Врач был похож на паромщика Харона, если и выписывающего рецепты, то специфические, только в один конец. Туда.

Худой и длинный, как привязанный к буковой жердине червь (иначе бы рухнул от слабости), с лицом цвета доллара и черными мешками под глазами, он более всего походил на эскулапа-рентгенолога, последние лет двадцать спящего исключительно под собственным включенным аппаратом. Спасавшегося притом от неминуемой лучевой болезни чистым медицинским спиртягой и в дозах, не совместимых не только со здоровьем, но и с жизнью.

Историю его незадавшейся личной и общественной жизни Ольга поведала, пока добирались в дальний городской микрорайон, прозванный в народе Байконуром: десяток высоток-ракет поставили натурально в чистом поле, но взлететь они так и не сподобились. Вот толь-ко поселившийся в изобилии в панельках житель чисто поле быстро испоганил, превратив в грязь грязью.

Доктор Катков Михаил Илларионович, двойной тезка матерого грозы французов, по рассказам, сызмальства был натурой противоречивой, мрачной и упрямой. При несомненном Божьем даре резать. Как бывает испокон не только на Руси, а сплошь и всюду, талантливого малого заметили и стали не то чтобы травить, а так, потравливать. Тем более Михаил Илларионович был еще и скандалистом: как известно, даже после блестяще сделанной операции больного нужно еще и выхаживать, а в райбольнице, куда занесла врача нелегкая, этого делать не умели и учиться не желали. Что и вызывало незатейливую критику хирурга.

Ретивого сивку укатывали кардинально, благо повод был, даже два: во-первых, как принято у провинциальных расейских гениев и прочих левшей, доктор выпивал, и крепенько; не стеснялся он принимать на грудь и перед надрезанием боков и животиков пациентов. Коллеги давно бы и схарчили его без соли и пыли уже за этот выверт биографии, если бы не блестящие результаты; на операции к Каткову стали заезжать из са-мих столиц солидные дяди и тети, в райбольничку от щедрот начальственных посыпалась кое-какая медаппаратура; какое-то время был Катков даже и в фаворе. Однажды даже на паскудную ябеду от исходившего завистливой слюной завотделением больнички Яковлева о том, что дохтур прямо перед ответственной операцией средней партийной шишки принял, глава Покровского горздрава Куприянов отрубил злобно: «А ты что, предлагаешь ему, неопохмеленному, в руки нож вложить, душегуб?!»

Но, как говорится, сколько веревочке ни виться… Доктор спалился-таки: однажды на дежурстве завлек он в свою конурку, называемую кабинетом, будучи во хмелю, некую медсестричку-практикантку вида и поведения самого блядского, да там же трахнул. Какими-то неправдами весь больничный бомонд – местком, партком и кружок защиты демократии – оказался на месте (в одиннадцать часов вечера!), ворвались, подняли вой, хай и alarm: дескать, да разве так можно – трахать живого человека? И хотя дело было, понятно, житейское, но девице не стукнуло еще восемнадцати, а букву закона «о совращении несовершеннолетних» пусть никто уже не чтил, но никто и не отменял. Короче, Каткова вульгарно подставили под нехорошую «педофильскую» статью с железным результатом: из официальной медицины вышибли с треском, шумом, газетными пасквилями и прочей грязью. Благо медицина стала почти официально платной, и делиться с Кулибиным от хирургии гонорарами никто из средней руки коновалов, практикующих в больницах, не желал.

Правда, и следаки дело до суда тащить не стали, развалили грамотно и квалифицированно: многим служивым он и благоприобретенные на государевой службе язвы устранял, и грыжи вправлял, а то и вытаскивал за волосья из «лучшего мира» в наш, худший.

Ну а потом, как водится, гения скальпеля и зажима забыли. А он и не напоминал. Спивался себе семимильными шагами, да так бы и скопытился напрочь, если бы не вспомнили братки. Как раз в те поры раздела и передела и Фроловы орлы, и их оппоненты, и прочие сочувствующие и стремящиеся, обзавелись вполне добротным огнестрельным железом и пуляли друг в друга с остервенением и окаянством. Не всегда наповал, а раненых, как известно, нужно пользовать. Грешно бросать.

Тут и вспомнили о Каткове. А Михаил Илларионович и мастерства, невзирая на почти трехлетний перманентный запой, не утерял, и бешеных гонораров не требовал: был бы готов резать просто по велению сердца и Гиппократовой клятве, бесплатно, да такой роскоши и несправедливости уже братки себе не позволили: талант, он бесплатный, потому что от Бога, а вот за мастерство надо платить, ибо мастерство это и есть талант реализованный.

