Часть седьмая
ОБЪЕКТИВНЫЕ ПОТЕРИ

— Ты чего, седой, из себя глюкало изображаешь? Вроде пили все вровень, все — как огурчики, — Котя лениво кивнул на побитых сотрапезников, — а нализался и мордой в стол выпал ты один! И смотришь квело, как тот глист из колбы!

— Не, как рыбкина голова из супа, — гыгыкнул парень сзади.

— Ярик, не умничай, ладно? Пять копеек свои при себе оставь, пригодятся. А рыбкин суп называется «уха», понял?

— Ну.

— Баранки гну. И на бур цепляю. — Котя подошел к столу, подхватил только что открытую бутылку пива, приложился и хлебал до той поры, пока пенистая жидкость не иссякла. Отрыгнул с чувством и вкусом, уставил глазки-буравчики на Маэстро, спросил, смачно икнув:

— Слушай, волосатый… Ты… из неврастеников, что ли, будешь? Или — из пидоров?

Маэстро ответил ему мутным выцветшим взглядом.

— Ну-ну. Шучу. Хотя… — Лыбясь, Котя вытянул из ножен полированный гнутый тесак, полюбовался синеватым отливом, пропел, по его мнению, задушевно и раздумчиво:

— «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага…»

Котя снова икнул и уставился на Маэстро светлыми глазками в белесых поросячьих ресничках. Губы его вроде сами собою растянулись в широкую ухмылку; сейчас этот конопатый губошлеп, Зигфрид недоделанный, сиял во все сорок четыре здоровых зуба, нависая над Маэстро центнером веса и чуть раскачиваясь на кованых каблуках высоких шнурованных бахил, вроде как примеряя удар… Детский сад — трусы на лямках! До его куцего разумения и близко не доходило, что кто-то послал его играть болванчиком во взрослой игре и что до милой сердцу биксы ему дойти хоть и нелегко, но возможно, а вот до смерти осталось даже не четыре шага — дюйм, микрон, мгновение!

Маэстро вздохнул тяжко, с передыхом и тупо упер зачумленный суррогатным алкоголем взгляд в грязную столешницу. А голова его тем временем работала лихорадочно, прокачивая варианты. Итак… Кто ликвидатор? И кто — контролер?

Хамоватый викинг Котя? Никак не вяжется. Да и держится сей пудозвон так, что достаточно одного движения, чтобы превратить его из доморощенного нибелунга в свеженький труп. Подставляется. И подставляется не намеренно, а по неистребимой глупости. Никогда с убивцами дел не имел. Для таких первый опыт бывает и последним. Или он все-таки профи? Много сейчас молодых да ранних… Нет. Профи не рискуют. Даже когда очень хотят выиграть. Вернее, особенно тогда.

И все же… Как в старой считалочке — «каждый охотник желает знать, где сидит фазан», а фазан, в свою очередь, просто мечтает выяснить, где торчит охотник. И это Маэстро хотел выяснить до начала пальбы. Или, как говорят расплодившиеся ныне продвинутые супера из боевиков среднего радиуса действия, до начала «кратковременного огневого контакта». Ибо хорошо стреляет только тот, кто стреляет первым.

Так кто попытается выстрелить первым в него, Маэстро? Кто-то из арийствующих дружков нибелунга, этих пельменей в собственном соку? Нет, они даже не «спецура», мальчонки на побегушках, чистые ряженые; играют бездарно, ну да лучше и не надо, никто от них никакого вживания в образы по Станиславскому не требовал. Скажем, если выявят они супостата, то бишь его, Маэстро, и сложат при том буйные головушки, шелковы бородушки, то и пес с ними: изначально занесены в ту самую графу: запланированные потери.

Что еще? Ну да: местные продолжают сидеть за столиком как ни в чем не бывало и взирают на всю катавасию с глумливым любопытством. Среди них ни киллера, ни контролера нет. Может быть, за время своих занятий смертью Маэстро и разучился понимать людей, но он прекрасно их чувствовал.

Тогда — кто-то из сотрапезников-собутыльников? Или — некто сторонний?..

Трое мускулисто-поджарых подводничков, работающих здесь по прокату аквалангов, водных мотоциклов, моторок и другого снаряжения?.. Сейчас они заняты варевом: запах жирного кулеша слышен даже здесь… А вон та группка отдыхающих мужичков с обветренными лицами и словно сплетенными из сухожилий телами?.. Никак они не пишутся на шахтеров! Или — стайка субтильных школьниц в символических бикини?..

Почему нет? Маэстро чуть не застонал от бессильной ярости: ситуация была — глупее не придумаешь, и ему казалось, что продолжается она уже целую вечность.

