Хуже всего, когда тебя предают.

Алена смотрела в окно, в последний дождливый день осени и завидовала ему. Осень еще не разучилась плакать. А она сама…

Мысли метались обрывками, и ей казалось, что похожи они на мусор. Вернее… В голове крутились обрывки каких-то песен, мелодий, стихов… Девушка посмотрела в окно. Темень. И капли стекают по стеклу… Как слезы…

Какая тишина и в доме, и за окнами, В ушах шуршаньем ночь.

И улицы блестят проталинами мокрыми.

Не спится, чем помочь?

Ноябрь перед закрытием слезливо и дурашливо Расплакался дождем, Сливая все события, и важные, и бражные, Под сетчатым плашом.

Последний месяц осени дождем в окошко просится:

Прими и обогрей.

Впусти. Котенком ласковым ноябрь свернется сказкою У теплых батарей.

Сказка… Сказки пропали все… Давно. Они остались в той жизни, которую она не помнит. Совсем.

И еще она, словно наяву, слышала мелодию песни, популярной лет десять — пятнадцать назад, когда была совсем маленькой… «Куда уехал цирк, он был еще вчера, и ветер не успел со стен сорвать афиши…» Афиши тоже уже все сорваны, и ветер безразлично метет обрывки чьей-то недавней славы, успеха, восторга… И все бы это тоже ничего… Хуже всего было… Хуже всего, когда тебя предают…

Телефон прозвонил трижды, сработал автоответчик. Девушка осталась сидеть все в той же отрешенной позе на узенькой софе, прикурила новую сигарету от истлевшей до фильтра, глотнула из стоящей на полу большой бутылки, глубоко затянулась дымом…

— Глебова, возьми трубку, это я, Настя! — прозвучало из динамика.

Та только равнодушно глянула на аппарат и безучастно отвернулась к окну.

— Алька, возьми трубку! Если не возьмешь, я не знаю, что я сделаю! Пойду к Кузьмичу, и мы выломаем дверь, возьми немедленно!

Горькая полуулыбка мелькнула на губах девушки, она подняла трубку:

— Да?..

— Уф… Значит, жива…

— А чего со мной сделается?..

— Голос у тебя какой-то странный…

— Уж какой есть.

— Глебова, ты чего? С позавчера — ни слуху ни духу… Ведь договорились же! Я тебе уже обзвонилась. И в дверь вчера ломилась. Ты где была-то?

— Дома, — меланхолично ответила девушка.

— А что вообще с тобой случилось?

— Ничего.

— Ага, «ничего». А то я тебя не знаю. И голос хриплый. У тебя что, простуда?

— По жизни.

— Слушай, да ты напилась!

— Да…

— Что случилось, Алька?

— Ни-че-го. Ровным счетом.

— Ты одна?

— Я всегда одна…

— Я сейчас спущусь. Поняла?

— Хм…

— И не хмыкай! Если не откроешь — дойду до Кузьмича и сделаю как сказала!

Выставлю дверь к чертовой бабушке! Поняла? Ты меня знаешь.

Девушка положила трубку на рычаг. Снова взяла бутылку и основательно приложилась. Смотрела на стекло в дожде, пока мелодично не пропел дверной звонок. Поднялась с постели, отомкнула защелку, повернулась и побрела в комнату.

Настя вошла в прихожую:

— Глебова, ты чего нагишом слоняешься? На девушке действительно не было надето ничего, кроме белых носочков. На вопрос она никак не отреагировала — возможно, она его даже не услышала. Молча вернулась в комнату и рухнула на кровать.

Настя, крупная энергичная шатенка лет двадцати семи, двинулась следом, села в кресло перед низким столиком, взяла бутылку, понюхала:

— Сладкие вина — сладкие грезы… Чего пьешь-то, а?

— Мускат.

— Я не о том.

— А-а-а… — апатично отозвалась девушка. — Будешь? Настя сморщила чистый лоб…

И пить ей в такую рань не хотелось… Но девке надо помочь.

— Буду. А чего попроще есть?

— Смотри сама.

Настя подошла к открытому бару.

— Да тут уже и смотреть нечего. — В баре оставалась бутылка лимонной водки и квадратная емкость с шотландским виски — в этой плескалось на донышке, едва-едва.

Настя окинула быстрым взглядом комнату. Нет, мужчин здесь не было, бар Алька расфурычила сама. Сколько же она выпила, мама дорогая!

— Глебова, ты чего, в «синеглазки» решила заделаться по ускоренной программе?

Девушка лежала, завернувшись в простыню, лицом к стене.

