Предают только свои. Мысль не новая, но от этого не легче. Или люди просто меняются со временем? Мы продолжаем считать их своими, а это другие. С тем же лицом, с тем же голосом. Ну да… Лицо меняется, а голос почти нет. Сколько бы времени ни прошло. Вот мы и ошибаемся. А люди… Словно их подменили на похожих, на чужих. Странно… Ты нужен людям, когда им плохо. Когда им становится хорошо, им не до тебя. Они тебя избегают. Как заразного. Особенно если тебе не везет.

Или просто невесело. Хотя и это понятно. Всем нравятся богатые, веселые и здоровые. Никому не нужны бедные и грустные. «Ведь грустным солдатам нет смысла в живых оставаться…»

Нет смысла оставаться… И негде.

Дома он находиться не мог. Вернее, дома у него не было. Так, жилище. Или обиталище. Нечто на «ще». Пепелище.

Два года он жил так. Сотни мелочей здесь напоминали ее, ее прежнюю… И еще то, как он был счастлив когда-то. А хуже всего… Хуже всего, наверное, то, что он уже не сможет любить. Он не сможет любить так, как любил ее. Никого и никогда.

Мужчина без любви — калека. А женщина? Женщина без любви — это даже не женщина, а просто существо никакого рода и никакого племени. Женщина — это или любовь, или никто. И ничто.

Любовь… Исписаны сотни, тысячи, миллионы страниц… «Для меня нет тебя прекрасней, но ловлю я твой взор напрасно…» Все просто: постепенно она стала другой. Обособленной от него. Чужой. Наверное, ее тяготила его преданность. Или зависимость от него?

Такая вот странная закономерность: люди больше любят тех, кому помогают, чем тех, кто помогает им. Не все, но многие. Слишком многие. Может быть, благодарность кажется им чем-то унизительным? Гордыня бунтует. И ведет человека в омут. В бездну. Сначала… Сначала падение кажется просто яркой, расцвеченной огнями новогодней ледяной горкой, а потом… Снизу, из тьмы, выбраться наверх уже непросто. Особенно если нет ни сил, ни желания. И сотни, тысячи, миллионы индивидуумов остаются там, в самом низу, трактуя свое безволие и трусость как избранность непонятных. И катятся ниже. За край. Туда, откуда вернуться в люди уже нельзя.

Мужчина тряхнул головой. Мысли бежали, будто дрессированные лошадки по кругу…

Все мы — пленники стереотипов. Каждый — своего. Как в той песне?

Кони бывают серые, кони бывают розовые, Кажется, каждый может выбрать по вкусу коня.

Но… кони меняют масти, могут наездника сбросить, А это людей тревожит: его, тебя и меня.

Вот почему кони алые, с огненно-рыжими гривами В дикой степи несутся вольно, без седоков…

Просто нам всем спокойнее, не торопясь, с перерывами, Ехать тихонько по кругу на розовом пони верхом.

Она тогда сказала Гончарову: «Не переживай».

Нужно пе-ре-жить. Перейти через эту жизнь в другую. Какую, он еще не знал, но в другую. Чтобы выжить. Выбери себе жизнь — и живи.

Мужчина наполнил бокал до краев и выпил до дна. Здесь вам не тут, как говаривают комментаторы нашей сорвавшейся с резьбы жизни. Хлобыстать бордо урожая семьдесят второго года фужерами, как воду… Там бы сочли за глупца или в лучшем случае за чудака. Там такую бутылку демонстрируют всем, чтобы, так сказать, предвкушали.

Там…

Да черт с ними и ихним «там»… Многое у них действительно хорошо — хотя бы то, что любая склянка с пойлом выглядит так же красиво, как и на рекламной картинке… А вот по душам поговорить просто не с кем. И не о чем.

Жизнь замкнута рамками карьеры, бейсбола и хобби. Может это и хорошо. Но очень скучно.

У нас… Прямо по писаниям Льва Николаевича Гумилева — пассионарии всех типов и рангов столбят свое место под солнцем. И умирают, скошенные огнем разборок, ранними инфарктами, депрессиями… На их место заступают другие: умные, осторожные, интеллектуальные. «Мы со вторых печатаем портреты, хоть в этом, право, и не их вина…» Все нормально: нужно было встряхнуть этот гниющий муравейник, называемый «развитым социализмом». Встряхнули, как водится, в самом российском варианте. «Хотели как лучше, а получилось как всегда».