Некий толстобрюхий целила, до того пользовавший криминальный элемент, так взъярился от блестящих результатов конкурента, а еще пуще – от альтруистических замашек Каткова, что даже сговаривал доморощенного покровского киллера-многостаночника завалить эскулапа, но братки потолковали с толстым столь конкретно и адекватно, что врач за день из доктора превратился в пациента; с тех пор он затих и мирно зажил дачником на пенсионе, не помышляя о мести, а подпольную практику восстановил уже в законном варианте, промышляя платными абортами и лечением прочих нежелательных последствий матримониальных контактов.

По словам Ольги Фроловой, Катков жил теперь вполне преуспевающе, и хотя спирт потреблял в немереном количестве, на профессионализме это не сказывалось.

Первой он пользовал даму. Что касается болей в паху, то никаких разрывов и иных серьезных неприятностей, как радостно и без излишней щепетильности к вопросу поведала Ольга, Катков не обнаружил, продекламировав циничную народно-врачебную мудрость о том, что «большого хрена нечего бояться…», а душевные травмы посоветовал лечить спиртом, подтвердив авторитетно, что алкоголь в малых дозах полезен в любых количествах.

Потом лекарь принялся за меня. Лицо осмотрел мимоходом, удовлетворенно крякнул, произнес:

– Итак, молодой человек?

Обращение «молодой человек» меня удивило слегка, но я решил, что у частных докторов так принято: «молодой человек» или «батенька» хотя и звучит несколь-ко патриархально, все же куда лучше диагностического словечка «больной». С детства мне всегда хотелось на него огрызнуться: «Сам ты больной!» Обращение удивило скорее потому, что сам эскулап был старше меня лет на десять, не более; правда, зеленый змий, который губит, как известно, куда скорее и безнадежнее каких-то там глистов, успел обжить его органон с уютом и комфортом. Мораль: каждый живет не так, как хочет, а так, как может.

– На голову не жалуетесь? Боли, головокружения не беспокоят?

– Еще как жалуюсь, – вздохнул я.

– Поконкретнее?

– Дурная у меня голова, потому и ногам покою нет.

– То, что вы шустры донельзя, я уже заметил, – сварливо выговорил мне доктор. – Не успел висок за-штопать, а вы уже и бедро ножиком пропороли. – Помолчал, добавил строго: – Нехорошо! – Посмотрел на меня глазами печальной дворняги, увеличенными толстенными линзами очков: – Ну что застыли, милейший? Порты скидавайте, будем смотреть вашу ногу! Да, – он пододвинул мне стакан, в коем плескалось до половины, – выпейте-ка махом.

– Наркоз?

– Он самый. Це-два-аш-пять-о-аш. Справитесь или запить дать? Да не геройствуйте, спирт без запивки пьют или полные дегенераты, или когда запить действительно нечем.

Полстакана я принял на «ять», залил пожар водой. Подошло сразу: после всех треволнений в Ольгиной квартире организм требовал расслабухи. А эскулап тем временем неспешно отмотал бинт, оценил качество пе-ревязки – «недурственно, недурственно», осмотрел рану, поморщился:

– Штука не опасная, но неприятная. Вам, милостивый сударь, придется лежать. Хотя бы недельку. Ну а учитывая ваш неуемный нрав и дурную голову, и все две-три. Справитесь?

– Справится, – вместо меня ответила Ольга. – Шуруйте как надо, доктор. Пусть выздоравливает, а потом носится сколько душа пожелает, аки конь борзый, взапуски… Он любитель в догонялки играть, я вам рассказывала.

– Помню, помню… Потерпите…

Собственно, процедура вторичной обработки раны была не столько болезненная, сколько тягомотная. Я начал было посвистывать, дабы отвлечься, но Катков меня поправил:

– А вот свистеть не надо – денег не будет.

– У меня и нет.

– Я о своих деньгах беспокоюсь, молодой человек, о своих. До ваших мне дела нет.

Через двадцать минут он закончил, выдав мне безо всякого рецепта банку зеленки и пузырек с какими-то пилюлями.

– Первое – покой. Две-три недели, если не хотите осложнений. Рана средняя, но подлая. Перевязку – каждый день. Справитесь?

– Да.

