Поздним вечером того же дня я вышел-таки на опушку, одолев километров тридцать; вышел не только в другом районе, но и в другой области. Это не просто обнадеживало, а бодрило: ясный перец, хотя родная страна еще и не развалилась на тысячу маленьких медвежат, до олимпийского спокойствия державного Миши-талисмана уже ох как далеко. Это он мог позволить себе отлететь на воздушных шариках, и ро-дина была спокойна: сколько ни болтайся в струях эфира, приземлишься токмо на родной землице, аки космонавт-общественник. И сразу, как полагается: опись, протокол, отпечатки пальцев. А ныне… Все, что имело место быть в соседней области (тьфу, губернии, субъекте Федерации же!), местным служилым хотя и не до самого приятного дамского места, но и на рога здесь никто не станет и задницу особливо рвать не будет, разыскивая фигуранта Дронова. Полистают ориентировочку, проведут мероприятие ознакомления личного состава с вышеозначенной, и – трава не расти. Да и не считаю я себя фигурой, равной Черчиллю; при достаточно «судьбоносных» для Покровска событиях, как то: пропажа мэра, убийство смотрящего от братвы, массовая разборочная стрельба – и милиции, и РУБОПу будет чем заняться.

Сначала я увидел вдалеке, сквозь редколесье, мерцающие редкие огни. Потом почуял запах железной дороги, навоза, печного дыма, прелой стерни. Я вышел к рабочему поселку под звонким наименованием «Комсомольская вахта».

Когда-то здесь была шахта. Не шахта даже, шахтенка местного значения, чтобы было чем народ занять: из неглубокой штольни добывали хреновенький бурый уголь, который не столько горел, сколько чадил. От тех времен осталось заброшенное здание шахтоуправления и четыре десятка бараков, разгороженных на клетушки, в которых коротали век семьи работяг. Кормились с обширных огородов, засаженных одной картохой, а вот на какие шиши пили – неведомо. Но то, что главным очагом культуры в поселке был шалман, – это без балды. Расположился он под козырьком, во весь первый этаж обшарпанной маломерной панельки, но звался пышно: «Америка». У входа гужевалась здешняя хулиганствующая молодежь, наверняка пышно именующая себя «братвой». Перед дверью придремывали даже две иномарки: замызганная «ауди» и доходяга «фольксваген-гольф». Над каким таким гешефтом могли шефствовать местные паханята, неведомо. Разве что ковали бабки на несанкционированном розливе горячительного напитка, по полному недоразумению сохранившего название «водка», или на переброске по мертвой тропе маковой соломы.

Злачное место я всем сердцем желал обойти стороной – приключений мне было достаточно. Но водки хотелось.

Невзирая на то, что я покидал гостеприимный, но расстрелянный особняк в ритме босановы, все же успел погрузить в карман куртки крепкую, стянутую резинкой пачку баксов из Ольгиной сумочки. Они ей уже ни к чему. Единственная глупость: пока брел по лесу, ни пересчитать, ни хотя бы отделить от пачки две-три бумажки как-то не собрался; теперь же светить громадные по здешним меркам деньжищи перед аборигенами «Комсомольской вахты» было просто опасно: разборка с бандитами – это разборка с бандитами, а вот от рессоры трактора «Беларусь», если она наварит из темноты и сзади, еще никто не уходил. А из оружия у меня – только жизнеутверждающий, полный неподдельного обаяния оскал. Впрочем, ввиду разбитой, заштопанной и снова разбитой рожи, потерявшей всякий фасон и цвет, местные мое нездешнее обаяние могут не оценить, а дру-жественную улыбку счесть злою насмешкою судьбы. Как говорят в Одессе, зачем нам этих трудностей?

Но водки хотелось. Водка была нужна с ощутимо лечебными целями: меня начал потряхивать озноб. Выпить бы сейчас стакан-другой, завалиться где-нибудь в тепле и придавить часов шестнадцать. А будет день, будет и песня. Ее и споем.

Я вздохнул и сплюнул в сердцах. Фигушки. Придется улечься спать насухую, как говорят, не емши и не пимши. В какой-нибудь сараюхе на окраине. Хорошо бы найти посуше, с дровами, что ли. Ночи уже вполне прохладные. Ну а завтра – действительно осмотримся, ослушаемся и примем решение. Важное и конструктивное.