Мужчина долил остатки вина, сделал знак официанту. Ни официант, ни метр ничему не удивлялись. Хочется клиенту утолять жажду коллекционным вином по четыреста долларов за бутылочку? Да с нашим удовольствием, да хоть чайными стаканами, да хоть… Вольному — воля!

Официант вырос у столика:

— Еще бордо?

— Водки, — коротко бросил мужчина.

Он все ждал, когда комок в груди хоть как-то рассосется… На это способна только водка. Потом… Потом, когда комок растает, можно брести в свой грустный пустой дом. «Дома ждет холодная постель…» И добрать. Чтобы не было так холодно. Чтобы до полной черноты… Чтобы назавтра проснуться в скудной бездарности нового настоящего и ничего не желать… Нового? В сорок начинать жизнь сначала? Где оно, это начало? Все свое мы носим с собой. Всегда.

— Какую предпочитаете? — Официант открыл карту.

— Выпью-ка я померанцевой… Она полезная, — вспомнил мужчина горьковского Булычева.

Официант продолжал стоять. Мужчина добавил:

— Пол-литра, конечно. Закусить — на ваше усмотрение.

— Копченый угорь, балык, лососина свежайшая, со слезой, икра…

— Давай всего понемногу и компот.

— Что, простите?

— Компот. Из сухофруктов.

Компот из сухофруктов. Его варили в больших котлах и оставляли на ночь на улице: днем стояла жара, а ночи в Афгане холодные; утром компот пили, зачерпывая кружками, — после анаши жажда была зверская, неутоляемая… И еще — компот был с запахом дома. Того, куда хотелось вернуться. Это было важно.

Вернулись только трое. Из тридцати… Все были молоды и хотели жить, но повезло не всем. Так уж устроено: везет не всем, не во всем и не всегда.

— Извините, но из сухофруктов… Можем предложить персики в сиропе, ананасы, ассорти…

— Черт с ней. Неси кока-колу.

— Слушаюсь. Горячее?

— Эскалоп. И много зелени. Только потом. Позже. А пока… — Мужчина улыбнулся невесело. — Помнишь анекдот? Заходят двое в кабак, заказывают семь бутылочек водочки. «А что будете кушать?» — «Вот ее-то, родимую, и будем кушать».

Официант вежливо улыбнулся и исчез. Запотевший графин с померанцевой объявился на столе почти сразу; два блюда, с мясным и рыбным ассорти, тоже. Накатить большую рюмку и предаться буйству плоти. Поедая мясное и рыбное. Бред эта жизнь.

И ничего, кроме бреда.

Года три назад он осознал вдруг: у него нет ничего, кроме денег. Сейчас легче.

Гораздо. Потому что денег нет тоже. И «семейная лодка» не билась ни о какой быт.

Просто времени обратить на него внимание не было. Нужно было работать. Пахать.

Не замечая ни дней, ни ночей. Он и пахал. И тогда все было если не хорошо, то сносно. Все развалилось потом. Когда материальные проблемы ушли. Стало сразу пусто и ясно. Ибо материя вторична.

Просто они перестали понимать друг друга. И начали говорить на разных языках.

Это как китайский и вьетнамский: восточные люди поют. И ритм есть, и мелодия похожа… А языки разные. И говорящие на них не понимают друг друга. Совсем. И не хотят понимать. Такие дела.

А он… Он любил свою жену. И верил. Верил, что все вернется, что она станет вновь такой, каких сейчас не бывает… Бред. Человек все себе придумывает сам. И счастье, и радость, и сказку. Когда сказка проходит, остается пустота. Полная. И пережить помогает только одно: в жизни сказки случаются куда чаще, чем можно себе представить. Правда, не со всеми. Только с теми, кто верит. Способность к счастью, как и способность к сказке, — внутри нас.

Хотя… Возможно, это тоже иллюзии. Вот только как решить, какой мир более иллюзорен: тот, что внутри нас, или тот, что вовне? Человек, взрослея, лишается иллюзий, жизнь отбирает их у него, одну за другой. Наверное, когда умирает последняя, умирает душа. Хотя некоторые при этом продолжают существовать. К жизни это не имеет уже никакого отношения.