— Так и будешь бревном лежать?

Молчание.

Настя передохнула. Это что же должно было случиться, чтобы девку так развезло? И не от спиртного — по жизни? Вот блин!

— Ладно, хочешь лежать — лежи. Но с подругой-то за компанию выпьешь? — решила она переменить тактику.

Настя ловко откупорила маникюрным ножичком бутылку водки, прошла на кухню, вытащила из морозильника простую эмалированную кружку, полную полупрозрачного льда, одним ударом выкрошила два огромных куска, бросила в толстостенные бокалы, плеснула водки, едва-едва, воровато оглянулась на дверь, долила водой прямо из-под крана, вернулась в комнату.

— Кушать подано. Дерябни с дорогой подругой, — протянула девушке стакан.

Та выпила равнодушно. Поставила стакан у кровати. Он неловкого движения подушка упала на пол. На простыне лежал пистолет.

— Ото! — Настя одним махом опорожнила стакан, успев пожалеть, что плеснула себе слишком мало водки, взяла оружие за ствол, посмотрела, чуть сморщив носик, брезгливо, словно продавщица бутика «Валентине», обнаружившая в фирменном белье лежащую там промасленную шестеренку трактора «Кировец». — «Возьмем винтовки новые, на штык флажки и с песнею в стрелковые пойдем кружки…» — пропела она хрипло. — У тебя чего, детство заиграло?

Ленка подобрала подушку, накрыла «мелкаш», легла на спину, глядя в потолок остановившимся взглядом.

— Глебова, да прекратишь ты молчать?! Пьешь как ломовая лошадь, ствол под подушку заныкала… Не, я никогда не разделяла твоих спортивных увлечений, приличной девушке совсем не обязательно уметь стрелять, ей нужно иметь мужчину, который просто исключит всякую возможность баловства с оружием, будь оно по делу или без… — Настя замолчала на секунду, потом произнесла серьезно:

— Ты кого отстреливать собралась, а? Что случилось?

Глаза девушки наполнились слезами, она закусила губу, но не произнесла ни слова.

— Вот что, девка! Если…

— Погоди, Настя… Лучше… Лучше, если ты уйдешь.

— Почему это?

— Они могут прийти когда угодно.

— Кто — они?! Колись давай! Я тебе боевая подруга или где?

— Ты все шутишь… А тут что-то очень серьезное. Боюсь, и твой Женька нам не поможет. Да и… Никому не нужны чужие проблемы.

— Это мне решать: поможет, не поможет. А проблемы… Если мы перестанем помогать друг дружке, то вымрем. Как стадо дебильных мамонтов.

Настя налила себе водки, сморщила нос, выдохнула и выпила по-мужски, махом, запила теплой кока-колой, вытянула из пачки сигарету.

— Можно хуже, но некуда. Никакого сервиса в ваших апартаментах, девушка. — Закурила, выдохнула дым. — Рассказывай. И никуда я не уйду, ты меня знаешь!

Аля не замечала, как слезы катятся по щекам. Настя поглядела на подругу внимательно, вздохнула… Надо же, как девку припекло!

А Лена смотрела в потолок и не думала ни о чем. С Настей Сергеевой ей вдруг стало совсем спокойно. Была она совершенным исключением из всех и всяческих правил женской дружбы: независтлива, незлословна… Может быть, потому, что, будучи старше на целых десять лет, восприняла когда-то Лену так, как взрослая кошка воспринимает отданного под ее опеку котенка.

…Глебовой было четырнадцать, когда три года назад она поселилась у бабушки Веры, и первое, что она сделала, — это подралась во дворе. Попросту разбила носы двум рослым стриженым пацанам, хотя и ей тоже досталось. Они вмиг почувствовали, что явление русоволосой, стремительной и улыбчивой пацанки может стать прямой угрозой их безусловному лидерству в этом старинном, затененном тополями дворе.

В тот день Ленка вышла во двор, заспешила с ведром к мусорным бакам… Путь ее проходил в аккурат мимо лавочки, где в мирной летней тени лениво припухали три паренька и Валька Кукушкина с Надей Гадалкиной — в дворовом лексиконе их давно переименовали в Несушкину и Давалкину.

Несушкина, кою природа к шестнадцати годам щедро одарила безразмерной грудью, густыми рыжими волосами и простоватым, усыпанным веснушками лицом, колыхнула под майкой могучими прелестями, брезгливо сморщила покрытый тройным слоем тон-крема купеческий носик-пуговку и произнесла:

— Плоскодонка… И корма — хоть доски стругай… — Она отвернулась, всем своим видом показывая свое отношение к этой ошибке природы: «ни сиськи, ни письки, и попка — с кулачок».