Чтобы не маячить перед скудно освещенным входом заведения, прикинулся ветошью и шаркающим шагом местного алкана побрел вдоль асфальтированной в доперестроечную эру улочки. Хотя никакие фонари и не горели, старался все же не отсвечивать. Но от судьбы, как и от фортуны, не уйти. Троица подвыпивших парней вышла мне лоб в лоб из какого-то проулка, да еще с такой крейсерской скоростью, что я не успел увернуться от столкновения и чувствительно соприкоснулся плечом с крайним слева.

– Виноват, – пробормотал я еле слышно, произвел даже лошадиный кивок, скукожился… Да забыл всуе, что профессорско-интеллигентского имиджа я лишился еще в парикмахерской Покровска, а отекшее от побоев лицо если кому и прибавляет интеллектуальности, то не мне. Хотя в первую минуту мне показалось: проскочил, – не тут-то было…

Длинная худая рука зацепила меня за ворот, как экскаваторная лапа – щенка, выдернула назад.

– У тебя чё, малый, проблемы? – обдал меня перегаром худой долговязый детинушка, рассматривая меня в тусклом свете далекого фонаря.

– Да до встречи с вами не было, – соврал я. Играть библиотечного червя было пошло и недальновидно: оваций я здесь не дождусь. Ребятам на этой бессрочной «Комсомольской вахте» было до судорог скучно: я мог составить их развлечение. Попинать безнаказанно ногами ближнего – чем не времяпрепровождение? Самое противное, что в их куцых мозгах даже мельтешения раскаяния не возникнет, потому как «ничего личного» и «жизнь такая».

– Ты, коз-з-зел, – начал «разогрев» едва державшийся на ногах крепышок, которого и волокли двое крупных. На минуту он замолк, по-видимому размышляя, что этакое сказануть дальше, но не придумал, повторил со смаком: – Коз-з-зел долбаный.

Снова замолк, собираясь с силами. Видно, слова ему были нужны не столько для завода, сколько как «руководство к действию». Ибо остатки мозгов, атрофированных еще в отроческом возрасте неумеренным потреблением богатой сивушными маслами борматени, фурычили слабо, с перебоями, и действовать он привык вообще не думая. Побродив по моей согбенной фигуре мутным взглядом, крепышок выдал, разя перегаром:

– А в рыльник хочешь, вонючий? В нюхало?

Не дожидаясь моего согласия, сложил волосатый кулачок и взялся пихать меня в район этого самого «нюхала». Но не доставал: я легко уклонялся. Двое его приятелей были потрезвее и стали легохонько обходить меня с боков.

Тоска в груди застыла снежным комом, а потом пришла холодная, спокойная, ледяная ярость. То самое ощущение, что так пугало меня прежде…

Прямым ударом левой в голову я опрокинул долговязого, двойным тычком правой вырубил пьяного крепыша: голова его дернулась дважды, ножки подкосились, и он осел на землю пустым пыльным мешком. Третий, похожий на ожиревшего борца-тяжеловеса, не вполне уразумел, что произошло: на все три удара ушло не больше секунды. Но поступил очень разумно: раскинув руки, ринулся на меня, пытаясь заключить в полуторацентнеровые объятия.

Пробить полуметровый слой жира, под которым вполне мог таиться двадцатисантиметровый слой качного мяса, я бы не сумел. «Возиться в партере» с таким громилой? Этак лишишься последнего здоровья, и даже в случае сомнительной победы – никакой славы. Да и что есть мирская слава? Тлен и суета.

Съездил здоровому левой вскользь по бороде, остановив его искренний порыв, ушел вниз с уклоном и от души, с разворотом корпуса, воткнул кулак правой в причинное место. Дыхание у парня перехватило болевым шоком; не дожидаясь, пока жирдяй выразит переполнившие его чувства криком, дважды повторил удар: короче и резче. Откормленный мальчонка рухнул обездвиженным слоном; рот его открывался и закрывался совершенно беззвучно, растопыренные пятерни бессильно царапали землю а ноги-колонны сучили по асфальту, протирая его до дыр.

Пока я разбирался с толстым, из временного беспамятства резво вынырнул долговязый. Встал, наклонил стриженую голову, выхватил из кармана длинное сапожное шило и ринулся на меня торпедой. И чему его в школе учили? Я даже мудрствовать не стал: прыжком ушел в сторону и коротко ударил ребром ладони в основание черепа. Парень пролетел по инерции с метр и тупо ткнулся в грязный асфальт. Шильце его застряло в поле моей куртки. Его я аккуратно извлек и забросил в кусты. Пора отсюда сматываться, пока новые аборигены не выплыли из проулка и не выкрикнули друганов, что маячат у входа в заведение. Ибо, как вещует еще стройотрядовский опыт, слаще развлечения, чем попинать ногами чужака, да еще «по делу», у поселковых ре-бяток нет. А против пяти-шести пар ног и упоминавшейся уже рессоры, которую вполне можно заменить и дрыном, приемы айкидо бессильны. Даже если бы я знал, что такое айкидо.

