Глава 57

Грезы сгущают сущее вокруг мечтающего, дают ему иллюзию такого бытия, которого он жаждал, но не смел прикоснуться… Может быть, в этом и есть назначение музыки – будить наши мечтания и превращать то, что мы видим вокруг, в волшебные шатры, где за каждым пологом сокрыто известное нам, но доселе отчего-то неведомое и непознанное…

От предложенной сигары я отказался, вынул сигарету, устроился на парапете рядом с доктором Ростовцевым и по соседству с двумя мрамороподобными львами, украшавшими вход в заведение. Львы были натуральные, не новодел, сработанные из белого камня известняка, какого в этих местах в изобилии… Со временем камень приобрел должную шероховатость и своеобразную «патину»; судя по всему, раньше в «Трех картах» помещался особняк весьма зажиточного негоцианта, о чем вещала надпись над входом, намеренно оставленная новыми хозяевами: «Домъ И.Л. Розенфельда 1912». Как и часы, шедшие некогда, согласно иудейской традиции, наоборот, справа налево и остановившиеся, надо полагать, году эдак в двадцать седьмом. Стрелки восстановили, как и внешний облик хронометра, а вот механизм в них явно отсутствовал; они, как и мои наручные, теперь показывали точное время лишь дважды в сутки.

Откуда-то издалека, с набережной, доносилась щемящая мелодия Гершвина о времени лета, напоминая о том, что и это лето минует, как прежние… Странное дело… Может, оттого, что у нас восемь месяцев в году зима, и слякоть, и темень, мы и годы считаем по летам?.. И оттого так они помнятся – каждое по-своему, и оттого так жалко любого уходящего лета, даже того, в котором ты никогда не был и, наверное, никогда уже не будешь… «Поздний вечер в Соренто нас погодой не балует…»

Или другая мелодия… Из давнего-давнего детства… Когда сидел я на укрытой ветвями желтеющего шиповника аллее и – ждал… Ту, единственную?.. О нет… «Еще был не разменян мой первый золотой, сияли розы, гордые собой…» Неясные томления еще только теплились в груди моей – томления о той жизни, какая будет или может быть… «Снова птицы в стаи собираются, ждет их за моря дорога дальняя… Яркое, веселое, зеленое – до свиданья, лето, до свидания…»

…А мне вдруг стало жалко себя и своей бездарной и одинокой жизни… И того, что никто и никогда не узнает о том, какой она была и чего в ней никогда не случилось… «А я сидю, курю на плинтуаре ночью темной, сидю, глядю, как фраера хиляють чинно в ряд…» Невдалеке была набережная, по ней уже слонялся отдыхающий люд с целью пьяно убить время и сбежать от скуки повседневности, что поджидает их дома, да и здесь настигает чередованием похожих аттракционов и лейтмотивом расхожих мелодий… «До свиданья, лето, до свидания…»

…Летом, как и юностью, все другое. Беспутные, бездумные дни летят хороводом, длинные, как детство, и теплые, как слезы… И кажется, ты можешь запомнить их все – до капли дождя, до оттенка травы, до проблеска вечернего луча по струящейся прохладе воды, до трепета ресниц незнакомой девчонки, с которой ты рассеянно разминулся, чтобы теперь помнить всю жизнь… И только когда разом упадет хрусткая изморозь, когда прозрачные паутинки полетят над нежно-зеленой стрельчатой озимью, светящейся переливчатыми огоньками росы, когда небо засветится чистой густой синевой сквозь вытянувшиеся деревца, когда лес вызолотится и запламенеет алым и малиновым – станет ясно, что лето кончилось, что его не будет уже никогда, по крайней мере такого… И все, что пряталось в тайниках и закоулках души, вдруг проступает неотвязной явью, и мы снова переживаем несбывшееся и мечтаем о том, чего никогда не случится, и это будущее вдруг становится манящим, желанным, искренним…

Когда доктор Ростовцев предложил мне коньяку в пластиковом стаканчике, я не отказался.

– Пожалуй, вы, как и я, устали настолько, что вам стало страшно задумываться о прошлом. И еще страшнее – о будущем. Вот мы и сидим здесь, и ждем, надеясь на чудо. Будто этот мальчик своей музыкой сможет воскресить нас прежних. Вы никогда не слышали его игру?

