Часть шестая
Перекрестный огонь

Геннадий Валентинович Филин смотрел из окна второго этажа особняка на облетающую листву. А в голове крутилась и крутилась мелодия, привязавшаяся сегодня с самого раннего утра: «Никого не пощадила эта осень, даже солнце не в ту сторону упа-а-ало…»

Сегодня утром голова начала болеть сразу по пробуждении. Почти ежевечерне Филин давал себе слово хоть как-то заботиться о своем здоровье, но утро начинал с выкуривания сигареты, за кофе выкуривал еще две, за просмотром корреспонденции – еще… Порой, глядя в подмосковный парк, он жалел, что не родился листом… Была в этом какая-то непостижимая тайна: в падении золотого листа с берез… Как и в закате солнца… Торжественная, неисповедимая тайна увядания, ухода, возможно, перехода в иную жизнь, понять которую здешним мирским не дано… Почему уход человека не столь же прекрасен, как заход солнца? Или мы что-то перепутали в этой жизни?..

Когда такие мысли настигали, Филин пугался: вдруг замирал, встряхивал головой, прогоняя наваждение… Когда-то, подростком, он писал стихи; с годами не просто стеснялся этого, как слабости, но тщательно собрал все рукописи и уничтожил. И все стало на свои места. Лишь иногда тоска, возникающая словно ниоткуда, из каких-то неведомых глубин души, пронзала острой иглой, будто просвистевшее время, – навылет. И в такие минуты Филину казалось, что он прошел мимо себя, прожил другую, чужую жизнь, а его собственная осталась где-то далеко, вне его теперешнего черно-белого мира, там, где трава оставалась зеленой, вода – голубовато-прозрачной, небо – бездонно чистым, а солнце – золотым, как высвеченный прощальным теплым лучом лист…

Да и время в разном возрасте идет вовсе не одинаково. Эйнштейн именно это утаил в своей теории. Когда-то день был длиною в год, теперь год длиною в день… Вот люди и обманываются с самой юности. Когда им двадцать, они думают, что впереди еще три-четыре жизни… Похожие на сказки… А когда человечек опомнится, глядь, солнышко скрылось уже за горизонтом, и лишь последние лучи окрашивают небо… Сиреневым… «Никого не пощадила эта осень…»

Когда он подмял под себя собственную жизнь?.. Зачем он это сделал?.. Теперь судить поздно. Да и – не судите…

Филин отошел от окна. Стол, где в безукоризненном порядке лежали оставленные к изучению бумаги, и его гладкая, матово-черная поверхность успокаивали. Все становилось на свои места, словно в формулу подставили цифры и решение сошлось с ответом. Тревожащая магия окрашенных золотом и багрецом листьев осталась там, за окном. И стала казаться просто наваждением. Одним движением Филин закрыл жалюзи наглухо, резистором отрегулировал мягкое искусственное освещение в комнате, сделавшей ее похожей на бункер. Но жизнь – это и есть бункер; каждый защищается как может, строит вокруг себя стены, барьеры, башни, чтобы остаться неуязвимым для других и – господствовать. А вся эта чепуха из желтых листьев и первого снега – для голодных оборванных шизофреников, называющих себя творцами: их гордыня по сравнению с апломбом политиков или амбициями служивых – как вавилон-ская башня над пятиэтажками… Филин вспомнил свои юношеские ночные посиделки за стихами… Неправда, что рукописи не горят… Огонь, очищающий огонь, он единственный смог покончить со слюнтяйством и хлюпничеством ранней юности. И освободить время дейст-вию. А действие рано или поздно превращается во власть. Одно жаль: время течет неодинаково и необратимо. Хотя и к этому, в конце концов, привыкаешь.

Филин уселся за стол и сразу обрел душевный покой. Кажется, это было в сериале Юлиана Семенова? «На столе его лежали чистые листы бумаги, и это вносило в его жизнь какой-то смысл». Это о Плейшнере: доктор был бедолагой-романтиком в мире циников, поэтому и кончил так грустно и нелепо, проломив фонарь подъезда и вывалившись на мирную мостовую. В шпионаже любители долго не живут. Хм… Жизнь странная штука: она не прощает цинизма отрочества так же, как и романтизма зрелости. Всему свой срок.