Но упорная до навязчивости мысль заставила меня задержаться. Уж больно водки хотелось. Я наклонил-ся к крепышу, продолжающему ловить глюки, пошарил во внутреннем кармане кожанки и нащупал бумажник. Открыл. Ну вот, осуществляются мечты: в «лопатнике» шуршали три новехонькие отечественные сотни. И хотя мой аморальный поступок тут же переквалифицировал содеянное накануне из злостного хулиганства с нанесением более-менее тяжких телесных в натуральный грабеж, в глубинах души ничто не ворохнулось: черствый я стал, что ли? Это уже опасно: неуважение к Уголовному кодексу чревато дли-и-ительными посиделками.

Прочитав самому себе краткую мораль и тем убаюкав чувство гражданской совести, побрел с вырученными рублями искать ночлега и пристанища.

Но… Неудачи продолжали мне сопутствовать. Во-первых, на весь рабочий поселок, как выяснилось, единственной питейно-разливной точкой оказалась вышеупомянутая «Америка» и две палаточки рядом. Судя по всему, местное тружилое население наливалось тихонечко по домам картофельным самогоном и прочей брагой. Озноб потряхивал уже ощутимо, голова плыла в простудном тумане, но стучать в первый же попавшийся дом с предложением продать самогона я заопасался. По-тому как стал бдительный. И пугливый. Кое-как выбрался на окраину поселка. Набрел на подобие чахлого скверика, в коем скучал ободранный до бомжатной стадии бюст вождя. В здании позади сквера теплилось окошко: видно, днем здесь располагалось начальство, а на ночь соответственно был положен сторож. Хотя руководить тому начальству было здесь абсолютно нечем, но, как известно, эта категория служилого самому себе населения в России не выводится вовсе, как тараканы из коммуналок: даже при полном отсутствии руководимых, они умудряются сидеть в креслах, собирать активы и получать немаленькие зарплаты.

В скверике спать было холодно, да и не на чем; решение напрашивалось одно: сдаться сторожу на милость и управу. Ибо во всех заведениях сторожа заняты одним: пьют и спят. Но невзирая на поднявшуюся температуру, бдительность не притупилась. Пачку баксов я выудил из кармана, плотно завернул в найденную здесь же газету и в обрывок полиэтилена, скрутил резинкой. Поискал глазами…

Вождь мирового пролетариата не годился: хотя бюст был полый и в сократовском лбе зияла дырка, чтобы извлечь впоследствии баксы назад, придется монумент сносить к едрене фене или чувствительно курочить, а это уже буйство шизодемократа и ва-а-аще вандализьм. А вот правленческий сортир для посетителей (надо полагать, для начальников внутри имеется теплый), построенный чуть позади здания еще во времена культа личности в монументальном стиле псевдоампира, привлек. По правде говоря, без окон, зато с колоннами, выглядел он как заброшенный храм какому-нибудь местному языческому божеству. Внутри, усиливая впе-чатление греховного святилища, горела подслеповатая лампа.

Вошел. Творчество художников-примитивистов было представлено слабенько: изображение фаллосов и вагин ни достоверностью, ни изысканностью не отличалось. Как обобщил бы Никита Сергеевич Хрущев: субъективизьм, а художники – «пидорасы».

Обозрев добротное помещение, я нашел-таки, что искал: влез на дощатую кабинку, подтянулся на стро-пиле и – задвинул баксы в уголок, под крышу. Гарантией сохранности было то, что подобный акробатический этюд никакой начальственный зад не исполнит, да и редким посетителям вряд ли придет в голову балансировать на грани без видимой цели, зато с ощутимой возможностью свалиться, приласкавшись о цементный пол.

Пристроив капитал надежнее некуда, вернулся к управе. А если вместо сторожа откроет подслеповатая бабка-вахтерша? А, к черту изыски! Врать надо вдохновенно и со вкусом, а значит, будем импровизировать по ходу пьесы. Вперед!

Стучусь в окошко не вполне нагло, но и не слишком настойчиво. Ни ответа ни привета. Снова стучусь. А может, сторож спит сладким сном дома, оставив свет для блезиру?