– Зеленкой смазывайте, пусть подсыхает, стрептоцидом присыпьте края. Если озноб беспокоить начнет, температурка, антибиотики попринимайте, пока не спадет. Лучше бы, конечно, сразу ко мне, я бы посмотрел, но чую, не удосужитесь. Все. Живите долго и счастливо. Адью.

Катков чопорно и довольно нетерпеливо нас выпроводил. Подозреваю, для продолжения спиртопития. Когда мы уже залезли в авто, я выразил подобное предположение; Ольга только усмехнулась:

– Да девка у него в коечке дожидается. Субтильная особа, весьма юная.

– Выходит, не беспочвенное дельце шили айболиту, а?

– Да брось ты. При нонешних нравах и оболдуйстве кто кого соблазняет – доктор малолеток или они его – вопрос вопросов. Да и вреда никакого: сама, признаться, девства лишилась в четырнадцать, тривиально, с красавцем физруком, о чем ни разу не пожалела: он и сделал все путем и, как принято выражаться у сексологов, впоследствии выучил радостям секса.

– Что-то этот доктор мне не показался сильно суперменистым по этой части, – раздумчиво произнес я. Подумал и добавил: – А если честно, вообще не показался. Зеленкой я смазывать себя и сам не разучился, а на ту купюру, что ты ему сунула, зеленки можно залить бассейн…

– Вот что я тебе скажу, Олег, в чем фокус, я не знаю, но… У Каткова рука легкая. Ты думаешь, я пошла ему гениталии демонстрировать из чистого эксгибиционизма? Фигу. Даже если чего и было не так, теперь, я уверена, само собой пройдет. И у тебя задняя нога заживет, как у собаки. Аура у него, что ли, такая? Ребята давно заметили, и не они одни…

– Короче – экстрасенс.

– А ты зря иронизируешь. Посмотришь.

– Лады.

Да и вовсе я не иронизирую. Классик сказал просто и значимо: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Шекспиру стоит верить. Тем более жизнь столь часто подтверждала справедливость этих слов… Ну а когда она становится похожей на полную безнадегу, я вспоминаю слова митрополита Антония: «Если ты обращаешься к Богу, будь готов, что он тебя услышит». И поведет тебя «вратами узкими» не к деньгам, не к пьедесталу из кучи тугриков, а к тому, что более всего способствует выполнению твоего долга перед Создателем и людьми. И если по долгу я – воин, то и…

– Выходим. Кладбище, – прервала мои размышления Ольга.

Толстая каменная ограда чуть ниже человеческого роста отделяла суетный мир от тех, кто уже никуда не спешил.

По правде сказать, места «последнего приюта» я не люблю. Некоторым в кайф бродить среди некрополей и размышлять о бренном и вечном; но расхожая фраза «все там будем» никого не утешает. Пока жив, я предпочитаю думать о живом и – делать; только то, что ты успеешь сделать здесь, под солнцем, и будет мерилом твоей значимости и в настоящем, и в будущем, как в мире живых, так и в стане мертвых.

К тому же я боюсь мертвяков. По русской традиции, слова «мертвец», «мертвяк», «покойник» – существительные одушевленные; трупы никого не пугают, потому как они есть лишь набор составленных в определенном порядке микроэлементов, а вот похоронная обрядность и связанные с этим суеверия… Не знаю, не понимаю и даже приближаться к сей тайне не берусь. «Есть многое на свете, друг Горацио…» А потому в этом вопросе стараюсь следовать мудрой книге: «Что заповедано тебе, о том размышляй, ибо не нужно тебе, что сокрыто».

Видимо, стоять стражем на пороге жизни и смерти куда утомительнее, чем способствовать проводам в по-следний путь. По сравнению с пьющим доходягой доктором появившийся бригадир землекопов-камне-тесов-гробовщиков Васятко просто излучал здоровье, жизнелюбие и оптимизм. Хотя и было в глазах нечто, но это если всматриваться… А так – здоровенный, под два метра ростом детина лет около тридцати, розовощекий, круглолицый; хэбэшная выцветшая гимнастерка едва стягивает рвущуюся на волю могучую грудь, на макушке – поношенная шапочка с легкомысленным помпончиком.

– Лелька, какими судьбами! – Васятко расплылся в улыбке, открывшей все сорок четыре здоровых зуба. Но глаза притом смотрели зорко, вдумчиво; только кинув взгляд на Ольгу, Васятко сразу и однозначно сделал вывод: поводом к ее появлению послужило не столь печальное событие, как кончина родных и близких, а значит – у клиента другой интерес.

– По делу мы к тебе, Вася.

– В контору пойдем? – посерьезневши, спросил малый.

