Глава 28
– О чем так мрачно задумался? – Ольга подошла, присела на краешек лежака, чуть склонив голову, внимательно посмотрела на Корсара.
– О смерти.
– Чьей?
– В этом и состоит смысл размышлений.
– Не беспокойся: доктор Волин снял все последствия отравления. Да и организм у тебя – богатырский. И жизнелюбивый.
– Да что ты говоришь… А у Волина?
– И за него не беспокойся… – кротко ответила Ольга, не поддержав ни его иронию, ни агрессивный тон. – Другой бы – давно сгорел.
– Я вижу, у тебя опыт…
– Ты этому не рад, Корсар?
– Пока не знаю.
– Ты помнишь свои… сны?
– Сны – да, бред – частично.
– Ты так увлекательно бредил… Я тебе представлялась то куртизанкой избранного круга, то итальянкой – в драгоценных каменьях… А то боярышней – в яхонтах, в собольих да куньих мехах, в открытом возке – ясным зимнем днем, когда солнце пронизывает чистый мглистый еще воздух, когда церкви вразнобой только-только звонят к заутрене, а палаты Замоскворечья только-только пробуждаются ото сна… А за мною конными – двое гайдуков самого свирепого вида: нужно же кому-то остерегать взбалмошную боярышню от московского непотребства и окаянства… Ну, вспомнил?
– Нет, – ответил Корсар, подумал, добавил: – Не люблю зиму.
– Ты ее боишься?
– Зимы? Да. Немного. И более, наверное, ничего.
– Это ты сказал, а вот о чем подумал…
Корсар изобразил губами улыбку cheese, напел:
– «Если хочешь, я спою, слушай…»
– Ну – слушай, – жестко оборвала его Ольга. – И запомни. Магия – сильнее стали, но бессильна перед доблестью. Ты услышал?
– Да.
– И все понял?
– «Царство, которое разделится само в себе, – не устоит».
– Это откуда? – чуть наморщила лоб Ольга, а по ее пусть и на миг, но растерянному взгляду Корсар понял, что попал.
– Из индейского эпоса. «Песнь о Гайавате».
– Откуда такая насмешливость? Такой есть, я помню, и – что?
– В вольном пересказе Генри Лонгфелло.
– И в чем там «вольность»?
– Или – из «Песни о Гильгамеше». В еще более вольном – первом переводе Николая Гумилева. Несохранившемся.
– Но ты – читал?
– Ес-сно. В подлиннике.
– Тогда почему я не читала? – Ольга вздохнула: – Слушай, Корсар, у тебя голодный блеск в глазах. После бреда – нормально. Чаю хочешь?
– И только? Я голоден, как…
– «…Раненый зимний зверь». Ты ведь это хотел сказать.
– «Грубоватость – так что же делать? Вот такая вот жизнь колёсит…»
– «И как раненый зимний зверь: всё иду – и меня заносит». Я правильно запомнила?
– Не знаю. Я эти стихи не перечитывал…
– …с 1908 года. Это давно.
– Все шутишь, Белова.
– Ну, не тебе ж одному. Пойдем. Есть очень свежая буженина, отличное сливочное масло, только что взбитое, много хлеба – еще горячий…
– Да здесь просто Сингапур какой-то! Рай земной – на отдельно взятом кусочке Подмосковья!
– Да. Что есть, то есть. Но – ненадолго.
– Почему?
– Ничто не вечно. Особенно у нас. А жаль.
Ольга протянула Корсару руку, крепко взяла за запястье, и это оказалось не лишним: он встал резко – кровь хлынула в голову, всё закружилось, но на ногах удержался, вдохнул полной грудью. Осмотрел себя: все на месте: руки, ноги… Голова?.. С ней и раньше были проблемы, ну а теперь, после терапии генетика и микробиолога академика Волина, с отличными, надо полагать, навыками гипноза и непрямого воздействия на подсознание… Про голову сейчас лучше не вспоминать. Как думал неназойливый Шариков, вновь обращенный в собаку, сидя под столом профессора Преображенского: «А что голову всю исполосовали – так на это нам пенять нечего».
Как оказалось, он был одет в такие же домотканые и прочные порты и рубаху, что и Ольга; босиком; на шее – его крестильный православный крест – слава богу, никуда не делся. А вот страха, того, недавнего страха, сначала – перед невнятным припадком, потом – перед скорой ямою небытия – не осталось вовсе.
Корсар присел к столу; Волин, откинувшись в шезлонге, деликатно прихлебывал грог; безымянный палец на том месте, где в своем бреду Корсар видел то слепящий алмаз, то – бирманский рубин цвета голубиной крови, – был замотан чистой опрятной тряпицей. Ольга тоже отошла куда-то в тень, и Корсар с жадностью набросился на еду, ритмично работая челюстями, перетирая куски нежнейшей буженины и свежего хлеба с пучками зелени, запивая все терпким сухим крымским вином из оплетенной бутыли, – наливая, естественно, предварительно в толстостенную глиняную кружку.