Но ребята, похоже, так не считали. Худенькая, длинноногая, стремительная девчонка словно летела над землей, чисто промытые льняные волосы струились в теплом ветерке, и ребята на нее просто загляделись. Да и новизна:

Несушкина и Давалкина стали давно вроде как дежурно-безотказным вариантом, и «новье» было воспринято как надо. Надька Давалкина первой заметила этот взгляд, покраснела от злой досады: как раз вчера она сумела-таки заарканить Мишку Бодухина, по кличке Бодун, и претендовала в отличие от многомерной товарки на «постоянку»… Появление этой новенькой могло поломать все так славно ложащиеся расклады.

— Вот это ножки… — восхищенно процедил Витька Корзун, когда Лена приподнялась на носочки и чуть наклонилась, вытряхивая ведро, Надькина досада разом превратилась в глухую, тяжелую ненависть. Ее собственные ноги были попросту кривыми; в занятиях сексом такой недостаток был несущественным, но позволить себе надеть такую вот юбчонку она не могла, а потому парилась в джинсах.

— Чего за девка? — повернул стриженую шишковатую голову Бодун.

— Детдомовская. Бабка Вера, Николаева, ее привезла откуда-то.

— Ни-колаева, ни-двораева… Родственница, .что ли?

— А хрен ее знает…

Лена возвращалась, Бодун коротко свистнул, та даже ухом не повела.

— Эй, доска гладильная, далеко припустила? — звонко крикнула Несушкина. — Подойди, поздоровайся с людьми… Или вас, выблядков детдомовских, манерам не учили?

Девчонка повернула потемневшее от обиды лицо, на глазах заблестели слезы, она хотела ответить что-то резкое, но поняла, что не получится, что расплачется просто-напросто перед этой раскормленной клушей, закусила губу и пошла прочь.

— Да не торопись, киска, жужжи сюда мухой, чего сладкого дадим! — хрипло выкрикнул Корзун, по кличке Муха, был он мальчиком на посылках, бегал за водочкой и сигаретами для Бодуна и приговаривал постоянно: «Мухой слетаю». За что и стал Мухой.

Лена замерла, развернулась, выдохнула резко:

— Соси сам, недомерок… — и пошла дальше, легкая, стремительная, будто недоступная ни их пониманию, ни их похоти.

Компания на миг оцепенела от такой наглости. Муха вопросительно глянул на Бодухина:

— Бодун, за такую борзоту пусть ответит.

Тот безотрывно смотрел на стройные загорелые ноги, лакомо причмокнул толстыми, как у негра, губами… Был он уже крученный жизнью парниша, только две недели, как перестали таскать по следователям: так же, втроем, трахнули они малолетку-скрипачку из соседнего двора. Он бы и сел, и потянул с пацанами групповуху, если бы нутро оказалось похлипше, а так: девка та вышла-таки без мамашки то ли в магазин, то ли еще куда, Корзун с Гнутым давно ее припасали, взяли в «коробочку»; Бодун спокойно подошел, вынул из сумки дешевую китайскую Барби, пузырек, вытащил притертую пробку и, не торопясь, вылил соляную кислоту кукле на голову. Девочка с ужасом смотрела, как плавятся волосы, как морщится и чернеет разрисованное личико, а тот произнес только, едва разлепляя толстые губы: «Если мамашка твоя заяву не заберет из ментовки, то… — Протянул девочке изуродованную куклу. — А это тебе. На долгую добрую память».

Дело было прекращено. Никакие заверения ментов в том, что и дочь, и ее саму защитят, не помогли: мамашка успела смотаться в дурдом, добыла какую-то справку и написала, что ее дочь больна и все ей просто привиделось. Сожженная кислотой кукла произвела на нее впечатление…

Так что раздумывал Бодун недолго: за эту детдомовскую и заявку подать некому, а еще — девку надо будет во всех позах на «Кодак» отщелкать да бабке Вере фотки с чистосердечным нашим почтением поднести, пока она эту сучку прописать не успела: на бабкину квартирку уже давно люди имели виды; сама бабка — сердечница, глядишь, и копыта откинет пошустрее. Наследников у нее нет, квартирка без всякого мошенства отойдет городу, а там чинуша уже давно поимела на лапу и ордерок выпишет Гуне Старшему… Ему, Мише Бодухину, как раз капнет штука «зелени»… Да и авторитет это дельце среди братанков подымет — дело не последнее.

