Глава 75
Напыщенную фразу Брайта я оставил без внимания. Мистификации хороши в романах, да и то – для людей с воображением... Впрочем, мир действительно переменился. Люди не просто желают – жаждут чудес в нашем рациональном безвременье... А когда все дозволено и «бога нет», они готовы верить во что угодно.
– «Королевство кривых зеркал... Я так долго тебя искал...»
– Ты что-то бормочешь?
– Пою.
– Ты грустный человек, Дрон. Зачем тебе песни? Они – пустое. Почти как людские души.
– Кому как. С девушкой ты работал здесь, Фрэнк?
– С вашей взбалмошной русской?
– Да.
– С которой? С той сумасшедшей журналисткой?
– Ты ее кодировал?
– Естественно.
– Ввел установку на самоубийство, но...
– Не уточнил ни время, ни способ! И это – самое забавное и увлекательное! Никакой механики, сплошная интрига! Человечек мечется, ища смерти, а вот какую он смерть найдет и как скоро... Наблюдать – просто удовольствие!
– Чем она тебе помешала?
– Всюду совала свой нос. Но у нее нет твоих мозгов.
– А подруга Сен-Клера? Катя? Она чем тебе не угодила?
– Разве я не могу себе позволить ничего просто из удовольствия? Ведь разговариваю же я теперь с тобой!
– А ведь ты выродок, Фрэнк!
– Да? Мне это часто говорили. Все мое детство. А эта взбалмошная русская девчонка... Она себя называла Китти. Котенок. И любила кататься на карусели. Никогда не мог понять таких детей. Ведь это глупо – ездить по кругу!
– Ты сам катался когда-нибудь, когда был маленьким, Фрэнк?
– Нет. У меня было плохое детство.
– Жаль. Дети любят карусель за то, что, в какие бы страны они ни отправлялись, на спинах лошадей, оленей, драконов – они всегда возвращаются. К родителям. С каждым кругом. И когда карусель останавливается – это возвращение становится полным.
– Радость возвращения домой... Никогда ее не испытывал. А ты?
– Когда-то.
– Вот видишь... Ты умен, ты всем нравишься, а у тебя – то же самое... Тебе некуда вернуться. И этим мы с тобой похожи. Зачем же ты начал оскорблять меня?
– Это не оскорбление. Просто так оно и есть.
– Ты умный, Дронов. Ведь ты понимаешь, что не выйдешь уже отсюда... прежним. А потом – умрешь.
– Ты тоже, Фрэнк.
– Угрожаешь?
– Констатирую факт. Помнишь анекдот? «Доктор, а я умру?» – «А как же!»
– Забавно. Знаешь, почему большинство даже очень несчастливых людей хотят прожить долго? Даже если жизнь им в тягость? Да чтобы увидеть, как уходят их более удачливые ровесники. Пережить сверстников и тем – оправдать свою незадавшуюся жизнь! А пережить чужих детей – это еще слаще!
– Поэтому ты и убивал молодых?
– Помнишь стишок? «Жил на свете человек – скрюченные ножки, и бродил он целый век по скрюченной дорожке...» Это про меня.
– Люди Запада добры к убогим.
– Я был ребенком. И вокруг меня были дети. А дети всегда жестоки. Они утверждаются в этом мире совсем как художники или поэты: отрицанием всех остальных. Их отторжением и уничижением.
– У тебя было скверное детство, Фрэнк. Но это не повод убивать.
– Конечно не повод. Причина.
– И все-таки – почему?
– О чем ты хочешь спросить? И о чем я могу тебе рассказать, Дронов? Чего бы ты сам не знал? О том, что мне безумно страшно жить? Что всем, кто приходит лицезреть себя в комнату смеха или лабиринт – жить тоже страшно? О том, как все боятся своего мнимого уродства и как вздыхают с облегчением перед выходом из комнаты кривых зеркал, увидев себя в прямом стекле? А – я? Я остаюсь здесь, наедине со всем, чем обделил меня Господь, – с моим одиночеством, с моей тоской, с моим уродством, с моей отверженностью и отчаянием...
Люди не прощают невнимания к себе – даже люди успешные и вполне добропорядочные! Почему же я должен прощать кому-то их пренебрежение? Их уродство менее заметно, чем мое, но оно – в них: в их чванстве, высокомерии, снисходительности! Да я умнее их на целые миры, потому что уделом моим всегда было уединение! И в этом уединении я создал множество миров, где я не просто герой, но – бог! Но...
Ты и представить себе не можешь, как я ненавижу зеркала! Они – отражают мое уродливое лицо, тогда как сам себя я вижу блистательным и вдохновенным! Они – словно напоминание о том, что все иллюзии мои – бред, но что поделать, если я могу жить только в них?!
Меня всегда привлекали люди – может быть, оттого, что сторонились меня, избегали, словно мое уродство – заразно, что оно может передаться им! Нет, были и те, кто вполне со мною ладил; говорят, к красоте привыкают так же, как и к уродству, – как бы не так! Да, тот человек, что рядом со мною, может, и привыкнет, и перестанет замечать, но как только я оказываюсь в среде незнакомых – я чувствую тот липкий запах страха, что исходит от них, – страха, что они могли быть такими же!
А здесь – я могу и царствовать и править, невидимый и совершенный, потому что люди видят лишь себя! Любимых, желанных, единственных!