– Чего рыщешь, пострел? Не спится? – услышал я сзади скрипучий голос. Обернулся: шагах в пяти от меня стоял дедок в истертом пиджаке, военных галифе и яловых сапогах; в руках его покоился тозовский дробовик. Серьезный дядя: он если и охранял раньше чего, так это зону. Желто-карие глаза смотрят с нехорошим прищуром, как у выдрессированной овчарки: только дернись, и будем считать за побег.

Нет, у меня явно сегодня с головой что-то! Ведь сразу мне эта «Комсомольская вахта» не глянулась, бе-жать нужно было отсюда в четыре лопатки! Уюта захотелось!

– Чего молчишь? Языком подавился или зубы жмут? – проскрипел дедок, получая явное удовольствие от ситуации, окинул меня единым цепким взглядом: бит, грязен, небрит.

– Да вот… Хотел… А теперь… – замямлил я, подыгрывая.

– Бомжуешь?

– Путешествую.

– Ишь ты, Миклухо-Маклай, мля… Из интеллигентов, что ли?

– Да работы-то нет… И жена, зараза, с тещей…

– Откудова сам?

– Из Покровска.

– Далекохонько тебя занесло. И давно… э-э-э… путешествуешь?

– С мая.

– Маесся, значит?

– Да вроде так.

– Чтой-то не больно ты износился за лето.

– Добрые люди выручают.

– По бабам, что ли, спецуешь? Альфонствуешь?

– Да как повезет. Дедунь, ты бы гаубицу свою убрал, что ли…

– Таких внучат я бы еще во щенячьем возрасте в речке топил.

– Строг.

– Чего в окно стучал? Переночевать?

– И водки бы выпить.

– А что, деньги имеются?

– Трохи есть.

– Трохи… Вдову, что ли, какую обобрал?

– Не, я не такой.

– Вот и я вижу, что не такой. Замужняя была у тебя пассия-кормилица. Вот тебе, хахалю, мужик ейный рыльник и прочистил, так?

– В корень смотришь, дедуля. Тебе бы в органах работать.

– Не мельтеши и блатного из себя не строй: я навидался. Фраер ты.

Пожимаю плечами: фраер так фраер, не велика беда.

– И сколько ты с той сластявой бабенки снял?

– Три сотни.

– Зелеными?

– Деревянными.

– Небогато. – Дедок опустил ружьецо.

– Так что, водки выпьем?

– Чего ж не выпить, если плотишь… Звать меня Игнатьичем. Пошли.

В каморе у Игнатьича было по-казарменному благолепно. Дедок явно страдал от бессонницы и чувства долга: узенькая, накрытая серым казенным одеялом коечка стояла скорее всего для блезиру, спать на нее сторож вряд ли когда ложился.

– М-да, не «Метрополь», – хмыкнул я, обозрев убранство сторожеской комнатухи.

– Найди лучше.

– Да чего уж, от добра добра…

– Вот и я о чем. Ночлег с выпивкой тебе, соколик, в две сотни обойдется.

– Чего так дорого?

– За конспирацию, – хмыкнул дедок. – Посиди покуда. – Он вышел, отсутствовал недолго, минут пять. Вернулся с замотанной в газету еще теплой кастрюлькой, тройкой соленых огурцов, чесночной головкой и шматом сала. Все это было разложено на разрезной доске. Тут только я почувствовал, как проголодался.

Игнатьич вынул из тумбочки два граненых стакана, аккуратно нарезал сало ломтиками, очистил себе зубок чеснока, следом достал из необъятного кармана галифе бутылку водки, расплескал поровну. Поднял на меня взгляд:

– Вздрогнули?

– Складно у тебя выходит, Игнатьич.

– Сторожить опыт большой. Оно дело и нехитрое: наливай да пей. – Старик подержал паузу, добавил: – Если меру знаешь. – Крякнул, произнес немудрящее присловье: – Ну, будем, – махом опростал стакан, зажевал чесноком и аппетитно захрустел огурчиком.

Бутылку мы прикончили в темпе вальса. Голова моя ощутимо потяжелела, комнатуха закрутилась перед глазами…

– Ты чё, старый, водку из опилок гонишь? – спросил я заплетающимся языком, но ответа не услышал: лицо старика растроилось, потом заполнило собою все пространство, потом и вовсе стало пропадать, я почувствовал, будто падаю в глубокую черную яму… Последнее, что я запомнил, был взгляд треугольных рысьих глаз матерого волкодава.