Все эти мысли промелькнули в шишковатой и еще не вполне отошедшей от вчерашнего жрача Мишкиной голове разом, за секунду, но решили все не они: Бодун не отрывал глаз от упругой попки, едва прикрытой коротенькой юбкой… Волна желания горячо прихлынула в пах, потом — в голову., .

Девки тоже искательно смотрели на вожака. Эта сиротская дура сама напросилась: как только ее пустят в подвале «на хор», станет она просто общей давалкой, рангом куда пониже их обеих, а то бросят ее пацаны вовсе «под колеса» — обслуживать водителей-дальнобойщиков да зарабатывать пацанам на пивко с водочкою…

— Твое слово, Гнутый, — спросил для проформы Бодухин долговязого сутулого парня, лениво жующего фильтр сигареты длинными и желтыми, как у лошади, зубами.

— А чего тут базлать зря… Править надо биксу, а то…

— Бодун, уходит! Должна ответить! — снова подвыл Муха.

— Ответит… — хрипло выдохнул вожак. — Давайте су-чонку в подвал, там и потолкуем…

— А ну артачиться начнет? — загоношился тот.

— По почкам — и под белы руки. Двое парней скорой рысью сорвались с лавки, предвкушая развлечение.

— Ты чего так завелся на эту? — ревниво протянула Надька, положив руку на взбухшую «мужскую гордость» кавалера. — Разве она сможет так, как я? — И облизала пухлый округлый рот.

— Не болтай, — разлепил Бодун губы-пельмени. — Идите с Несушкой пацанам пособите, а то меня обездвижило, блин. Ну да сердцу не прикажешь, — довольно гыгыкнул он, кинув взгляд на штаны. Сейчас, сейчас эту длинноногую сучонку затащат в подвальчик, распнут нагишом на матах, нужно только решить, как лучше попервоначалу, на спинку или на животик… Что и говорить, девка хороша, как нездешняя… Бодун звякнул ключами и, прихрамывая от образовавшегося неудобства, побрел отмыкать ржавый висячий замок подвала, еще два года назад приспособленный им для сходняков и увеселений…

Двое догнали Лену у подъезда, Муха перекрыл двери, Гнутый стал сзади.

— Не спеши, па-а-адруга, — протянул Муха. — Говорливая ты больно, а за база-ар ответить надо.

Гнутый, оказавшись чуть ниже стоявшей на ступеньках девочки, одной рукой приподнял ей юбку, ладонью другой провел по бедрам:

— А ножки гладенькие…

Наседкина с Давалкиной шли не спеша, предвкушая длинное и забавное представление.

Удар локтем был молниеносен, послышалось противное чавканье, Гнутый опрокинулся навзничь, на спину… Маленький, ростом ниже Али, Корзун даже не понял, что произошло, увидел только, как напарник кувыркнулся спиной в пыль, и дальше не видел уже ничего: удар растопыренной пятерней пришелся по глазам, резанула резкая боль, он зажмурился, и тут жуткая боль в паху перехватила до самого горла — девчонка просто двинула коленкой вперед и вверх, снизу, со ступеньки, врезав перегородившему дорогу парню точно и резко. Тот кулем завалился на бок и засучил ногами.

Алька резко обернулась, в руке ее тускло блеснуло тонкое бритвенное лезвие.

— Ну что, клипсы пудреные, кто первая хочет стать буратиной?

Девки замерли. Алька сделала шаг со ступеньки. Девки обе разом бросились прочь, Давалкина заверещала тонко:

— Боду-у-ун! Она нас порежет!

Услышав испуганный визг, Бодун выскочил из подвальчика, разом оценил «картину битвы» и с неожиданной для такого увальня скоростью и проворством ринулся к девчонке.

Аля тоже разом поняла, что против этого мамонта она — как мотылек против танка.

Глаза у парня были жесткие, туповато-свинячьи… Девочка знала такой взгляд. Он будет ее бить тяжелыми тупорылыми полувоенными ботинками на шнуровке, пока не изломает. Совсем.

Девочка метнулась по лестнице вверх, перепрыгивая через три ступеньки, нажимая на все звонки. Они звучали в пустых квартирах гулко и обреченно. Все, ей теперь никто не поможет! Сзади уже слышался грохот подкованных металлическими набойками «гадов». Он отставал всего на этаж… На пролет… На полпролета…

Выскочила на площадку последнего, четвертого этажа, с маху влетела в тяжелую железную дверь, мертво уцепилась за ручку и нажала звонок.

— Вот так, сука! — Бодун настиг, одним движением намотал волосы на руку. Она зажмурилась, ожидая удара.