С самого детства люди относились ко мне, как к куску неодушевленной материи... А еще и Нью-Йорк. Город больших амбиций и больших возможностей, но только для тех, кто родился у других родителей! Моей матери и той я был противен! Ведь после ожога и жуткой травмы, сделавшей мою усмешку над окружающими вечной, она могла бы отвести меня к хорошему хирургу, но всегда находила причины не делать этого – не было денег. А на самом деле? Ее отношение ко мне было ее неосознанной местью моему отцу – которого я даже не знал никогда!
Ты сказал о каруселях. Однажды мне удалось стянуть у матери несколько долларов, и я пришел в городок аттракционов – сам, один. Карусель манила меня, но кататься я не стал; ты прав: все детишки были с родителями, им было к кому вернуться... Мне – нет. И еще – я заметил, как родители крепче прижимают к себе деток, словно хотят оградить их от меня... Я забрался тогда в вересковую чащу и – плакал. Долго-долго. И мне хотелось, чтобы никто и никогда меня больше не видел.
Я был упорен. Научился драться, чтобы давать сдачи. Но мирок грязных питейных заведений был прибежищем бездари и нищеты; а я уже тогда чувствовал свое интеллектуальное превосходство! Но что с этим делать – без денег и с такой внешностью?
После школы я стал работать в маленькой мастерской: делали мелкую фурнитуру – пуговицы, заклепки – для коллекций pret-a-porte. Побывал я и на показах; и там, словно в щелочку, разглядывал иной мир – мир праздных, уверенных в себе, красивых, недоступных... И душа моя тосковала – не столько оттого, что никогда мне в этот мир не попасть! – оттого, что я боялся даже показаться там при свете дня!
Но я был горд. В один прекрасный вечер... Ну да, я обобрал и обокрал своего хозяина. И – убил его. Спокойно, хладнокровно, несколькими ударами ножа для колки льда. Сымитировав ограбление.
Меня допрашивали – но не заподозрили: убогая внешность рождает у людей уверенность и в убожестве ума! Но ведь я был умнее всех, кого знал! Миром моим был мир книг, в то время как они таращились в телевизор и надрывали горло на футбольных матчах!
Мне удалось поступить на факультет психологии. Учился я отлично; деньги на учебу, пусть и небольшие, теперь у меня были, потом мне назначили стипендию. Но жить я продолжал скудно, скупо, уединенно; я желал утвердиться в этом мире и тогда еще верил, что смогу сделать это! Как бы не так!
Несколько лет я жил в лишениях и одиночестве, стараясь прибавить к деньгам, что у меня были, ту сумму, какой хватило бы, чтобы купить практику психоаналитика. Диплом я защитил блестяще, но никогда, никогда не смог бы я получить практику, если бы в одном местечке прежний психиатр не угодил под суд за связь с пациентками и использование конфиденциальной информации! Я получил это место.
И – меня отвергли все. Врачебное сословие, преподавательское, да и больные... Думаешь, кого-то волнует, насколько образован и квалифицирован врач-психиатр? Всем важно, как он выглядит! Врач должен быть респектабельным и благообразным, как священник. А что у него за душой...
А пациенты? Вот кто были настоящие уроды, с воображением, полным мерзостей и гнусностей! Но и они вскоре стали сторониться меня! Меня! Человека, превосходящего их разумом настолько, что... Представь мою горечь!
И тут я вспомнил историю Зигмунда из книги Эрика Берна. «Зигмунд решил стать великим человеком. Он много работал, стараясь проникнуть в высшие слои общества, но там его не принимали. Тогда он решил обратиться к преисподней. Там вообще не было высших слоев, да и никто не обращал на это внимания. Там он обрел авторитет. Успех его был столь велик, что вскоре весь истеблишмент переместился в преисподнюю». Так Берн изложил историю доктора Фрейда. Но мы с тобою понимаем, история эта – куда более древняя... Из тех времен, когда не было ни мира, ни людей...
Я определился. Прощать напыщенным идиотам свою жизнь я не желал. И жаждал только одного: чтобы сами они не смогли простить своих пустых жизней!
Первый эксперимент я провел с моим больным. Он надоел мне своим нытьем. Но как только я сумел внушить ему, ч т о освободит его от страха... Ты бы видел его глаза! Они сияли! Правда, я не употреблял слово «смерть» – зачем? Разве людям нужна правда?
Этот тупой, закомплексованный и ожиревший рантье всегда мечтал быть Сверхчеловеком, ты только представь! Я – лишь подсказал ему, как это осуществить. И что ты думаешь? Через день он свергся с крыши в плаще-крылатке!
Идея была гениальной; я ее развил. Какой прок от чьих-то смертей, – кроме чувства удовлетворения, конечно, – если они не приносят прибыли? Но, как это бывает всегда, когда идешь к определенной цели, быстро находятся союзники. Люди заинтересованные. И они нашлись. Я оказался здесь. Ты и не представляешь, Дрон, какое удовольствие я получаю от процесса!
– Ты кодируешь тех, кто...
– Естественно. Оттого – еще большее удовольствие видеть их потом! Лощеных, самоуверенных, праздных, и знать, что у одних часы уже запущены, другим я волен запустить их в любое время! Ни с чем не сравнимое чувство: весь мир у их ног, им доступны любые девушки или юноши и любые увеселения, им подвластны судьбы миллионов, а души их – в моей маленькой цепкой ладошке, и в моей власти – отпустить их или стиснуть и низвергнуть в прах!
– И тебе никогда никого не было жалко?
– Жалко? С чего? Люди лукавы. Когда гибнут свои, их заносят в списки жертв; убитых врагов всегда именуют трупами. А у меня нет своих. Совсем.
