Море, казалось, замерло. Волны, играя зеленоватым отливом, плескали тихо, едва-едва. Огоньки, вспыхивая на мгновение, обтекали тело звездным дождем, и я плыл сквозь эту мерцающую влагу, словно летел, и она касалась меня легко и ласково.

Пробуждение было серым. За окном в мутном мареве – огромный город, по которому я бродил вчера без цели и смысла, тихо набираясь в каждом подходящем и неподходящем питейном заведении. Вчера мне было тошно до тоски; в душе не осталось ничего: ни радости, ни грусти. Только пустота. Словно это она, моя душа, выгорела в жарком и жадном огне, преследующем меня все эти годы, старающемся превратить меня в свое подобие… И не осталось в ней ни света, ни целебного огня, ни раскаяния. Словно она, моя душа, уже покинула тело и осталась только пустая мерная оболочка.

Как я добрался домой, я не вспомнил. Скорее всего на попутном моторе. И теперь снова утро. Ну что ж… Привычки привязывают к жизни надежней предрассудков. Пора вставать и варить кофе. Усаживаюсь в кухне с толстостенной чашкой крепчайшего густого напитка, бросаю кусочек сахара, размешиваю. Пусть в этой мерной бездушной оболочке заплещется хоть что-то горячее.

Вообще-то это совсем дурной тон: сначала пить кофе и только потом забираться под душ. Ну да дворянского воспитания я не получил и веду себя соответственно. И даже курю всегда натощак. Как Черчилль. Что еще меня роднит с этим политиком? Ну да, глупость. Когда-то сэра Уинстона чуть не пустили в распыл южноафриканские буры, как шпиона, когда он, будучи военным корреспондентом, выбрался из попавшего в засаду бронепоезда и стал командовать группой солдат, под огнем пытавшихся наладить пути. Впоследствии, впрочем, сэр и премьер былые юношеские страсти не усугублял, под пули не бросался, но им и не кланялся. И – возглавил Великобританию, бывшую в ту пору мировой империей. Стоит последовать его примеру: не кидаться под каждый паровоз и не лезть под гусеницы мирно пашущего расейского трактора, особенно если колхозом руководит генерал Петров, навроде того, что напутствовал меня при выходе из узилища. И тогда меня, верю, ждет блестящее будущее. Парохода, крейсера и броненосца. Ну и человека, разумеется. Пока же от величия у меня только считающаяся у обывателей скверной привычка курить натощак. Лучше, чем ни-чего.

Кофе выпит. Сигарета выкурена. Пора в душ. Но… Все как в хорошей сказке и плохом детективе: у меня зазвонил телефон. Подошел, трубку поднял с изрядной оскоминой, будто лимон разжевал: каких вестей мне ждать в такие поры, кроме скверных?..

Буркнул на всякий случай неразборчиво:

– У аппарата.

В ответ услышал длинную нецензурную тираду в свой персональный адрес. С поминанием почивших родственников. Возможно, и столбовых аристократов.

– Ты чего такой заведенный, Игорек? – миролюбиво вопросил я Крутова, когда тирада отгремела.

– Сиди дома, я подъеду. И выскажу тебе лично, «чего»!

– Надеюсь, обойдется без рукоприкладства? – елейно пролепетал я.

– Бить тебя поздно, – выдохнул Игорь и дал отбой.

Возвращаюсь на кухню, размельчаю зерна до полной пыли и ставлю джезве на медленный огонь. Аромат по квартире разносится райский. Сейчас придет Крутов и превратит этот рай… Ну, назовем это – «в праздник». С шутками, прибаутками и живым великорусским языком.

Звонок пропел бодрящую мелодию. Крутов вошел в прихожую, сбросил куртку, глянул на меня исподлобья. Так же молча прошел на кухню, закурил, глянул на джезве. Я подсуетился: плеснул генералу кофе.

– А покрепче есть? – наконец разлепил губы Игорь.

– Крепче не бывает.

– Бывает. Водка.

– Что-то стряслось?

– Если бы стряслось, приехал бы я к тебе чаевничать, жди.

Игорь молча взял протянутую бутылку, налил себе полстакана, выпил залпом, занюхал корочкой хлеба, крякнул:

– Вот теперь и кофейку.

