Аля сидела оглушенная, опустошенная и подавленная. Сначала ей показалось даже, что там, за окном, за маревом тюлевых штор уныло плавает серый сумрак рассвета, но потом она поняла: нет, ночь еще темна, это люминесцентные лампы заливают двор неведомого ей особняка белым неживым светом. Наступила апатия и вялость. Ее взгляд медленно, будто птица с перебитым крылом, блуждал по комнате, и Аля даже не вполне осознала, что она хочет найти и зачем… Она искала пистолет. И мысль у нее тоже была одна: найти, приставить вороненый ствол к виску — и нажать спуск. Ибо только смерть спасает от страха небытия.

Судорога омерзения и гадливости передернула все ее тело, будто она только что руками схватила липкую и скользкую тварь! Ну надо же! И мысли бывают подло-змеиные ! По спине неслись волны ледяной изморози, девушку трясло как в лихорадке… Как?! Как этот дешевый балаганный шyт, этот кривляющийся паяц, этот манежный ярмарочный клоун довел ее до того, что единственным спасительным действием ей показалась смерть?!

Весь этот сор, мусор, хлам нужно вымести из головы немедленно, или она завязнет в паутине липких слов и пугающих понятий, которыми обвивает ее этот человек… Зачем? Чтобы задушить?

Против безумия есть только один довод — разум, но его логикой нельзя убедить безумца. Сумасшедшие .живут в своем собственном мире, мире гротескного кино, и заставить больной, помутненный рассудок выйти оттуда к свету невозможно… Но ведь и у нее нет другого пути и другого выхода! А что, если Маэстро был ранен в этом ночном побоище? Он сумел уйти, скрыться, но был ранен , тяжело ранен и сейчас умирает где-то один — среди моря, чаек и скал?.. И никто ее не спасет, и этот умалишенный: Глостер будет издеваться над нею до тех пор, пока не убьет или хуже — не сведет с ума, не превратит в подобное себе существо, липкое от страха и измученное бесплодными умствованиями! Но… этот злой, нескладный человек говорил псевдологичные вещи, но сейчас, в это тревожное предутреннее безвременье между светом и мраком — пес знает почему — они казались истинными! И это страшило девушку больше всего? Неужели она уже сходит с ума?!

— Жизнь моя никому не приносит радости… — услышала она голос Глостера и вздрогнула: настолько близким было совпадение, тождество его мыслей и ее собственных. — И мне самому противна, и окружающим — в тягость.

— Просто вы — трус, — услышала Аля свой голос будто со стороны.

— Вот как?

— Да. Знаете, что я придумала? Лучший для вас способ победить Маэстро., .

— Неужели? И какой же?

— Застрелиться.

— Застрелиться? — Глостер откинулся на спинку кресла и захохотал мелким булькающим смехом, словно пьяный дачник, которому втайне от строгой супруги рассказали веселый скабрезный анекдот, и анекдот этот останется упоительным грешком в его размеренно-унылой, пузатой, пропахшей тещиным борщом и несвежими простынями жизни. — Застрелиться… Забавно. Но я не могу этого сделать.

— Да? Почему же? Ведь у вас нет… э-э-э… договора со смертью? Как у Маэстро?

— Вот об этом никто знать не может, ~ посуровел Глостер.

— Даже вы сами?

— Даже я сам.

— Ну а тогда — чем вы вообще рискуете? Ничем. Смело берите пистолет и стреляйте в рот. В случае удачи — навсегда избавитесь от страха. В случае неудачи — тоже: будете уверены, что смерть сделала вас своим избранником и оставила пожить на радость себе и горесть окружающим. Красивое предложение?

Аля Говорила и говорила и поневоле замечала, что ей даже напрягаться не приходится: слова лились вольно и легко, и если сначала ей приходилось заставлять себя, играть веселость и раскованность, то теперь… Странно, но она чувствовала собственное непринужденное обаяние, будто не сидела полупьяной со спутанными ногами… Или — люди действительно привыкают к рабству и оно перестает их тяготить? А скорее, психика защищается в любом положении, даже в самом стесненном, и независимо от осознанной воли человека его подсознание само вырабатывает наилучший путь к спасению и нужно только ему подчиниться?.. Ну да, если не страдаешь скрытым комплексом саморазрушения или самоубийства… Впрочем, люди, отягощенные злом, смертью или неволей, не страдают от своих тягот потому, что одни — принимают их за доблести, другие, счастливые, — не замечают вовсе.

— Ну и что же ты замолчала, милая дива? Да-да, именно дива, ты меня не перестаешь удивлять!

— Так что вы скажете о моем предложении? Глостер пожал плечами:

— Русская рулетка, только без азарта и вариаций. Это скучно, а потому — безынтересно.

— Почему же? Целых два варианта, и оба — беспроигрышные.

— Беспроигрышных лотерей не бывает, — упрямо возразил Глостер.

— Это выигрышных не бывает! Любая лотерея — чистое наперсточничество и жульничество.

— Может быть, тогда прекратим играть в слова и…

— И — что? Сольемся в страстном поцелуе? Или — в искрометном экстазе? Я не предлагаю вам лотерею, я предлагаю вам действие. Любое действие рассеивает беспокойство. А то, о котором говорю я, — излечивает страх.

— Смертью?

— Вы знаете другое лекарство от страха?

— Ты права. Другого нет. Страх можно потерять только вместе с жизнью.

— Есть чего бояться? Вы ведь сами сказали, жизнь вам в тягость…

— А если и так? Может быть, именно потому мне доставляет особое удовольствие лишать ее других? Тех, кому она дорога? Таких, как ты?

