Небольшой маневренный самолет пробежал по полосе-и замер. Две дюжины молодцов, обремененные объемными спортивными баулами, загрузились в автобус «мерседес» с тонированными стеклами и крупной надписью вдоль каждого борта белым по синему: «ДИНАМО». Автобус вывернул на трассу, проехал с десяток километров и свернул под свеженькую табличку: «Пансионат „Мирный“ Управления делами Атоммашпрома».

Глостер, следующий за автобусом на темно-синей «вольво», повернулся к попутчику, лысому толстяку с бульдожьей челюстью, ясными глазами пионерского вожака и огромными ручищами-культями борца-тяжеловеса.

— Что это за зверь, Ричард? — спросил Глостер, кивнув на вывеску.

— Атоммашпром?

— Да.

— А что? Очень широко известное в узких кругах учреждение. Но это не значит, что на базе нет комфорта, наоборот: чем ближе мы к природе, тем лучше. К столу у нас — изысканные вина, на закрытом пляже — изысканные девочки.

— Я помню. Киллеры-малолетки вроде Киви.

— Ну что вы, Глостер. Какие киллеры! Наши малышки нежны и неискушенны, и это приводит гостей порой в полное неистовство… Те из них…

— Что-то мне не нравится ваш игривый тон, Ричард, — раздраженно перебил его Глостер.

Как и в первый раз, произнесение оперативного псевдонима здешнего сотрудника далось Глостеру с трудом. Виною всему — стереотип. Ричард — это нечто высокое и царственное. По фактуре такой человек в наших представлениях — сухопарый, скуластый, с проступающей сединой в длинных волосах, с тонким благородным профилем, с твердо очерченным ртом, но притом — рисунок губ чуть порочен… Словом — мессир рыцарь, управляющий своим феодом с покровительственной ленцой и привычной жестокостью.

И вместо этого — увидеть кареглазого толстого весельчака?.. Вернее даже… толстым он казался только с первого взгляда. Присмотришься — и поймешь, что Ричард просто играет добродушного толстяка; на самом деле ненужного или опасного для себя человечка он придушит легко… И не как-нибудь, а в дружеских объятиях.

И жизнерадостная улыбка стареющего купидона и дамского угодника притом останется играть на полных чувственных губах, и красивый, как у завзятого восточного тамады, баритон будет разливать бархатистую речь, полную приятных похвал и сладкой неги.

Сейчас Ричард ищет стиль общения, проверяет его, Глостера, «на вшивость»… Да и времена поменялись: то, что было когда-то номенклатурным или особистским шиком, — андроповский аскетизм, сусловское высокомерие, брежневское «построение» — теперь смотрелось просто глупо. И Ричарду наиболее комфортен в этих причерноморских широтах стиль хозяина — хлебосола и балагура… Вино, банька, девочки?..

Нет! Глостер решил: все будет по-деловому, жестко и холодно, как ноябрьское небо над Петербургом. Глостеру просто нужно сразу поставить этого местного князька на отведенную ему ступеньку; времена изменились, но отношения сюзеренов и вассалов, как бы они ни назывались, остаются неизменными: за кем сила, за тем и власть.

— У вас неприятности, Ричард? — выдержав приличествующую случаю паузу, резко спросил Глостер. Спросил просто так, ничего особого не предполагая, но по реакции понял, что попал. — Так я готов выслушать, — спокойно дожал он хозяина и закончил совсем уже мирно, чуть иронизируя, но ледяным тоном отметая всякий намек на возможное панибратство:

— Может, что и выдумаем умное. На пару, а?

— Ну… Скорее это… Я бы не назвал это неприятностями… В том смысле, что…

— Да? А что? Недомогание? Насморк? Ящур? Золотуха? Пандемия скоротечного рахита?

— У меня погибли люди.

— Даже так?

— Несчастливое стечение обстоятельств.

— Погодите, погодите… Кажется, я даже знаю имя этим «обстоятельствам»…

— Глостер выбрал издевательский тон, причем намеренно опереточный и тем особенно обидный для этого хазарского князька. — Маэстро? Это связано с ним?

— Да. Связано. — Глаза Ричарда помутнели от гнева, но он сдержался.

— Вот как? — Глостер растянул губы в неприятной улыбке. — Кажется, во время нашего телефонного рандеву вы даже иронизировали на счет Маэстро? И скольких ваших людей он отослал к праотцам? Пять? Семь? Десять?

— Двоих.

— Двоих? Да он стал просто человеколюбцем! Ильич какой-то, добрый дедушка Ленин, а не киллер!