– Тяжелая у тебя работа… Так и спиться недолго.

– Да?! – вскинулся Крутов. – Так это, Дрон, твоими заботами! Ты, понимаешь, взрывы в особняках химичишь, а мне достается жмуриков со стен соскребать!

– «Жмуриков»? Каких жмуриков?

– Дохлых! У Кулдакова в конторе ты навалял?

– Игорь, да я в те поры…

– Знаешь, что самое противное, Дронов? Это когда тебя начальство поутру вызывает и начинает трахать. Делая вид, что любит. Но это не самое скверное; самое скверное, это когда оно же тебя вызывает через четыре-пять часов и, глядя в стол, забирает дело. Потому что дело сие не только не моего, но и не начальственного ума! Потому что есть, видите ли, соображения! Высшие и государственные! И я, Дронов, вынужден все это дерьмо жрать, как младенчик – манную кашку, да еще и похваливать! Но самое гнусное в том, что у начальника две руки и только одна задница, сидящая в министерском кресле! – Тут Крутов выругался длинно и витиевато. – И задницу эту ему нужно удержать в упомянутом кресле! Так вот: правая рука закрывает дело, левая – показывает правой фигу и роет ямку всем ближним и дальним!

– Не, Крутов, а я об чем? Тяжела генеральская доля, кто бы спорил?

Игорь отхлебнул кофе, взглянул на меня тяжело:

– Потерпи, сейчас подытожу. Тебя где болтало больше полугода?

– Да в разных местах. А потом – отдыхал на даче. У одного приятеля. Могу даже фамилию назвать: Петров. А вот расположение дачи не могу: был пьян, упал, потерял сознание, очнулся – гипс. В смысле – полное и глубокое удовлетворение. – Я вздохнул. – Выпью-ка я с тобой тоже водки, пожалуй.

Крутов усмехнулся:

– Дошло, птенчик? Тебя с этого курорта выпустили только затем, что просчитали, что ты, как, чего, кому и сколько. И ты не подвел! «Контекст» рвал «пластиком»?

– Ты о чем?

– Я о том, Олег, что тебя тоже, как бы это сказать помягче, используют! А если проще – имеют! Как ты сам выразился, до полного и глубокого!.. Этого… у-до-вле-тво-рения! – Тут Игорь даже хохотнул баском, но скорее принужденно, чем искренне… – Олег, наверное, мы все, ты, я, Димка Крузенштерн, выросли неисправимыми дебилами… Вот только Дима не успел понять, во что влез. И пропал. Но мы ведь с тобой понимаем?

– Абсолютно.

– Во-о-от.

– Это наша страна, Игорь. Наша.

– Я что, спорю?

– Диме просто не повезло. На войне так бывает.

– Ага.

– Ладно, чего… По второй?

– Если только на донышко.

– Будем.

Игорь посидел молча, потягивая сигарету… Про-изнес:

– Слушай, может, споем?

– Да выпили всего ничего.

– Нет, я не о том… Как там крайний куплет в той песне… Ну, вы с Димкой ее любили напевать…

напел я вполголоса.

– Орел шестого легиона… Тоже – птица редкая, – тихо произнес Крутов.

Я пожал плечами:

– Еще выпьешь?

– Не, мне работать.

– А у меня отгул.

– Как-то ты это невесело. Может, ко мне пойдешь?

– В смысле?

– В смысле – работать.

– Подумаю.

– Порадовать тебя, что ли? А то сильно смурной.

– Есть чем?

– Во-первых, хата у тебя чистая. Кристально. У меня приборчик в кармашке: молчит, как рыба об лед, хотя денег за него плачено, как за «мерседес».

– Верю.

– Что, дорогой?

– Что хата чистая. Слушать – себе дороже. Легче было не выпускать. Совсем.

– Эт точно. Ладно, отдыхай, раз отгул.

– А вообще-то я, наверное, в художники подамся.

– Зачем?

– Буду рисовать море.

– Айвазовский уже рисовал.

– Море большое. Его хватит на всех.

