Открываю глаза и вижу перед собой лицо девушки. Ясные глаза смотрят сочувственно и тревожно.

Сажусь на постели… Прикрываю лицо рукой, зажмуриваюсь… Белоснежный плащ, ниспадающий с плеч рыцаря, несется по сводчатым коридорам, словно вихрь, превращая застывших при его приближении рыцарей в безмолвные ледяные статуи…

Озноб пробегает по коже…

— Господи, ты весь горишь… У тебя жар… — Прохладная рука касается моего лба.

— Я люблю глядеть в глаза твои ясные, что ж они теперь хранят?.. Тайну…

— напел я вполголоса.

— Красивая песня…

— Замечательная.

— Только я ее не слышала ни разу.

— Это очень старая песня.

— Потому и не слышала. Я красивая?

— Нет слов.

— А жаль.

— Слово изреченное есть ложь.

— Дор, послушай, у тебя действительно температура. Может, померяешь?

— Не-а. У меня идиосинкразия на градусники.

— Че-го?

— От одного вида кашляю.

— Так ты больной.

— Ага. Причем с детства и на всю жизнь.

— Нет, подожди… Ты же бредил!

— Только тобою…

— Подожди… Да…

— …Знаешь, французы — полные кретины, — сказала девушка, закурив сигарету.

— В чем?

— Они придумали идиотское выражение: «заниматься любовью»… Любовью нельзя заниматься, она как явление искусства, как солнышко — или есть, или нет.

— Как говаривал Дюма-младший, любовь — битва двух полов. Женщине надо защищаться сперва, мужчине надо защищаться после, и — горе побежденным.

— Дюма-младший всю жизнь провел в тени отца. И доказывал, что он не хуже.

— А он действительно не хуже. Он — другой.

— Все равно: он француз, а французы ничего не понимают в любви.

— Но они-то считают, что наоборот…

— Да пусть считают. Любовь нельзя материализовать так, как это делают они, это что-то такое… — Девушка задумалась, подыскивая слово.

— Любовь — самая недоступная из жизненных тайн, — вспомнил я Тургенева.

— Вот. Тайна. Солнышко. Свет. Жизнь. Смысл. Если нет любви — все теряет смысл, правда?

— Может быть, — пожимаю плечами. — Если нет любви, есть ожидание ее…

— С тобой — очень хорошо. Ты понимаешь все, о чем я молчу…

Девушка встала, подошла к окну, закинула руки за голову, потянулась.

— А море сегодня спокойное.

— Ты очень красивая… Даже голова кружится…

— Это приятно. Хотя она у тебя от голода, наверное, кружится! — Лена набросила белую спортивную курточку. — Пойдем, буду тебя кормить.

— И это есть «европейский завтрак»? — Гляжу на созданное гастрономическое великолепие с явным удивлением.

— Это есть нормальный русский обед. Некоторые спят до часу. К тому же мне хотелось приготовить для тебя что-то нормальное.

Нормальное — это она поскромничала. Стол царский. Все только приготовлено.

Пока я уплетаю бульон с натуральной, сделанной из раскатанного теста лапшой, Лена жарит отбивные. Нет, красиво жить не запретишь…

— Чего такая роскошь? Я вполне обошелся бы чайком с сухариком. Привык.

— Дор, ты странный… Любой нормальной женщине приятно о ком-то заботиться. Я устала пить по утрам растворимый кофе — сама с собой и с кусочком сыра. Знаешь, почему наши «новые русские» такие бешеные?

— А они бешеные?

— Угу. Заведенные, будто машины. И живут, как при коммунизме — все для всех, и ничего — лично для каждого…

— Не догоняю. Переведи.

— Перевожу. Когда они начинали, то привыкли, что надеяться не на кого, только на себя. Помнишь поговорку: «Господи, избави меня от друзей, а с врагами я и сам справлюсь»? Тех, кого они считали друзьями, предавали, их женщины стали нелюбимы — с кем поведешься, среди жен «новых» — свое «построение», а бабы — куда злее и циничнее мужиков в определенных вещах… Вот и получается бесконечный кутеж: жрач в кабаке, где только декорации новые, а-ля Европа, а люди — те же… Только если раньше отрывались они по пельменным да ресторанам «Колос», то теперь — закрытые клубешники и «метрополи» всякие… Где все — для тех, кто платит, и ничего — для тебя лично. Еда — для всех, девки — для всех, вот люди и дичают в полном одиночестве, а дома — злая до одури жена, потому что из жены давно превратилась в наследницевоспитательницу собственных детей…

— Понятно…

— Я права?

