— Ну и что радостного ты мне сообщишь, Глостер? — Старик поднял выцветшие глазки, глядевшие из-под жестких кустиков бровей зорко и сторожко, как два затаившихся зверька. Вот только… Глостер знал, это игра, и ничего больше. Лир всегда желал представить себя этаким запростецким малым, вроде мелкого купчинки, озабоченного важным барышом, и ничем более; но Глостер давно подозревал, что выгода всегда, а теперь в особенности, была для Лира второстепенной: более всего остального его волновала игра. И теперь «затаившиеся зверьки», плясавшие в глазах Лира этакими шаловливыми, но не опасными дьяволятами, означали только то, что он продолжал играть, даже с ним, Глостером! Тот зверь, что сидел в этом маленьком старике, был уродлив и беспощаден; время от времени он проглядывал из обжитой обители смертным зрачком пистолетного жерла, и тогда Глостер испытывал жуткий, суеверный страх, какой испытывают люди во сне, видя бесплодность и обреченность своих усилий спастись.

— Операция по Ландерсу прошла успешно. Операция по Батенкову… озадачилась рядом непредвиденных осложнений, — начал доклад Глостер.

— Это я уже знаю, — оборвал его Лир. — Сейчас я хочу узнать детали. И давай-ка начнем с того, что ты называешь «успешная». А потом поговорим и о провальной.

— Вряд ли это стоит считать провалом…

— Это мне решать, Глостер, — жестко перебил его Лир. Он сидел так же неподвижно, фразу произнес тихим слабым голосом… Но Глостер почувствовал, как спина мгновенно покрылась липкой испариной. И это у него, человека, проведшего на войне всю жизнь и переправившего в царство теней стольких недругов, что…

Мистический страх, охватывавший Глостера при общении с Лиром, не поддавался никакому объяснению; у Глостера даже создавалось впечатление, что старик хорошо знает эту свою способность — внушать собеседнику не просто трепет, но ужас! — и умеет дозировать волну страха, от него исходящую. Люди, бывающие в этом кабинете, слишком неоднозначны: один, почувствовав такое, сломается, пойдет на все мыслимые уступки и выскочит шелудивым побитым псом, с поджатым хвостом, радостный уже тем, что живой… Другой — смирится с непознаваемым и станет выполнять свою работу. А третий… Нервы могут сдать, и кто-то свернет старому колдуну шею, как суповому цыпленку! Что там говорил Дик о маразматиках-интриганах и молодых заговорщиках? Мысль красивая…

— Не пребывай в эйфории, — прервал его размышления скрипуче-ироничный голос Лира. — Падать будет больно.

Вновь испарина обметала спину Глостера; ему вдруг показалось, что этот колдун угадал его мысли, все, до последней запятой…

— Ну так что Ромочка Ландерс? И удалось ли увязать его людишек за нашей мастерицей стрельбы?

— Вы имеете в виду Егорову?

— Нет, Афину Палладу! — Лир оскалил безукоризненные фарфоровые зубы в ухмылке. — Что-то ты, Глостер, нервный сегодня. Устал? Не выспался?

— Виноват. Дорога измотала.

— Дорога… Хорошо, что не последний путь. — Лир скрипуче засмеялся, склонился к столу, что-то вертя на листочке. — Хватит прелюдий. Соберись, Глостер. К делу.

— Виноват, — скова повторил тот, вытянулся перед столом, и, как ни странно, это придало ему уверенности. — Роман Ландерс был убит двумя пулями в голову в ночном клубе.

— Ирэн сработала отлично.

— Да. И ушла чисто. Как и предполагалось, людям Ландерса и местным браткам подставили Егорову. Догонялы слопали дезу без соли и пыли, разом, да и немудрено: девчонка, эта Егорова, прямо во дворе злачного клуба надавала по причинному месту одному из бодигардов, а в гостинице открыла сезон охоты: трое погибли, четверо раненых, не считая испуганных.

— Славно. Где она сейчас?

— Скрылась.

