Лир дремал, устроившись в кресле, и дрема его измотала. Он проснулся уставшим и раздраженным: ему снилось, что он бегает за какими-то бесплотными тенями по бесконечному подземелью, лабиринту, облицованному белой кафельной .плиткой… Это было похоже на переходы подземки. Но еще больше — на морг.

Какая-то вязкая бурая жижа сочилась сверху и стекала по кафельным стенам, с потолка свисали грязные, похожие на сталактиты сосульки, под ногами то и дело проскакивали большие юркие крысы; время от времени то одна, то другая поднимала мордочку и всматривалась в редких здесь людей… Лир понял, что эти ночные звери Хотят увидеть: достаточно ли ослабел человек, чтобы стать им кормом… Ну да, где-то он читал, что крыс на земле по крайней мере впятеро больше, чем людей, и созданная ими цивилизация куда долговечнее и организованнее человечьей…

Неожиданно он почувствовал тяжесть под левой лопаткой, вскинулся и обомлел: здоровенная, жирная крыса запрыгнула ему па плечо и сидела теперь, тараща махонькие подслеповатые глазки и дергая поросшей седыми волосками верхней губой, под которой матово и желто топорщились острые резцы… И еще — от крысы мерзко пахло: какой-то гнилью и еще почему-то хвоей, струганой сосновой доской и свежеотрытой могилою.

Лир закричал, дернулся, сбрасывая с себя жуткую тварь. Он бежал по бесконечному кафельному коридору, а выхода все не было, коридор казался лабиринтом, под ногами шмыгали мерзкие твари, похожие на ящериц; они что-то мерзко верещали, когда он наступал на них, шмыгали россыпью из-под ног, а Лира с ног до головы разом покрывал омерзительно-липкий пот, вонючий, как перегной болотной тины и лягушачьей икры.

Он бежал, его безумный крик беззвучно стыл в горле, как кусок льда. Он уже потерял всякую надежду выбраться из жуткого лабиринта, как почувствовал свежий, сквозной ветер… Через мгновение Лир выскочил из-под земли по переходу. Вокруг, влажно поблескивая брусчаткой, под вихревым танцем белой вьюги замерла площадь.

Кремлевские башни были почему-то сложены не из кирпича, а из багряного, со светлыми прожилками, гранита; посреди площади, рядом с Мавзолеем, застыл на вздыбленном коне Медный всадник, а дальше… дальше шли ряды могил: под восьмиконечными крестами, под простыми фанерными, с красной солдатской звездочкой в навершии, обелисками, под известняковыми надгробными камнями, украшенными звездой Давида… Еще дальше причудливой вереницей тянулись литые фамильные склепы, отмеченные гербами старинных русских родов и значимых фамилий.

«Что это?» — пронеслось в воспаленном и подавленном воображении Лира…

«Лобное место!» — проорал ему в ответ гнусавый и противный до омерзения голос.

«Что?» — Лир заметался в смятении: тьма сгустилась, снег плотной пеленой обволакивал его уже со всех сторон, лепил в глаза, в уши, набивался в рот…

«Лобное место! — снова визгливо донеслось до него. — Голгофа!»

Лир испуганно шарахнулся в сторону — и обмер: он оказался на самом краю ущелья; дно его было сокрыто черной дымкой. Но Лира напугала не бездна, его напугал зверь: гибкий барс мягко ступал по серебристому снегу, скаля белые клыки; его густая шерсть переливалась в лунном мерцании… Барс подошел к краю обрыва, прыгнул — и исчез за дымной завесой… А Лир остался стоять в полном изнеможении, один, между погостом и пропастью.

Пробуждение Лира было больным и усталым. Голова пульсировала тупой монотонной болью так, что ему пришлось забросить в рот целую пригоршню таблеток, запить боржоми из початой бутылки и еще с четверть часа безразлично таращиться в пустоту, пока он начал соображать хоть что-то. Боль не прошла, затаилась, но Лир почувствовал себя вполне сносно, щелкнул кнопку на пульте, зажигая экран большого телевизора… И — сразу скривился, словно от изжоги: опять эти молодые да ранние! Они, никогда не стоявшие в дерьме, воспринимающие мир таким простым — есть правда для избранных и ложь для всех, ползущих к власти влажными, липкими гусеницами, — они раздражали его больше всего остального! Он, Лир, обладая громадным влиянием и возможностями, вынужден был считаться с этими циничными белозубыми марионетками! Впрочем, они и не артачились, просто называли свою цену и под клиентами если и суетились, то редко: те теневые фигуры, что готовы были эту цену заплатить, и придавить свою куклу могли жестко, одним движением, как половой — таракана. Но Лир был не согласен с тем, что цену эти мальчики и девочки назначали себе сами: он привык к тому, что в этой стране назначать цену всегда было прерогативой покупателя.

Но более всего Лира страшило то, что он оказался вне времени и вне власти.

Про него словно забыли. Кроме тех румяных марионеток, при власти объявились собранные, похожие друг на друга люди, словно связанные одной нитью, одной судьбой, одной целью. И люди эти не суетились: они брали власть спокойно, как поводья у привыкшего к опостылевшей воле одичавшего мустанга… Их молчаливая дисциплинированность пугала Лира. Но почему, по-че-му?! Почему такая несправедливость? Он, Лир, лееял свою власть, как любимую женщину, как мечту, потому что ничего, кроме власти, у него не было. И вдруг эта лукавая потаскушка падает в руки другому… Или — он, Лир, недооценил Систему? О нет! Уж он-то знал ее силу и ее мощь… Просто поменялось время. Совсем. И Лир прозевал эту перемену. Нужно наверстывать. Мерить версту за верстой, нагоняя. Губы старика искривились гримаской… Лир знал одно: он не отдаст никому реальной власти. И если уж не удастся ее удержать — пусть правит война. У войны не бывает господ.

Только слуги. Лир щелкнул выключателем, экран погас. — Лаэрта ко мне, — произнес он по селектору. Лаэрт появился незамедлительно. Уже через минуту он стоял напротив: лицо упитанное, розовощекое, ну чистый серафим, впрочем, тренирован, да и характерец есть; мягковат, правда, парниша, но пусть уж на побегушках будет Лаэрт, это лучше, чем непредсказуемый гений Маэстро или истеричная сила Глостера. Будь у Лира в приближенных по-прежнему Глостер, он бы чувствовал себя в изменившемся времени ой как неспокойно! А с этим прибежищем витаминов, с этим пудингом по имени Лаэрт он, Лир, справится как-нибудь. Правда, Лаэрт хитер: уцелеть, когда погиб Глостер, — задача не из простых, и он ее выполнил. Но это Лира даже забавляло; хитрость, просчитывая ходы, порой забывала о простом правиле: тому, кто получает пулю, не нужны ни карьера, ни деньги, ни власть.

Такова жизнь: людям не чуждо ничто человеческое, особенно смерть, но жить с этой мыслью им невмоготу, вот они и ловчат, пытаясь той самой хитростью уравнять шансы. Тщетно. На этой земле лишь один владыка и царствует, и правит — страх; остальные при нем — похоть, лень, словоблудие, пьянство, чревоугодие — суть шуты гороховые.

Внезапно Лир почувствовал страшную усталость, словно прожил без сна весь двадцатый век, теперь уже прошлый, и именно с него спросят за все жертвы, которые жрецы Молоха принесли своему гневливому ненасытному божеству…