— Ситуация сложилась довольно странно…

— Прекратите, Ричард. Странность лишь в том, что все ваши люди не полегли там смертью дебилов. И знаете почему? Все можно выразить старинной поговоркой: жадность фраера погубит. И не только к деньгам ваша жадность, Ричард: жадность к действию. А если быть совсем точным — жадность к власти.

— Если бы не эта милая черта, и вы и я подгнивали бы сейчас архивариусами в жилконторах, нет?

— Я не закончил. Вы, именно вы, Ричард, провалили операцию, потому что не разработали ее здраво, не обкатали как следует, не выделили лучших людей…

Результат налицо.

— Вы никогда не бывали на партактивах, Глостер?

— Какое это имеет отношение к делу?

— Уж очень славно у вас получается читать нотации.

— В вашем положении, Ричард…

— В положении остаются беременные институтки! Да и то лишь незнакомые с правилами контрацепции! Сейчас таких дур уже нет. Я же, Глостер, тем более не из числа обиженных или крайних. — Ричард нехорошо прищурился, не отрывая ставших почти черными глаз от переносицы собеседника; в лице его точно проступило нечто жестокое, до поры умело спрятанное в уголках губ и в уголках глаз.

— Вы решили поогрызаться? — насмешливо процедил Глостер, пытаясь пренебрежительным сарказмом сохранить за собою превосходство в разговоре, которого уже не чувствовал.

— Я решил расставить точки над "i". А именно: или мы, вы и я, делаем одно дело, или вся ваша, с позволения сказать, экспедиция превратится в экскурсию.

— Вы забываетесь, Ричард… — произнес Глостер ледяным тоном. — Лир предоставил мне все полномочия с тем, чтобы…

— Да бросьте вы, Глостер. Лир выжил из ума.

— Вы отдаете себе отчет…

— Отдаю. У нас приватная беседа, Глостер, вы — на моей территории, мой гость, так сказать. Вы прибыли сюда как координатор центра, как человек Лира, вот только…

— Договаривайте, я слушаю вас!

— Я вас не звал.

— Вот как? Пока я был в Москве, вы говорили иначе…

— Это вам все казалось иным, Глостер. Там, в Москве. Ричард вздохнул, но не тяжко, а скорее с какой-то усталостью, словно ему предстояло рассказывать совершенно очевидную вещь ребенку, но сделать это было необходимо, иначе непонимание, возникшее между обоими, перейдет в ссору, в неодолимую обиду.

А Глостер… Ему казалось, что он болтается по замкнутому, вогнутому кругу; вокруг — тяжкие, будто литые бетонные стены, и он все никак не может ни вырваться, ни понять собственной роли здесь. Самое грустное и гнусное было в том, что Ричард был абсолютно прав! И что из того? Такой же или почти такой же разговор был у него, Глостера, с Диком… И где теперь Дик? Мертв. Откуда узнал Лир об их разговоре?! Никаких подслушивающих устройств в автомобиле не было, Глостер мог за это ручаться, но Лир — узнал. Как? Ведовством?

Жутко… При одном воспоминании об этом могущественном старике Глостеру становилось жутко; этот страх был сродни детскому, когда ребенок вдруг остается один дома и чувствует, как из темноты за окном, из каждого угла, из запечья на него надвигается что-то неодолимое… И кто-то невидимый ходит по дому, шуршит в шкафах, скребет по штукатурке… А он прячется в кровать, укрывается одеялом, зажмуривает глаза, но страх уже стиснул холодными мышиными лапками сердце, и нетопыри прочерчивают тьму где-то совсем рядом, касаясь лица холодными взмахами перепончатых крыльев, будто сорвавшиеся с Нотр-Дам химеры… Глостер почувствовал, как холодный озноб прошел от спины по рукам до самых кончиков пальцев, вспомнил вгляд Лира… Ну да, взгляд: глаза его были водянисты, пусты и безжизненны, как бельма. Нет, Лир не обезумел: он всегда был таким.

— Все меняется… — спокойно продолжал тем временем Ричард. — За десять лет низверглась империя, почти в каждом из былых ее осколков построена своя национальная деспотия… А деспотия — это очень удобно и для толпы, и для героев. Для толпы — есть кому поклоняться и от кого получать пряники и побрякушки на грудь. Для героев… Героям есть кому служить не за деньги, а за идею! Все тираны любят мифологизировать свою власть… Чем не ловушка для героев?

Ричард вздохнул тяжко, словно вспомнил что-то давнее в своем прошлом, совсем давнее, когда вагнеровские валькирии еще могли свести его с ума и заставить поверить в то, что он способен перевернуть этот мир и обрушить его в тартарары.