И — дверь открылась. На пороге появилась молодая женщина в длинном халате, очень красивая, спокойная, плавная.

— Что происходит, Бодухин? — спросила она, приподняв тонкие брови.

Парень молчал. Глаза его, мутные, блеклые, казалось, не видели ничего. Аля испугалась, что сейчас он ударит и эту женщину, ударит страшно, на излом. Но…

Глаза его чуть изменились, словно сработал переключатель, стали вдруг не то чтобы испуганными, но какими-то заискивающими.

— Да вот, с подружкой разбираюсь.

Волосы девочки он отпустил, но схватил за шиворот платьица так, что оно едва не треснуло, и выпускать не собирался.

— Странная у тебя любовь… — насмешливо произнесла женщина.

— А чего она… — гыгыкнул Миша. — Ладно, мы пойдем.

Ждать Аля не стала. Ребром сандалика быстро ударила парня по голени, хватка ослабла, она рванулась, платьице треснуло; кусок остался в руке увальня, а девчонка нырнула под руку женщины, в проем растворенной двери.

— Ах ты…

Парень озверел от боли, метнулся следом, но женщина перегородила собой проход:

— А тебе, Бодухин, туда нельзя. У меня ребенок маленький…

— Да она!..

— Нельзя. Карантин. Ты понял? — Женщина произнесла еще раз раздельно, по складам:

— Ка-ран-тин. Лицо Бодуна побелело, рот ощерился.

— Ну ладно, Сергеева… Когда-нибудь ответишь. Не все твоему крутому резвиться… Как-нибудь и мы порезвимся…

— Что? — жестко и коротко спросила женщина, снова чуть приподняв тонкие брови. — Что передать Евгению Владимировичу?

— Ничего. Это я так. — Парень развернулся и загрохотал ботинками вниз по лестнице. Дверь закрылась.

— Чего, Настька обломала? — встретил его внизу Гнутый.

Огромный сбитый кулак со стремительностью пущенного из катапульты булыжника раздробил Гнутому лицо; тот влетел спиной в стену, сполз на пол и затих.

— Пасть разевать он будет… — в сердцах произнес Бодун. Крикнул:

— Муха!

Корзун, старавшийся слиться со стенкой, дабы самому не попасть под горячую руку, объявился мигом и застыл в выжидающем и смиренном молчании.

— Смотайся за водярой, принеси пару пузырей. Пошел!

— Я мигом! — отозвался парниша и, чуть согнувшись, потрусил к магазину. Перечить Бодуну, когда его обломали, нельзя. Он и так-то бешеный, а сейчас… Хорошо полтинник в заначке есть, на пару пузырей хватит. И на закусь останется.

Бодухин вышел из подъезда. Обе девки сидели на лавочке тише воды, ниже травы.

— В подвал обе, живо! — велел парень.

Сейчас он оттянется с этими, а русоволосая… Ее он еще достанет. Ох как достанет! Обеих, эту кралю рыжую тоже! Карантин у нее! Он ей покажет карантин!

Дайте срок!

Бодун глубоко вдохнул чуть спертый, пахнущий мокрой кожей воздух подвала.

Щелкнул выключателем, зажглась тусклая лампочка, освещая шведскую стенку, два истертых мата, дощатый стол, промятый до пружин диван. Прикрыл за собой дверь.

Девки глядели на него приниженно и преданно.

— Ну что стали?! На колени обе! И — ползком ко мне! — велел Бодун, уселся в продавленное кресло, прикрыл глаза, ожидая, когда ловкие девичьи руки расстегнут брюки и освободят ставшую горячей и упругой плоть…

…А Глебова проскочила комнату стремглав, ничего не видя перед собой.

Остановилась лишь в самой дальней, в детской, словно вдруг налетела на невидимую стену, вдохнув запах молока и еще чего-то, что называется уютом и домом, что, она помнила, у нее тоже было когда-то… Ноги разом ослабли, девочка села на пушистый коврик, сжалась в комочек, закусив руку, чтобы рыданиями не потревожить спящего в кроватке малыша…

Настя Сергеева подошла и села рядом. Погладила девочку по голове, та разревелась пуще. Настя только вздохнула. Она была далека от философических обобщений о жестокости мира, просто дала девчонке выплакаться, гладила по худеньким плечам и приговаривала тихо: «Ничего, ничего, все пройдет…» А Аля повторяла и проторяла, поскуливая: «Все равно, все равно я никому не нужна… Никому в целом свете…»

Потом Настя поила ее чаем с малиновым вареньем…