А тогда ему, Олегу Гончарову, оставалось освободиться только от денег. Как часто бывает, ему помогли. С радостью. Брат жены влетел. В очень изрядные долги. А Гончарова даже просить не пришлось — он подставился сам. Как только он сделал это, то стал ей не нужен. Совсем. Она вспомнила, что жизнь прекрасна и удивительна. И ушла к другому. Тот казался ей веселее.

А он ждал. Год. Еще год. Работал как заведенный, но работа не клеилась. Он шел по инерции. На той крейсерской скорости, какую сумел набрать когда-то. Но без ветра в парусах Америки не достигнешь. Кортес не добрался бы уж точно. Да и какой он Кортес… Хотя…

Мужчина, любой нормальный мужчина — завоеватель. Главный вопрос, который серьезно его волнует, — это вопрос войны и мира. Овладения этим миром. Захвата его. Но… Разве можно покорить мир, если нет той, к чьим ногам ты смог бы сложить обретенные сокровища? Просто так, за один ласковый взгляд… Хотя… Как у Александра Сергеевича? «Я не люблю тебя, герой».

Пришло время, и его подставили. Круто. Он уже не удивился: это предательство было не первым в длинной цепи. Боливар — лошадка норовистая и своенравная, как и Буцефал: только для одного. «И пряников, кстати, всегда не хватает на всех».

Вот и славно. В новую жизнь войти нелегко. Кредитка сегодня действует. Кредитка счета, которого де-юре не существует. Завтра, в десять часов утра, как только откроется банк, счет перестает существовать де-факто. Ну а сегодня… Сегодня он расплатится именно этими деньгами. И озадачит официанта чаевыми. Хорошими.

Смешно… Сейчас он как дервиш: все свое с собой. Весь капитал: пять зелененьких бумажек с портретом добродушного Франклина. Да и чего ему не быть добродушным?

Самый популярный мужчина на пространствах одной шестой земли… С названием кратким… Но содержательным.

А завтра… Да и… Стоит ли жить до завтра, если жуя такое дерьмо? Ведь уходить тоже лучше налегке. Лети как пух… «В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей». Порой ему казалось, что он остался совсем один. Все его друзья подгадали уйти раньше. На той войне. Или после. Потому что война всегда.

«Ведь грустным солдатам нет смысла в живых оставаться…»

Нет… Завтра — это очень далеко. Так надолго лучше загадывать… Или завтра — это уже сегодня? Хм… Глубокая мысль… Как нас учит «Полароид», великий и мудрый «Живи настоящим!»

А вот это правильно! Водочка уложилась на бордо классно. Только несколько смурно. Мужчина тряхнул головой. Теперь самое время для горячего. А то «сегодня» перестанет быть «завтра» и плавно перейдет во «вчера». А что было вчера? То же, что и позавчера: «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Бессмысленный и тусклый свет…»

Бессмысленный и тусклый… Тусклый и бессмысленный…

Мужчина посмотрел на стол. Водки осталось — на дне графина. Сделал знак рукой.

Официант материализовался немедля.

— Подавайте, друг мой, горячее.

— Сию минуту. Еще водочки?

— Нет. Водки достаточно. Лучше коньяк.

— «Курвуазье»?

— Да. Маленький графин. И продумайте десерт.

— Сделаем.

За столиком на двоих Олег был один. И не желал ничьей компании. Ресторан постепенно наполнялся: он славился хорошей кухней, да и открыт был до пяти утра.

Отсюда можно было пройти на второй этаж, в казино или варьете. Да и в самом заведении было стильно: никаких полуголых девиц, никакого шума-гама от визжащих лабухов; группа музыкантов состояла всего из трех человек; фортепиано и акустическая гитара составляли основу программы. Да, третий музыкант был просто виртуозом: он импровизировал попеременно на трех саксофонах и деревянной флейте.

Очертания зала сделались зыбкими, мягкими. Бордо и водка и бордо… Просто стихи… Гончаров знал, что сидит здесь до утра. Возвращаться в пустую квартиру, в бессонницу или уходить в тяжелое глухое опьянение он хотел. Здесь был свет, и это главное. Свет — вот что ему о сейчас нужно. И ничего, кроме света.