— Не знаю. Может быть.

— Дор, а ты женат?

— Не знаю, — пожимаю плечами, и вид у меня при этом, наверное, совершенно беспомощный…

— Знаешь… Ты не помнишь ничего про себя потому, что не хочешь вспоминать, боишься… Что-то очень важное, что стоит жизни… Так вот слушай: в жизни имеет ценность только любовь, все остальное — лишь прилагательное… Не думай об остальном, вспомни это, и ты вспомнишь все.

— Может быть…

— Знаешь, у тебя усталый вид. Ну и немудрено: ночь мы вообще не спали… А годков тебе — не как мне…

— Вот еще! Я мужчина в самом расцвете сил!

— Кто бы спорил… Знаешь, это очень здорово, когда женщина утром, готовя завтрак, с восторгом думает о своем мужчине и о том, когда же мы снова ляжем в постель…

— И до вечера ждать совсем необязательно…

— Дор, любопытно, кто из нас дольше воздерживался?

— От чего?

— Ну не от секса же… От любви. Ты знаешь, мне жутко хочется расплакаться… От счастья…

…Звучал саксофон, и мы любили друг друга долго, бесконечно долго…

Пропало все, будто на этой земле остались только два человека и связывающее их чувство — древнее, как снег…

…Вспомни любовь, и ты вспомнишь все…

…А снега все нет. За окном, в белом люминесцентном свете, стынет ночь, замерли деревья — мерзлые, неживые. До будущей весны. Да и будет ли она?..

Смутно на душе, пусто. И — огромная усталость, словно нет сил уже ни на сочувствие, ни на сострадание, ни на любовь. И душа — одинока и бесконечна, как космос, и ночь мучительна и огромна, и нужно добрести ее до рассвета и очнуться утром в скудной бездарности пробуждения — сколько же еще нужно мужества!..

И вспоминается сырой туман, сотканный из опьянения и любви, и рыжая, веснушчатая девочка, влюбленная так искренно и так безнадежно… Далекая теперь, как отлетевшая юность…

— …Ты знаешь, мне снилась сегодня большая снежная гора… — Она повернулась на бок и положила кудрявую голову на ладошку.

— Вчера. Мы сегодня и глаз не сомкнули.

— Вчера? Ну да, вчера. Вчера я была одна.

— Ты что-то говорила про гору…

— Да. Большая снежная гора…

— Жуть какая…

— Ты понимаешь?..

— Как крепость, которую нужно взять.

— Нет, это для тебя. Гора была большая и холодная, и вся ледяная. Я с нее падала.

— Это даже приятно.

— Страшно.

— А сейчас?

— А сейчас не страшно. Я тебе не рассказывала — мне было четырнадцать лет, я каталась на лыжах, упала и даже понять ничего не успела: просто лежала на снегу и плакала. И не могла подняться. Давай выпьем?

— Давай. — Он глотнул из горлышка, потянулся за бокалом.

— Не-ет, я хочу, как ты. — Она отпила несколько глотков. — Пить приятно, а напиваться — противно. Правда?

— Когда как.

— Тогда напьюсь.

— У тебя не получится.

— Не получится… Тебе ведь будет не так хорошо со мной тогда… Ведь тебе хорошо со мной, правда?

— Правда.

— Сейчас мне приятно. А иногда — неприятно. Почему ты никогда не врешь?

— Это я тебе. А вообще-то я жуткий лгун.

— Жаль. Ты ври мне, когда мне будет это нужно. Ладно? Ой, я почти все выпила… Но ведь есть еще?

— Хм…

— Про что я говорила?

— Про гору.

— Да, про гору. Я вчера тоже плакала.

— Во сне?

— Да, и потом.

— Так бывает. А что случилось тогда?

— Давно?

— Да.

— Я ушибла позвоночник. Сильно. И три месяца лежала на животике. Мне было одиноко и жутко.

— А потом прошло?

— Ага. Я еще ходила к массажисту.

— К молодому?

— Да нет, не очень. Но у него были сильные руки.

— Да? И где же он тебя массировал?