— Ах, какая девка, Глостер, какая девка! Жаль, для моей коллекции старовата: слишком мятого думает. Но как действует!

Глостер смотрел на зарумянившиеся щечки Ляра и недоумевал: дедушку что, запоздалый климакс так скрутил?! Его восхищение было похоже на восхищение избалованного коллекционера редкой, сработанной иноземным мастером-виртуозом фарфоровой куклой или компьютерного фаната — образцовой программой, пусть закодированной другим мастером, но оттого не менее изящной и технически совершенной.

Лир тихо сиял, глядя в пустое окно. Что представлялось его взору?

Неведомо. Какое-то время он молчал, подытожил:

— Гены.

— Простите?..

— Гены. Барсы рождаются в этом мире не так часто.

— Вы имеете в виду…

— Да. Егорова-старшего. До небесного царства его, пожалуй, не допустили, слишком много жмуров на совести, но там, где он сейчас, компания, полагаю, не худшая. И не самая скучная. — Лир потер переносицу; — Значит, ни слуху ни духу.

— Пока да.

— Телефоны Гокчарова вы контролируете?

— Так точно.

— Она свяжется с Гончим. Рано или поздно свяжется.

— Если жива.

— А ты фаталист, Глостер, нет?

— От случайностей никто не застрахован.

— Брось. Бредятина. Помнишь, как говаривал, булгаковский Воланд? «Ни с того ни с сего, кирпич на голову не падает».

— Егорова не случайная прохожая. Сейчас на нее кинулась вся братва южногорских степей вместе с приморскими аборигенами и головорезами покойного Ромы.

— Плохо ты. знаешь людишек, Глостер, ой, плохо. Жадны людишки, сребролюбивы… Еще сутки-двое за девкой побегают, да смекнут: закрома-то, ничейные, стоят! С растворенными дверцами; бери:

— не хочу! И про девушку нашу красавицу забудут, и про все, кроме золота… Вернее, белого порошочка, тропочек, по которым этот порошочек течет в нашу и соседские державки… Вот таковы людишки; за, тридцать сребреников Бога продают, а уж все: остальное стоит куда как дешевле… Включая честь, совесть и иллюзию бессмертия. — Лир помолчал.

— Но нам с тобой выгодно, чтобы псы эти в погоне увязли крепко, аки мухи в меду: насмерть. Гоняться все одно будут, надо же им, узнать, кто Ромино устраненьице организовал да вышку тому выписал до поры и при полном согласии… Так что, если нащупаешь девицу, подмоги, чем возможно, чтобы до поры ее за Лету не спровадили.

Закрома с барышами я делить буду. — Старик оскалился:

— И это, справедливо.

Л;ир помолчал, пожевал; губами, глядя в ведомую ему точку на черном столе:

— Да… Если Алю Егорову шлепнут раньше, времен, нас это никак не порадует. Будет звонок к: Гончему, отследи откуда — и на хвост.

— Не упустим.

— А не будет… не будет — так сами милейшего Олега Игоревича побеспокойте, скажите, какая с подругой его злая беда приключилась, пусть пошевелит извилинами да применит умения с навыками… А мы тем временем в вонючем здешнем прудке такую муть разведем, что весь хищный рыб сдохнет! И кверху брюхом поплывет, нам на гадость и загляденье!

— Ситуация такая, что Гончаров по прибытии может сразу схлопотать пулю.

Как только начнет что-то выяснять.

— Шальную?

— Можно назвать и так.