Ему, Филину, опостылело все, и прежде всего – опостылело служить. Как и играть во все эти взрослые игры, называемые разведкой, контрразведкой, бизнесом. Он всегда стремился сыграть на себя, но система была простой, извращенной и изобретательной одновременно: власть имущим со времен ОГПУ нужны были умные профессионалы, готовые таскать каштаны из огня, но страх перед умными профессионалами был столь силен, что властные олигархи без устали и труда натравливали друг на друга силовиков, блестяще владея лишь одним безусловным умением – умением предавать. И постепенно, за десятилетия, воспитали профессионалов, способных делать это лучше их.

Но система была отлажена почти до совершенства; построенная по принципу изолированных отсеков, кубриков подводной лодки, где каждый внимательно отслеживал действия соседей во имя «сохранения живучести судна», государственный корабль казался непотопляемым. Он и был таким, пока капитаны и старшие офицеры не покинули борт первыми на скоростных мотоботах, предварительно сгрузив все имущество и запродав все, что можно и чего нельзя: от ракетных установок до кожаных диванов из кают-компании, до последней гайки в переборке, до последней ленточки бескозырки.

Тогда, десять – пятнадцать лет назад, Филин занимал слишком невысокое положение в системе, чтобы суметь урвать хотя бы кусочек с барского стола, а подбирать крошки… Не мог. Сказывалась разница между теми, кто служит, и теми, кто прислуживает. Вторых ценили партийные бонзы, первых оценили новые олигархи. Им нужны были свои системы, подобные гранитному Комитету. Они не учли лишь одного: раствором для соединения громадных глыб гранита Лубянской твердыни служила особо прочная смесь из крови, страха, гордости за Отечество, долга, закона, традиций, корпоративности, чести… Ингредиенты этого раствора подбирались даже не десятилетиями – веками. А олигархи решили строить замки своих спецслужб лишь на деньгах. С примесью крови.

Потому и получили вместо замков – избушки на «ножках Буша». Они могли достойно соперничать друг с другом, но были бессильны против спецслужб государства – нищих, но гордых.

Сейчас у Филина не осталось романтической гордости бедных, а прагматическую спесь олигархов в такой стране, как Россия, он считал обреченной по определению: общий аршин никогда здесь ничего не мерил. Но сыграть на этой спеси он решил всерьез.

Да и обидно. Обидно найти клад, золотое дно, и принести его хозяину, гладкому мальчонке-комсомольцу, ныне – банкиру и олигарху, на блюдечке с голубой каемочкой. Как в том фильме? «Андрюша, ты хочешь миллиард?» – «Хочу!»

Конечно, Андрюша схарчит миллиард и не подавится, и потреплет верного джульбарса Филина по загривку и бросит сахарную косточку… Потом еще одну. Может быть, даже еще… Чтобы подсластить путь на живодерню.

Филин хмыкнул еле слышно, выдвинул яшик стола, достал пачку фотографий, сложенных как колода карт. Разложил на столе в определенной последовательности. Полюбовался. Вот он, Хозяин. Олигарх. Этакий римский цезарь, этакий античный бог…

Короли, шестерки, тузы… Римские цезари, античные боги… У латинян туз изображался буквой «А» и означал «ас», мелкую разменную монету. Вот именно, мелкую и разменную… Которая била королей и королев, не говоря уже о служивых, ибо только деньги создают иллюзию полной и неограниченной свободы, только они позволяют власти питать и жестокую покорность центурионов, и агрессивную энергию черни.

Вот только теперь в его, Филина, колоде появилась новая карта: джокер. Сработанный на цветном принтере с тысячедолларового банкнота портрет Стивена Гровера Кливленда. Более сильного игрока ни в одной колоде нет. Да и не было никогда. Каждого из господ олигархов можно считать и тузом, каждый – этакий Человек Денег. Но не сами Деньги: эту роль в колоде Филина выполнял теперь Джокер, тысячедолларовый президент Кливленд.

Неожиданно взгляд Филина упал на завалявшуюся в ящике стола фотографию Дронова: ну а этот тогда – Человек Дождя. Дурак. Которого играют все кому не лень. Попавший в колоду волей идиотского случая или кого-то из Людей Денег и так же запросто отставленный из этой игры. В ящик. Хотя…

Если вспомнить карты Таро, там целых два дурака. Только один – действительно дурак, как бы его назвать по-русски… Ну да, Хромая Судьба. А другой – Балаганный Шут, Шпильман, Джокер! Так кто из них – Человек Дождя?

Озорства ради Филин положил рядом фотографии Кливленда и Дронова. Усмехнулся. Джокер из них только один. Тот – с тремя нулями после единички. Филин сделал ставку именно на него. Когда играешь на себя против всех четырех тузов, нужна только победа. И ничего, кроме нее.