— На кушетке. Я была в одних узеньких плавочках.

— И всего-то?

— А потом без плавочек.

— Он хотел тебя?

— Еще как.

— А ты?

— Да ну его.

— Я его убью. Завтра с утра этим и займусь.

— Не, не надо. Он уже старенький.

— Прикончу. Прикокошу.

— Я была маленькой девочкой и ничего не позволяла.

— Кроме массажа.

— Мне это было полезно.

— А вот так тебе полезно?.. А вот так?..

— Да… Да…

— А вот так?..

— Да-а-а…

— …Ты все же жуткий развратник. Блудня.

— Я — паинька.

— Да? А летом эта твоя… Плоская, как швабра…

— Ну, положим, не такая и плоская…

— Сейчас получишь.

— Ошибка молодости.

— Из-за таких ошибок попа потом у некоторых болит.

— Советский бициллин — гроза поп!

— Скажи спасибо, что такой был.

— Спасибо.

— Блудня.

— Отрада массажистов.

— Хочешь выпить?

— Хочу тебя.

— Я… Я не могу больше молча…

— Вольному — воля…

— Да?.. А соседи?.. Помнишь, они чуть милицию на нас не вызвали… Думали, ты меня мучаешь…

— Еще как…

— Подожди… Да… Да…

— …Утро скоро. — Она смотрела на него, и сумрак висел на пушистых ресницах, как снег на еловых лапах.

— Не скоро. Зима, — пробурчал он. — У тебя выходной?

— Вроде того. Спи.

— Ты спишь?..

— Уже нет.

— Точно не спишь?

— Точно…

— Мне нужно сказать… Ну не спи.

— Не сплю.

— Володя приехал.

— Что?..

— Володя из армии вернулся.

— Какой Володя?

— Не притворяйся, ты же не спишь.

Он сел к ней спиной, опустив ноги на коврик. Закурил:

— И что?

— Он спросил: есть ли кто у меня. Я сказала; есть.

— И — что?

— Он сказал, три месяца нам хватит, чтобы расстаться?

— Нам?

— Нам.

— Почему три месяца?

— Он сказал, нужно пойти с ним подать заявление.

— Какое заявление?

— В ЗАГС.

— Хм… Раньше месяц было.

— Теперь три.

Он мотнул головой:

— Бр-р-р… Башка тяжелая. Не спали почти. Надо кофейку.

— Зачем? Поспи лучше.

— А на работу?

— У тебя же выходной.

— Сегодня что, четверг?

— Уже пятница.

— Я перепутал. Сегодня рабочий.

— Тогда я тоже в институт пойду.

— Правильно. Чего прогуливать… Они вышли вместе.

— Я приду завтра? — спросила она.

— Да, конечно. Только позвони.

— У тебя что, дежурство?

— Может быть. Ты позвони.

— Хорошо. До завтра.

— Ага…

…Весна оказалась мокрой и слякотной. А он пил и неделю, и другую, и третью, стараясь смыть с души эту скользкую слякоть…

А тем утром оказался у ее дверей. Позвонил.

— Ты?

— Ага.

— Долго пропадал. Ну и видок у тебя. Ты чего, пьешь?

— Выпиваю.

— Ну заходи.

— Я на минутку… У тебя это… Похмелиться нечем?

— Да нет. Гости позавчера были, все выпили.

— А червончик взаймы?

— У меня есть двенадцать рублей, но мне надо Володе носки купить.

— Носки? Какие носки?

— Белые.

— А… Ну да. У вас же сочетание. Скоро.

— Через две недели.

— Так червончика нет…

— Ты что, за этим пришел?

— Ну должен же я был за чем-то прийти… Вот, за червончиком.

— Правда нету.

— Ленка… Мне плохо…

— Поищи еще где-нибудь. У тебя ведь знакомых полгорода…

— Ага. Поищу.

— Ну что ты на меня так смотришь? Ведь ты же не любил меня?

— Н-н-нет. Не любил.

— Я же тебе просто так была нужна…

— Ага. Просто так.

— Ну вот. А Володя — любит.

— Понятно. Я пойду.

— Давай. Не обижайся, денег сейчас совсем нет… Прости…А на улице была все та же зябкая сырость. Пить было противно, а напиваться — приятно.

Потом он засыпал. И видел во сне большую белую гору. Как крепость, которую нужно взять.