– Давно. На площади.

– Тогда вы ее не слышали вовсе. С каждым из нас в определенные моменты происходит нечто. Я сказал бы «чудо», да как-то неловко. Потому что потом… каждый из нас возвратится к своим камням.

– Камням очагов?

– Очагов? – раздумчиво переспросил Ростовцев. – Забавно, я как-то об этом не задумывался. Вы помните миф о Сизифе?

– Сизиф вкатывал на гору тяжеленный камень, и тот скатывался обратно к подножию горы, когда вершина была совсем рядом…

– Считается, что это было Божьим наказанием. За все его «художества». А в чем они? Да он дважды обманывал смерть! Сначала заковал пришедшего за ним Танатоса в оковы, и люди перестали умирать, и даже Аид испугался запустения в его мрачном царстве теней! И он послал бога войны Ареса освободить Танатоса и низвести душу Сизифа в Аид. Но тот и там пошел на хитрость: он пожаловался на собственную жену, которая (по его же повелению) не погребла тело должным образом, и просил Аида отпустить его в мир, чтобы устроить все должным образом. Боги, как и люди, чтили традиции. И когда увидел красоту этого мира, море, солнце, рассветы и закаты, то не захотел возвращаться. Аиду пришлось послать к нему Гермеса, и тому тот не смог противиться!

Так вот: помните у Альбера Камю? Он пишет о том, что Сизиф мучается, вздымая свой камень в гору и задыхаясь от напряжения, а вот когда спускается вновь за ним – он счастлив; он – победитель своей судьбы.

Мне представляется это иным. Ведь все мы – сизифы, и все катим в гору камень! Камень тяжел, неповоротлив, но я как бы сроднился с ним, я знаю, я чувствую каждую его шероховатость и выбоину, я общаюсь с ним и одушевляю мою тяжкую ношу – люди таковы, они стремятся одушевить все, с чем имеют дело… И вот представьте мой страх, и мое отчаяние, и мое неведение, когда вершина близка… Там дуют неласковые ветры, там нет для меня ни дела, ни слова, там камень мой, что стал для меня и другом, и соратником в этом подъеме, – омертвеет и будет лежать бесконечно долго молчаливой и никому не интересной глыбой, и прервется мое усилие, и прервется мой подъем, и прервется мой диалог с камнем – а на самом деле мой внутренний мучительный диалог с самим собой… Прервутся мои мечты о достижении! И, наконец, – что ждет меня на вершине?! Созерцание окружающего пустого пространства и хаоса, скука и… одиночество… Безмерное одиночество! И этот страх – сильнее всех остальных! И именно он заставляет меня выпускать камень, и тот летит вниз в свободном падении, и я спускаюсь… Потому что на вершине одной из гор Аида нет ничего, кроме пустоты и уединенного безумия, а я – возвращаюсь к трудам, к надеждам, к познанию самого себя…

Ростовцев замолчал, потупился, словно устыдившись той патетики, что звучала только что в его словах… Произнес грустно:

– Все, что я сказал, удел душ высоких, а я… Я скорее похож на скромного каменотеса, переделывающего лица при гнилых душах и тем – извращающего природу… Люди не должны обманываться относительно тех, с кем имеют дело… Впрочем…

Ложь всегда нарядна, элегантна и блестяща. А если людям постоянно лгать, выдавая личины за лица, а ложь за правду, саму правду они не смогут да и не захотят воспринимать! И станут требовать новой лжи, такой же красочной, как все выдуманное! Хотя – остаются глаза… Как утверждал один лукавый беллетрист, они – зеркало души. Но у многих – это кривое, искаженное зеркало, анфилада, в которой потеряться легче легкого…

Доктор замолчал, лицо его сделалось почти несчастным. Потом вымученно улыбнулся, произнес:

– Но это все так, умствования. Как у пастернаковского Живаго: «Что такое история? Это целые века… исследований загадки смерти с целью преодолеть смерть… Вот почему люди открывают математическую бесконечность… и пишут симфонии». Если бы так… Большинство людей стараются преодолеть жизнь. Или хотя бы – переждать ее.

Мы с вами сейчас услышим музыку. Музыка исцеляет душу… Тем, у кого она есть.