаза налились кровью. Взгляд беспомощно заметался по столу, встретился со взглядом Маэстро.
Одной рукой Лир потянулся к шее, другой — схватил телефонную трубку. Привстал, хрип вырвался из горла, и он застыл в кресле, глядя прямо перед собой стекленеющими глазами.
Маэстро аккуратно поднял трубку и положил на рычаг. Подошел к Лиру, приложил палец к аорте. Потом выключил магнитофон. Вернулся к столу, взял трубку телефона, набрал семизначный номер. Услышав щелчок и длинный зуммер, набрал еще пять цифр. Снова щелчок.
— Вас слушают, — раздался в трубке измененный механический голос.
— Король умер, — произнес Маэстро тихо и внятно.
— Да здравствует король! — ответили ему.
Маэстро встал, поставил «убойную» кассету на запись. В воспроизведение вложил другую.
Нажал клавишу, опустился в кресло, прикрыв глаза. Он вспомнил, что не спал уже почти пятеро суток. «Только три ночи…». Если бы… Это только первые три ночи… Король умер. Да здравствует король!
Маэстро сидел, а в комнате звучала немудреная мелодия… Тихий, выразительный голос пел стихи:
Пока земля еще вертится, Господи, твоя власть, Дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть, Дай передышку щедрому хоть до исхода дня…
Каину дай раскаянье, и не забудь про меня…