– Нет. На свежем воздухе потолкуем.

Васятко бросил на меня беглый взгляд, пытаясь оценить: хахаль, телохранила или заказчик? Уж что он там решил, неведомо, а несокрушимый покой и умирот-воренка на лице были полными: с кем поведешься. Излишней суетливостью кладбищенский начальник не страдал. Они прошлись с Ольгой по дорожке и обратно, неспешно, неторопливо, вернулись. Видимо, Ольга изложила ему ситуацию без прикрас: мастер лопаты и гвоздя окинул меня совсем другим взглядом, сказал тихохонько:

– Вам бы все штабеля городить, а нам – заботушка… – Потом серьезно так, орлиным взором полководца, оглядел хозяйство: ряды крестов, гранитных и не очень памятников, старинные деревья, молвил: – Найдем местечко. Понятно, не здесь, на Преображенском погосте, здесь для них много чести будет. – Протянул здоровенную лапищу, куда Ольга опустила ключи от квартиры.

И вдруг улыбнулся развеселой мальчишеской улыбкой:

– Не боись, Лелька, упокоим как надо, рассуем, подселим к другим жильцам, по уму, никто не сыщет.

– А мертвяки в обиде не будут, за подселение? – легкомысленно созорничала Ольга.

Васятко глянул на нее серьезно, вот только совсем нездешним взглядом:

– Не. Когда к ним со всем уважением, они без обид. Пора мне, – произнес он и пошел творить таинство превращения трупов в покойников.

– Уф! – выдохнула Ольга, когда забрались в машину. – Вроде и гора с плеч, и…

– Они что же, прямо на похоронном автобусе к дому поедут? Под покровом ночи темной?

– Вот еще. На грузовичке. Сгрузят цемент в мешках, какую-нибудь мухобель строительную, да и сами в хэбэшке: кто сейчас различит, ремонтная бригада или похоронная… Трупы в мешки тоже упакуют, в кузов и – до свидания. А уж куда их дальше они поселят-трудоустроят – не моего ума дело.

– Что, тоже данники брата Сереги? – спросил я, между прочим.

– Нет. Братки с кладбищенскими не вяжутся.

– Чего? Неужто суеверны зело?

– Не без того: тот свет – предмет темный. Да и кладбищенские тоже не пальцем деланные. Лет десять назад какие-то борзые ребятишки решили было погосты под «крышу» взять: уж очень местечко прибыльное да бизнес прокрутный. Назначили стрелку и – пропали. Без стрельбы, поножовщины, шума, гама… На кладбище ведь сторонних людей нет – династии. Если кого и берут, то конкурс, как в МГИМО. Да и спецы среди кладбищенских самые разные попадаются: кто венки плетет, кто – петелькой так орудует, что куда там итальянской «Ностре»…

Ольга прикурила, продолжила:

– Васятко – одноклассник мой, вроде знаю его больше двадцати лет, а вот когда говорю с ним, все – оторопь берет. Он и когда пацаном был, а пацаны все вместе вроде и играли, а все – в сторонке от него держались, насколько возможно было. Он ведь – потомственный похоронщик; батянька у него самолично могилушки рыл, сейчас – возраст вышел, домовины ладит на дому… Бр-р-р… Как-то мы классе в шестом, что ли, к Васятке заходили, заболел он: не дом – склеп какой-то.

– А я по простоте думал, похоронщики сплошь выпивохи и люмпены. А этот – молоко с коньяком.

– Люмпены – копальщики, но они у кладбищен-ских в наеме; они и вправду пьют ведрами, да глядишь – годков через три – пять уже и откидываются. А здешние – кадровые… Ладно, хватит о потустороннем, – решительно произнесла Ольга. – Дай-ка бутылку. Меня после общения с Васяткой всегда-то дрожь бьет.

А я вспомнил Васяткину многомерную фигуру и понял несоответствие: доктор Катков хоть и был похож на Харона, а глаза светлые: думки у него, как человека на этом свете задержать. А у Васятки будто аршин в глазах: так с тебя мерку и снимает да прикидывает, как тебя «по уму» лучше переправить, чтобы не в обиде был. Ольга права: жутковато.

А Ольга тем временем ловко открутила пробку и основательно приложилась к виски. Скривилась, закурила, чиркнув кремнем:

– Надеюсь, гаишники нас не остановят.

Я скривил губы в невеселой усмешке: все, как в детской присказке: «С тобой, пожалуй, заберут. А уж со мной – точно не отпустят».