Девушку он заметил сразу. Она вошла в сопровождении метра, готового выпроводить ее вон: проституток в этом с претензией на аристократизм заведении не жаловали.

Для был бар, тоже на втором этаже. Впрочем, иноземное слово «проститутка» к этим жрицам ночи подходило плохо — даже в сглаживающем вечернем освещении они выглядели теми, кем были: потаскухами.

Эта девчонка была не потаскуха. Она быстро, лихорадочно перебегала взглядом от столика к столику: все были заняты парами или компаниями. Встретилась взглядом с Гончаровым, робко улыбнулась, а глаза ее… Он никогда видел таких глаз.

Вернее… Такие были у Тани, когда еще не разучилась смотреть на мир с непреходящим удивлением, заставляя и его видеть свет и краски… Только этой девочки глаза были… Ну да… Уставшими. Смертельно.

Сразу вдруг он понял, зачем она здесь: ей не хотелось оставаться одной в ночи.

Ей хотелось света. Как и ему.

Он поднял руку и приветливо, словно старой знакомой, помахал девушке. Аля победно глянула на метра; тот принял ее вместительную спортивную сумку, а она двинулась к столику мужчины.

— Спасибо вам, — выдохнула девушка и спросила, присаживаясь и устраивая на коленях небольшую кожаную сумочку:

— Я очень помешала?

— Совсем нет.

Официант был уже рядом. Чиркнул спичкой, зажег перед девушкой свечу. Ненавязчиво помедлил…

— Пока — коктейль. Самый легкий из тех, что у вас есть, — не глядя на него, произнес Гончаров. — И карту вин.

— Вы понимаете, я не… — начала было девушка.

— Я вижу. Просто у меня особый вечер. И я хочу вас УГОСТИТЬ. Если вы не против.

— Я не против. — Девушка смотрела на скатерть остановившимся взглядом.

Произнесла только:

— У меня тоже особый вечер. Очень особый.

Официант был умен: с горячим не поспешил; коктейль и карта появились мгновенно; судя по всему, этот не очень молодой человек давно освоил все премудрости своей профессии, главной из которых была: сумей угадать клиента не скупого и готового легко расстаться с деньгами.

Девушка сделала глоток из принесенного бокала. Хотя коктейль и был совсем слабым, Аля, почувствовав на губах вкус алкоголя, попросила:

— А нельзя «спрайт»?

— Можно. Но нужно ли? Тем более если вечер особый? — спросил мужчина, выделив интонацией последнее слово.

— Нет. Не хочу.

В действительности Але очень хотелось выпить. Страшное напряжение, в котором она пребывала почти двое суток, стало тяжким, словно многодневная бессонница, когда человек уже не отличает сна от яви… Но она точно знала: стоит ей выпить хоть немного, и она разревется, разрыдается прямо здесь, а это может закончиться…

Да чем бы ни закончилось, расслабляться пока нельзя. Нужно пережить эту ночь.

Потом, днем, она найдет место, где отоспаться; к кому-то из девчонок она идти не хотела, чтобы не подставлять. Днем будет солнце, и тогда можно забраться на любой чердак и спать. Долго.

Подняла глаза на мужчину. Немолодой и очень усталый. Морщины у глаз. Но было в его взгляде что-то еще, кроме усталости. И это не неуверенность, нет…

Отсутствие наглой самоуверенности — вот что это. И грусть.

— Я вам действительно не помешала?

— Нет. Пить в благородном уединении — дело пустое. Не хочется, но надо.

— Почему?

Он пожал плечами, улыбнулся:

— Осень.

— И только?

— Помните анекдот? Приходит алкоголик к наркологу. На традиционный вопрос врача:

«На что жалуетесь?» — тот вскакивает, хаотично встряхивает руками: «Доктор, по мне постоянно ползают такие маленькие зеленые крокодильчики!» Врач вскакивает со стула, повторяя движения больного: «А что вы на меня их бросаете!» — Мужчина взял сигару закурил. — Зачем вам, милая девушка, мои «крокодильчики»? У вас своих мало?

— Как раз — с избытком. И они совсем не маленькие, — вздохнула девушка.

Официант снова материализовался и застыл рядом со столиком вежливым молчаливым изваянием.

— Так что заказать? — спросил Олег.

— Что-нибудь попроще, — произнесла Аля и тут только почувствовала, как проголодалась.