— Ты чего мычишь, как бычок неповязанный? Ща повяжем, у нас это скоро, — лениво процедил переросток Котя. Было очевидно, что и ему до смерти надоел этот тусклый балаган; в голосе слышались даже просительные нотки: дескать, свернуть бы эту гунявую бакланку, чего еще тут ловить, окромя дури? А так — наклепаем по мусалам последнему из мирных алканов да покандыбаем-ка восвояси. Нету тут никаких гадов, «овцы» одни, да и те… И тут… Маэстро не увидел даже, уловил мгновенное движение глаз Коти: тот смотрел на кого-то, сидевшего у Маэстро за спиной слева, смотрел просительно, словно желал получить добро на некое свое действо! И пусть это продолжалось долю секунды… Маэстро прикрыл глаза, постарался полностью расслабить мышцы тела, почувствовал, как нервы, до этого вибрировавшие натянутыми стальными тросиками, стали легкими и летящими, как серебристые осенние паутинки… Кто же из троих? Рыхлый пузан Пал Палыч?

Худощаво-геморроидальный Ильич? Бородатый златоуст имярек? «Картина битвы» сложилась у Маэстро с четкостью проступившего на фотобумаге изображения. Он — не мямлик Котя, ему приказов или поощрений ждать неоткуда: сам отдал, сам выполнил, четыре сбоку — ваших нет!

Маэстро ощутил, как нервы из паутинок превратились в тончайшие металлические нити; по ним, словно искристый ток электронов, заструилась энергия действия, стремления, приказа… И еще — он почувствовал облегчение: решение было принято, противники — разъяснены; порядок, последовательность и стиль действий теперь определялся выработанным даже не годами, десятилетиями боевого применения навыками.

— Не, не люблю я таких вот невеж, — вздохнул тем временем Котя, получивший, по-видимому, начальственным взглядом добро на силовую акцию… Он протянул здоровенную пятерню с явным намерением ухватить припухающего на столе алканчика за длинную прядь волос и потом уже оттянуться всласть…

За что бить этого седого? А за все! За батяньку-пьяницу, за убогую нищету здешней жизни, особливо по зимнему времени, за непроходящий герпес на интересном месте, подхваченный уже месяца три как от отдыхающей шлюшки, за тягостную ватную стену, маячащую где-то совсем рядом и впереди… И его, Котю, здорового молодого пацана, скоро к этой стене пришпилят, словно насекомое, словно падаль… А сами… Кто эти «сами», он четко представить не мог, но знал, что живет вовсе не той жизнью, какой достоин! Ту, свою жизнь, он представлял в виде шикарно шуршащих иномарок, роскошных телок в длинных обтягивающих платьях, вылезающих из длинных же лимузинов, занавешенных жалюзи кондиционированных офисов с безукоризненными сотрудницами в дорогих колготках под коротенькими юбками… Он так часто представлял себе это, что видел зримо, будто вторую явь. Безудержный ритм дорогой стереосистемы, несущееся под колеса мощной иномарки шоссе, нагие девчонки на крыше авто, изгибающиеся бесстыдно под длинное завывание динамиков:

«Ай-ай-ай-аай-йа-йай, убили негра…»

Нет, где-то в глубине души Котя чувствовал — то, что он представляет, вовсе не настоящая жизнь, так, рекламная пауза, целлулоид, крашеная мертвечина, воск лепленных с трупов кукол, и все же, все же… Знакомую сызмальства окружающую обыденку, надоевшую, как зажеванная жвачка, опостылевшую до последней крайности, он жизнью считать тем более не желал! Да и… ничего он не обязан понимать! Все и так понятно! Страну продали жиды и черные, и их прихлебатели, суки, устроились, а теперь ишь, коньячок привозной хавают, расслабляются, мля!

Котина рука сделала резкое хватательное движение, а дальше… Сначала на веснушчатом лице его проступило искреннее удивление: лапища ухватила пустоту.

Потом… его собственная кисть, будто сделанная из пластилина, изогнулась вовсе не в том направлении, в каком ей назначено и указано природой; дикая, всесокрушающая боль разорвала тело, его повлекло куда-то вниз, увалень по инерции перевернулся кульбитом вперед, стараясь уйти от этой боли или хоть немного ее унять, и растянулся на цементном полу, жестко приложившись затылком и на мгновение потеряв сознание. Открыл глаза, попытался приподняться, но не смог: так и лежал траченной молью медвежьей шкурой, ощущая, как судорога помимо его воли током треплет пальцы рук…

Прямо над ним стоял Ярик: в его широко распахнутых глазах застыли те же боль и удивление, вот только… плоский метательный нож был загнан ему в горло до самых позвонков; алая артериальная кровь фонтанировала, заливая пол. Все, по-видимому, произошло в единое мгновение. Ярик еще стоял на ногах, глаза его еще смотрели прямо перед собой; они заметно помутнели, но не от боли и не так, как мутнеют от алкоголя или наркотика… В них еще теплилась жизнь, а вот души уже не было… Душа уже отлетела и неслась теперь лишь по одному Богу ведомым и подвластным сферам. Труп Ярика упал ничком, как падает неловко поставленная на ребро плита.