— Глостер, душа моя! И чего это я тебя герцогом нарек? Все стариковская слабость к классике! Тянешь ты на какого-то Митрофанушку, не более! Запомни, зазубри, заруби на обеих ягодицах: ни с того ни с сего ни шальной кирпич с неба не падает, ни шальная пуля в голову не влетает! Классика! — Лир замолчал, склонился к листу бумаги, быстренько начертал какой-то каракуль, полюбовался. — Гончаров — последний из команды Барса, ты понял? Могиканин! Сейчас таких не производят уже! Ни государство, ни малые частные кооперативы, вроде Роминого или Батиного! Ты империю краем застал, а Гончий ей служил, понял? И готовила империя своих избранных легионеров так, что… Да что я тебе объясняю? Помнишь, как ты за Маэстро гонялся? И техника у тебя была, и люди… А нагнал его Гончий — сам, один, без сотоварищей! А ты говоришь, шальная пуля…

При имени Маэстро Глостера передернуло; он мельком взглянул на Лира: нет, кажется, не заметил. А вообще-то… В чем-то Дик, безусловно, прав: старик постепенно едет крышей… Империя почила давно, да и приванивала с конца семидесятых уже порядком, словно одряхлевший лежачий больной, забытый в дальней палате и оставленный без смены белья да без сестринской помощи… А Лир все бредит этим давним трупом, словно это и есть сущее. Нет, как бы Глостер ни желал, а непрошеные мысли так и лезли ему в голову: Дик прав, Лир постепенно выживает из ума… Его пора менять. А на кого в нынешней ситуации можно поменять Лира? Только на него, Глостера. Именно но ему подчиняются все силовые подразделения и службы, именно он…

— Так и есть! — прервал его размышления Лир. — Повешенный!

Глостер содрогнулся внутренне, но лицо его оставалось спокойно и непроницаемо, словно маска, разве только побледнело.

— Повешенный! — радостно повторил старик. На пустом черном столе рубашкой вверх лежала колода карт Таро; Лир выхватил одну, наугад; она изображала юношу, висящего между двумя деревьями, но впечатления страдающего он не производил: руки заложены за спину, одна нога согнута, как у молодого человека, беспечно стоящего где-то в дворцовой зале, небрежно рассматривающего прибывающих к балу дам и девиц и готового как к танцу, так и к флирту. Подвешенный за одну ногу юноша словно испытывал свое мужество, умение, обаяние, сноровку и ум.

— Вот так, милый мой Глостер. Карты не лгут. Меня ждет испытание. С сильным и равным противником. — Лир лукаво прищурился:

— Уж не ты ли это, беззаконный герцог? Ну-ну, не нужно так бледнеть; никогда я не держал тебя за равного, так что не обижайся. И не бойся. Все твои честолюбивые мыслишки не стоят одного кивка такого великолепного пройдохи, каким был Маэстро. — Лир помолчал, вздохнул горько:

— Совсем не с кем стало работать. К тому же… К тому же он был единственный из всех, кто любил Шекспира. Но важно даже не это:

Маэстро не просто любил, он понимал этого яростного британского гения. Жаль, мастера, истинные мастера уходят, остаются лишь подмастерья. Наши новенькие, как только .что отчеканенные рубли, олигархи тем и слабы, что их окружают или авантюристы, или подмастерья. Только это давало мне возможность вести свою игру.

А сейчас… Кстати, ты знаешь, что для ортодоксальных христиан «испытание» и «искушение» есть одно понятие?

Глостер только пожал плечами.

— Жаль… Жаль, мне даже не с кем поговорить. Понимаешь, Глостер, с Маэстро я всегда общался только по спецсвязи… Спросишь почему? Отвечу: он был для меня опасен. Умен, безжалостен, отважен, образован и горд: убийственное сочетание. Таких нужно избегать. Но стоит использовать. Если можешь. — Старик вздохнул. — Вот и приходится общаться с посредственностями. Что делать, Глостер?

Власть не переносит ни дружбы, ни преданности, ибо трон единичен и не терпит обязательств ни перед кем. Наш бывший главный Папа знал это лучше других, но он был глуп: сидя на императорском троне, нельзя следовать Макиавелли, ведь тебе досталась не Верона и не Флоренция, и одни только интриги не спасутии твой трон, ни твоих временщиков… Что делать, Глостер: нынешнее поколение тех, кого в России пышно именуют «элитой», суть — недалекие интриганы и безродные, безграмотные нувориши. Они не правят, шустрят. И уж подавно — не царствуют.