— Тогда… — Мужчина быстро указал блюда в меню официанту, и тот с достоинством удалился.

Через пару минут появился салат из крабов, красная икра в тарелочке, под которой в специальной посуде медленно таяли кубики льда. Несколько кусочков масла и блины, горячие, дымящиеся… В отдельной рюмке была принесена водка; рюмку официант поставил перед девушкой, рядом бокал со «спрайтом», в котором плавал пузырчатый лед.

— Вы все-таки заказали водку… — произнесла Аля.

— Да. Не обижайтесь, но, по-моему, вам сейчас просто необходимо.

— Может быть. Но я так устала, что, боюсь, сразу поплыву.

— Ну и попутного ветра. Плывите. Утонуть я вам не дам. И непременно закусите горячим блинчиком с маслом и икрой.

— Водку?

— Как говаривал профессор Преображенский, холодные закуски предпочитает только недобитая большевиками буржуазия. Человек понимающий оперирует закусками горячими.

Девушка улыбнулась. За ней так давно никто не ухаживал, что… Нет, приставать — приставали, это сколько угодно, а вот ухаживать…

— Спасибо.

Она взяла рюмку, выпила маленькими глоточками, не торопясь, положила масло на блинчик, сверху — икру, неловко поддела вилкой, блинчик соскользнул и упал на стол.

— Ой! — Девушка посмотрела на скатерть, подняла глаза на мужчину. — А голова поехала…

— Лишь бы крыша устояла.

— У меня нет крыши. Я сама.

— Ну и как — самой? Аля пожала плечами:

— Неважно. Вы же видите. — Снова подняла на него глаза.

— Меня зовут Олег. Олег Гончаров.

— А я — Аля.

— Редкое имя.

— Редкое? — Аля засмеялась. — Алена, Лена.

— Алена — нежнее.

— Я привыкла к Але. А «Лена» мне не нравится. Когда ты — «одна из». Лена — это как просто «девушка».

Она поглядела на него снова, и взгляд ее на этот раз показался Олегу совершенно беспомощным — такой бывает у близоруких людей, вдруг оказавшихся без привычных, укрупняющих мир линз.

— Извините, Олег… Какую-то чушь несу… Я поем, ладно? А то действительно неприлично так пьянеть от рюмки водки. — Глянула на него лукаво. — Но простительно. У меня было трудное детство.

— На самом деле?

— Это как посмотреть. А вообще-то — поговорка такая. Пословица.

Гончаров закурил, чиркнув длинной спичкой. Принесли мясо в горшочке. Алена справилась с блинами и икрой и теперь быстро ложкой ела жаркое. Ему было приятно наблюдать, как она ест, что-то промелькнуло в памяти… Он улыбнулся даже, но улыбка вышла невеселой. Все просто в этой жизни: чтобы мужчина был мужчиной, а не особью мужского пола, даже с деньгами, ему нербходимо о ком-то заботиться, думать, тревожиться, кого-то защищать… Когда этого нет, жизнь становится лишь более-менее сносным функционированием, словно ты не человек, а биоробот. Всего лишь. И не более того.

— Уф… — Девушка откинулась на спинку стула. — По-моему, с едой я погорячилась.

— Это пройдет.

— Чувство излишней сытости?

— Чувство волчьего голода.

— Разве я похожа на волчицу?

— Скорее на загнанного волчонка. Который не понимает, за что его гонят.

Девушка посмотрела в глаза мужчине внимательно, пристально. Сейчас, немедленно ей нужно решить: она верит ему или нет. Иначе — пропала.

В глубине его глаз была только грусть. И еще — усталость. Такая бывает в глазах у больших добрых псов, преданных людьми. Им некого стало защищать: те, кого они любили, бросили их, оставив охранять пустой дом, в который никогда не вернутся.

А пес не способен поверить в предательство тех, кого любит. И умирает даже не от голода — от тоски. А вообще… Собаки — куда лучше людей. Нет, есть злые, ущербные псины: просто люди вывели и воспитали породу себе подобных. А по жизни Алена вообще давно заметила: все хорошие люди похожи на собак или на лошадей.

Только лошади порой еще грустнее. Но грустнее всех — люди.

— Вы чем-то обеспокоены, Аля? — спросил Гончаров тихо.

— Да. Обеспокоена.