Глостер замолчал, прищурился, рассматривая девушку… А Аля не успела ничего ни подумать, ни приказать себе: эмоции, флюиды от направленного на нее недоброго взгляда заставили трепетать душу с затаенной в ее непроницаемой глубине надеждой на избавление, как будто зайчишку, спрятавшегося в капустных листьях и случайно обнаруженного в этом жалком укрытии… Ее хитрость не удалась: девушке лишь показалось, что она поймала ту самую безумную волну Глостера, настроилась на нее и теперь сможет сыграть с ним свою партию… Или — удалась? Аля заметила в руках мужчины пистолет, итальянскую «беретту», на ствол которой Глостер быстро и умело накручивал длинный профессиональный глушитель.

«А глушак-то зачем?» — пронеслось в Алиной голове, но вслух она уже ничего сказать не успела. Глостер подхватил невесть как оказавшийся в этом странном будуаре маленький серебряный колокольчик, тряхнул легонько… Нежный, мелодичный звон нарушил тишину безмолвного особняка. Через несколько секунд дверь бесшумно отворилась. Аля. даже была готова увидеть на пороге какого-нибудь восточного грума, но нет: там стоял среднего роста спецназовец в пятнистом комби. Он спокойно и вопросительно смотрел на хозяина.

— Курт, что там с нашим «ползуном по скалам»? — услышала Аля вопрос Глостера.

— Ищем.

Девушка замерла, напряженно вслушиваясь, догадавшись, что речь идет о Маэстро.

— И успехи?

— Как сквозь землю провалился.

— Этот мог и сквозь землю. У него там все свои. — Глостер скривился в улыбке. — А сейчас, Курт, приведи мне того из Ричардовых мальчиков, который…

— Остался верным мертвому сюзерену?

— Да. Приведи мне его. Только побыстрее.

— Есть.

— Один здешний охранник совершенно не понимает ситуации, — пояснил Але Глостер. — Стрельбу затеял. К чему, если сила солому ломит? — Глостер скривился:

— Идейный. Такие хуже всего.

Глостер опустился в кресло. Он сидел, сосредоточенно глядя в одну точку, пока дверь снова не открылась. Курт втолкнул в комнату невысокого парня лет двадцати двух; по инерции тот сделал несколько шагов, явно припадая на раненую левую ногу и морщась при этом. Остановился, задержал взгляд на девушке., но не дольше, чем на обычном предмете обстановки, вопросительно посмотрел на Глостера, и во взгляде этом Аля даже не различила — угадала тихую, обреченную тоску.

Глостер продолжал торчать в кресле прошлогодним манекеном, но Аля явственно ощущала исходящую от него энергию агрессии и угрозы… И еще — чего? Больше всего это походило на запах гнили.

— Ну? — Глостер развернулся всем телом к Але. — Ты готова к эксперименту?

— К эксперименту? — не сразу поняла девушка.

— Да. Как ты сказала? Смерть — это не лотерея, а истинный спорт. Рулетка.

— Я? Так сказала?

— Не важно. Важно, что именно так я и понял. — Глостер повернул голову и уперся взглядом вошедшему в переносицу:

— Ты боишься смерти?

Парень заморгал, как от рези в глазах, будто на него был направлен луч дальнобойного авиационного прожектора.

— Я не слышу? — повторил свой вопрос Глостер.

— Боюсь.

— Вот видишь! — Глостер снова развернулся к Але; — Он боится смерти. Что и требовалось по условиям игры.

— Какой игры?.. — запоздало пролепетала Аля. Глостер поднял руку с оружием, раздался невразумительный хлопок, словно лопнул наполненный водой шарик… Парня, что стоял посреди комнаты, ткнуло прямо в лоб, будто торцом длинной палки: голова его дернулась назад, затылочная кость надломилась, желтое месиво мозга в бурой сукровице брызнуло на беленую стену напротив, а труп ничком, как мешок, завалился на ангорский палас.

Глостер стоял чуть склонив голову набок, словно старательный ворон на пашне, высматривающий из парящей земли толстого червячка… Констатировал капризно:

— Врут фильмы… Бурое на белом — грязно, и никакой эстетики. У них там кровь — алая. Потому и красиво. Интересно, как называется эта краска?.. — Он прикрыл веки, забормотал себе под нос:

— «Красная, красная кровь, через час уже просто земля…» Хлеба и зрелищ… Во все века обыватели требовали кетчупа и крови… Вот жизнь и выдавливала их на палитру… Всем нравится, когда много красного… — Глостер открыл глаза, поморщился от увиденного, посмотрел на девушку, словно ища у нее сочувствия, втянул носом воздух, поморщился:

— А запах действительно отвратный. Как на бойне.

Аля силилась вздохнуть и не могла… Слезы уже вовсю застилали глаза, а горло резало, словно перехваченное хлестким татарским арканом… Девушка сделала усилие, попыталась вздохнуть — и закашлялась. Кашляла она так, словно организм решил вывернуться наизнанку… Изо рта на палас стекала какая-то жижа, девушка извивалась, все пыталась вздохнуть — и не могла… Она почувствовала только, как сильная рука вздернула ее вверх, увидела мельком летящую на нее пятерню, боль алой вспышкой разорвала щеку, запульсировала малиновым и багровым, желтые неровные шары горячо заклубились под черным бархатом век… Аля сделала вздох — и заплакала, зарыдала, завыла в голос… Голова ее кружилась, и в этом вращении девушка, казалось, явственно видела и аспидную черноту преисподней, и фиолетовый сумрак полуночи, и мерцающую дорожку Млечного Пути, рассыпавшегося в звездную пыль.