Крутов ушел. А я сижу в кресле-качалке и размышляю. А в душе по-прежнему пусто. Ну да… Как у Николаса Гильена? «Когда я пришел на эту землю, никто меня не ожидал…» И вот я болтаюсь по ней уже четвертый десяток лет и не встречаю ничего, кроме огня. И никакие мои знания не могут остановить пламени жестокосердия, бушующего страстями и делающего людей игрушками, манекенами, куклами… Или Крутов прав, и я такая же кукла, как и все остальные?.. И нелепо размахиваю конечностями на длинных нитях, в то время как невидимый кукловод давно прописал финал пьесы в этом дешевейшем из балаганов, да и в постановке роль моя вовсе не главная, так – «кушать подано»…

Или, наоборот, прав был и Филин, и только война есть способ существования индивидов, вроде меня? Но как же тогда стихи? «Жизнь нежна, как осень перед снегом…» Что мне еще следует знать, чтобы не выживать, а жить? И – рисовать море?..

Как заснул, я не заметил. Вокруг бушевал шквал огня, выжигая всё и вся… Я бежал по раскаленной земле, стараясь спастись, а земля плавилась под ногами, и ветер раскаленно мчал обломки строений, домов, какие-то полуоплавленные металлические балки… А мои ноги вязли в раскаленной лаве, я хватал ртом воздух, и он обжигал легкие и гортань…

Я вскинулся в кресле, оглядывая все вокруг: комната, книги, ковер… Все нормально. Все хорошо. Просто организм перебаливает, запоздало проигрывает все страхи, которым я не посмел подчиниться в бою. И все же… Подхожу к стеллажу с книгами, выбираю толстую, в красном переплете. Открываю:

«Порядок ведения огня определяется в зависимости от огневых задач. Огонь может вестись на уничтожение, разрушение, подавление и изнурение. Уничтожение – нанесение такого повреждения противнику, при котором он полностью теряет боеспособность. Разрушение – при-ведение противника в непригодное для дальнейшего боевого использования состояние. Подавление – нанесение такого урона, при котором противник временно теряет боеспособность, маневренность, управление. Огонь на изнурение ставит задачей морально-психологическое воздействие на живую силу противника, это беспокоящий огонь, могущий нанести тем не менее значительный урон, приводящий живую силу противника в состояние тревоги, беспокойства, неуверенности, подавленности. При ведении огня на изнурение хорошо сочетание снайперского огня, беглого огня и огня редкими залпами.

Для поражения применяют различные виды огня: целевой огонь, сосредоточенный огонь, неподвижный заградительный огонь, подвижный заградительный огонь, последовательное сосредоточение огня, массированный огонь, огневой вал. Наибольшая эффективность огня достигается его массированностью и внезапностью. Большое значение имеют маневр огнем, гибкость и устойчивость управления им».

М-да… Это не энциклопедические пояснения, это ода, кантата, оратория! Поэма огню! Как принято в энциклопедиях, слово «огонь» обозначается по ходу статьи с заглавной буквы, но при моих расстроенных нервах я начинаю искать в этом другой смысл. Огневое сопровождение, массированный огонь, огневой вал… И слово «люди» заменено словосочетанием «живая сила противника». Разумно. Так разумно, что хочется выть. Если пустоту в душе заполнять массированным огнем, сгоришь. Скоро и люто. Но есть же другой огонь, согревающий…

Ну да, вчера я заходил в какую-то маленькую замоскворецкую церквушку. Окна храма сияли тихим уютом. В поставцах струились тихим пламенем свечи, и я как-то сразу, вдруг, понял: это другой огонь, согревающий, целебный. Вошел и тихо, словно ребенок, стал повторять слова немудреной молитвы: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного…»

Рядом вполголоса читали Евангелие: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая, кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я – ничто».

Я снова откидываюсь в кресле и засыпаю.

…По песку идет девушка. Она босиком, и я слышу шуршание песчинок, когда она касается дорожки ступнями… Ее фигурка кажется почти невесомой, ветер играет волосами, а волны добегают к ее ногам и ласкаются мокрыми курчавыми щенками…

…Открываю глаза, смотрю, как апрельский ветер перебирает шторы… Я же хотел вспомнить что-то очень важное… То, что важнее всего в этом мире… То, что дальше от одиночества.

«…Если знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я – ничто. Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всегда надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».

Да.

Любовь никогда не перестает.