Бородач, худощавый вития, всего несколько минут назад изрыгавший высокодуховную оду о гнусности всего человечьего, а потом, после нешуточных ударов Коти, оглушенно сопевший на стуле, теперь стоял в легкой боевой стойке напротив Маэстро. Самое удивительное, что он по-прежнему напоминал хрупкого, малость разочарованного в жизни интеллигента-разночинца. Взгляд его был внимателен, вот только грусти в глазах не было. Вместо грусти в них был лед.

Занавешенный масксетями ресторанчик-шале даже не опустел, и до этого в нем никакого столпотворения не наблюдалось. Просто словно некая пелена опустилась сверху и отделила все здесь происходящее от остального мира завесой бытия-небытия… Оставшийся в живых ряженый не просто ретировался со ступенек вниз, а буквально залег на песке, будто ожидая разрыва не гранаты даже — снаряда стодвадцатидвухмиллиметровой гаубицы. Местные бодигарды в количестве пяти персон замерли за двумя сдвинутыми столами рельефными глиняными статуями; это было похоже, как если бы в обычном театре со сцены раздалась пулеметная очередь, скосила пару неосторожных зрителей, а актеришка, исполняющий роль гнусного меньшевика, вдруг взял да и пристрелил из громадного маузера зазевавшегося дирижера… А далее — действо продолжалось бы по законам театра Станиславского и Немировича-Данченко, а некий мейерхольдовский гротеск был нужен исключительно для придания современной остросюжетной пьесе конструктивистского шарма. Вот только декорации… Они словно были взяты из другого, легкого, изысканного и в самую меру искусственного шоу, напоминающего творения Александра Бенуа, Андрея Белого и Игоря Северянина.

…Маэстро вовсе не старался гнать такие мысли, показавшиеся бы многим совершенно несвоевременными тогда, когда жизнь застыла на самом краешке остро отточенного лезвия, и лезвие это было зажато в чужой руке, бестрепетной, жестокой и чуткой. Вернее, в каждой руке бородача было по клинку. Третий нож он метнул в Маэстро сразу же после того, как тот броском освободился от Коти и выпрямился… Маэстро ушел от броска уклоном: нож просвистел мимо и разрубил горло бедному Ярику. Реакция Маэстро казалась непостижимо скорой, но это даже не было реакцией, это было предчувствие! Не просто угрожающего действия, а самой мысли о нем! Только так можно было сыграть на опережение и остаться в живых.

Только так. Остаться в живых — и победить!

Теперь Маэстро словно танцевал с врагом, перемещаясь легко и грациозно: любая тяжесть в движении означала чужое преимущество, мгновенно превращающееся в чужое превосходство и в твою смерть! Сейчас мужчины напоминали двух кабальеро.

Их соперничество из-за дамы, которая не прощает измен, было пламенным и слегка отстраненным: каждый из грандов всегда готов проиграть, но никогда не готов терпеть поражение!

Выпад! Скрытая улыбка змейкой скользнула по лицу «интеллектуала»: он ударил с отмашкой. На груди Маэстро заалел глубокий порез, от второго, кругового удара другим клинком он ушел уже едва-едва. По некоторым, уловимым только для профессионалов рукопашки признакам бородач понял, что Маэстро устал, устал даже не физически… Он готов был покориться той жуткой даме, которой служил столько лет верой и правдой, он готов был умереть с кровью на клыках, как и подобает хищнику… Осталось немного: просто убить этого седого воина-ветерана, не унизив его.

Бородач провел молниеносную серию отвлекающих финтов, имитационных ударов, незаметно сократив расстояние, подрезав противника… Еще одна серия… Еще…

Он наслаждался своей ловкостью, молодостью, своим искусством… Вот седой поднял руку, надеясь защититься от последующего удара… Сейчас!

Бородач сделал шаг вперед — и замер, застыл, как налетевшее на булавку насекомое! Его собственный нож в долю секунды выскользнул из разом размякшей кисти, и каленый клинок, описав в тонких, музыкальных пальцах Маэстро эллипс, вонзился в горло. Левая рука бородача с зажатым в ней оружием тоже оказалась перехваченной словно тисками… Бородач, силясь сглотнуть вонзившуюся в горло сталь, невидяще смотрел на Маэстро…

Как он жуток! Этот оскал желтых клыков, с которых падает грязно-бурая пена, это рыло, похожее на кабанье, эти красные, в кровяных прожилках глаза…

Бородач почувствовал, как меркнет мир и все его существо оказывается во власти этого пахнущего серой уродца с желтыми клыками…

— А ты думал, смерть выглядит лучше? — тихо спросил Маэстро, глядя в стекленеющие глаза убитого.

Бородач рухнул навзничь; в его мертвых пустых зрачках плясало холодное пламя.