А Человек Дождя – вообще карта из другой колоды. Или – из другой игры, в которой на деньги не играют.

Одним движением Филин смахнул фото Дронова обратно в ящик.

Снова разложил свой пасьянс. Какое-то невероятно-сладостное чувство было в том, как легко под его руками меняют свое положение людишки, именуемые «сильными мира сего». Филин понимал, что это азартное, ни с чем не сравнимое ощущение реальной власти, своей возможности влиять, дает ему только близость к этим самым «сильным», к их деньгам и их тронам, позволяя ему манипулировать и тем и другим. По-терять это он не желал, и продолжал бы банковать, если бы не страх заиграться.

Да. Это азартно. Но… Где-то в другом особняке другой банкомет тоже тасует колоду, где и он, Филин, представлен, и не важно, королем ли, валетом или шестеркой. А важно то, что игроки собрались не для того, чтобы получить удовольствие от игры: они играют на деньги. И ставки огромны. При такой игре потрепанную колоду меняют целиком.

И его, Филина, с его блестящими мозгами спишут в утиль по-бухгалтерски: ни злобы, ни сочувствия, ничего. Как поношенную мебель.

Филин всегда отличался чутьем на ситуацию. Он понимал, что сейчас, когда в стране прошел тихий вер-хушечный переворот, когда началась новая «сдача», он сможет соскочить. С такой суммой, что… Как в старом кино про итальянцев и клад: «Андрюша, ты хочешь заработать миллиард?» Миллиард – много, таких ставок нет ни в одном казино, а вот на ста миллионах – договорились. Сто миллионов. Вот только не вшивых итальянских лир, а полновесных долларов! Именно таковы ставки! И заплатить их может только один человек, самый богатый человек мира, гений компьютеризации всея Америки и сопредельных территорий! И он заплатит эту сумму, потому что только он один сможет превратить полученное взамен в миллиарды, десятки миллиардов долларов! И – станет на планетке самым недосягаемым Человеком Денег.

Ну что ж. У всех – свои игры и свои развлечения. И если у богатых свои причуды, у сказочно богатых – и причуды сказочные. Тебе придется тряхнуть казной, друг Билли, и высыпать на стол десять тысяч таких вот Гроверов Кливлендов. Естественно, номерными сертификатами «Майкросолта» по сто штук Гроверов каждый. Естественно, на предъявителя. Это талант бесценен и бесплатен, ибо от Бога. А вот за мастерство надо платить.

Филин, не торопясь, собрал фотографии в колоду. Всему свой срок. Но для каждого действия необходимо волевое усилие. Когда-то, еще мальчишкой, Филин впервые проявил волю: собрал свои игрушечные пистолеты, солдатиков, машинки и – отдал соседскому мальчишке. Хотя ему еще год или два хотелось играть. Потом так же поступил со стихами. Ибо романтическим бредням пришло время сгореть. А сейчас… Скоро придется и о душе подумать. А о душе лучше думать у теплого моря, рядом с загорелыми голенькими красотками… Не имея иных за-бот, кроме как о душе. И имея для того досуг и скромный счет, состоящий из единички. Зато с восемью нулями.

Да и… Он, Филин, найдет свою игру и там, на лазурных берегах. Возможно, рядом с нынешней игрой в России это попервоначалу покажется ему старческим покером «по копеечке» в доме для престарелых, тем более что светить свой не вполне праведно обретенный капитал он не сможет. Да и рисковать им не будет. Но… У той партии будет существенное преимущество: карты покропит он сам. И тузов у него в колоде будет столько, сколько ему захочется. А что до азарта… Эти латинос могут играть азартно даже по пустяшным ставкам, игра на деньги слишком легко переходит в игру на кровь, которая в бананово-кокаиновых республиках льется еще обильнее, чем в России.

Геннадий Валентинович Филин встал, подошел к окну, чуть раздвинул жалюзи. Теперь облетающая листва не ка-залась ему ни волшебной, ни полной таинства: так, линялые тряпки, которые скоро превратятся в прах. В ничто.

Филин вернулся к столу, взял горку фотографий, подошел к камину и бросил свою отыгранную колоду на теплющиеся густо-малиновым угли. Сначала глянцевые квадратики лежали спокойно, лишь слегка обугливаясь по краям, потом белый огонек пробежал по одному снимку, по другому… Одна за другой фото превращались в комочки обугленного праха.

На душе у Филина было покойно. «Никого не пощадила эта осень…» Лишь эта бездарная мелодия нудила и нудила, не вызывая уже ни сочувствия, ни жалости, ни тоски.