А потом… Нет. Не насыщение и не опьянение… Что-то странное произошло с ним потом… Корсар откинулся на стуле и оказался в той же непроницаемой тени, как Волин и Ольга, и смотрел на бьющихся о стекло лампы-молнии мотыльков, и видел, как плавятся их тела, как сгорают их крылья в жгучих потоках сгоревшего топлива… И вспоминался то огонь в какой-то старой бабушкиной печи, то стук колес – и мелькание выжженной степи за пыльными окнами разбитого, раздерганного вагона…
И гитара, что лежала на третьей полке, напротив самого Димы – безбилетного и счастливого, мчащегося от моря Балтийского к морю Черному – без гроша в кармане, – худого, веселого, бессонного; и слышалась хриплая песня мужчины с седой нечесаной бородой; он сидел в конце вагона и напевал ее двум студенткам, а те слушали со страхом и трепетом… А Дима помнил, что это за песня…
Хочу домой. Не знаю, где мой дом.
Тоска зимой и летом. Напролом спешу туда,
где ластится волна, дышу вполвздоха —
будто бы война уже на страже, и настороже
орудий жерла. Ворон – на меже.
А все гуляют, будто бы весна,
В последний раз, а после – тишина.
Писклявый визг шута и болтуна,
Вины блесна, причальный плеск вина,
И бает генералова жена:
«Всему – хана. У бездны – нету дна».
Кобель-трёхлеток – вымыт дочерна.
А дальше – всё. Лишь снега белизна.
И оттого, что не было тогда вокруг никакого снега, а были пропеченные, выжженные солнцем крымские степи и воздух был напоён запахами сушеной полыни и высохшей стерни, никому не было спокойнее…
– Ну что ты опять такой хмурый? – Ольга принесла старинный подсвечник, зажгла свечу, потом от этой – другую и третью… – Прочла где-то в Интернете сентенцию: «Свеча ничего не теряет, если от ее пламени зажглась другая свеча».
– Она-то ничего не теряет. А вот примета – наипакостнейшая.
– Разве? Это прикуривать от свечи – да. Но не от шандала, – подал голос Волин.
– Значит – я ошибся, – покорно согласился Корсар.
– И не только в этом.
– Надеюсь. Сорок с лишним лет за плечами.
– Надейтесь, надейтесь… Пока вы отдыхали, молодой человек, я тут пролистал вашу книжку…
– Которую?
– Авторскую, естественно. Которая «Грибница».
– И – как?
– Забавная. У профанов, мнящих себя интеллектуалами, – имела бы успех.
– И что же там самое забавное?
– Название.
Волин чиркнул спичкой, раскуривая трубочку… На миг лицо его осветилось красным всполохом, еще. Еще… Морщины виделись четко, как на жесткой гравюре Дюрера, и все черты этого человека были сейчас просты, грубы и совершенны. Спичка погасла, и лицо – исчезло во тьме. Словно и не было.
– Вы умеете догадываться. А тот, кто умеет догадываться, имеет право на то, чтобы знать.
– Я… кажется, это… уже слышал. Совсем недавно. От одного субъекта. Вроде бы даже профессора изящных искусств.
– Бывает. Идеи, знаете ли, носятся в воздухе, в слоях эфира, как выражались ранее, в «ноосфере», как говорят теперь… Вот и выхватывают – то один, то другой – похожие слова, мнения, даже жесты…
– Вы не хотите узнать, что с ним стало, доктор Волин?
– С кем?
– С Иваном Ильичом?
– А что с ним могло еще стать? Умер, конечно. У Толстого Льва Николаевича даже пьеска таковая имеется, с тем же названием. Не приходилось видеть постановку?
– По Толстому – нет. А современный вариант – отчего, смотрел. Даже участвовал.
– Неужели к актерскому к ремеслу тяготеете, Дмитрий Петрович?
– Да куда уж мне. Статистом приблудным постоял. Это было. Потом – поползал. Им же.
– Что так? По роли было положено?
– Не знаю, как по роли, но по дури – точно.
– Не наговаривайте на себя, милейший… Дурь – это не глупость, а особый склад ума.
– Да бросьте, Александр Александрович. Дурь, она и в Африке – дурь. Только у нас русская, а там – африканская. – Корсар задумался на секунду, хмыкнул: – Ну или… трава.
– Видите, как многозначен мир? Даже в простеньком слове! А вы говорите – статист приблудный… В нашем махоньком мире и сухарь – бублик, и пятак – рублик.
Корсар прищурился:
– Переигрываете, папаша Сан Саныч. И не самую малую толику, а просто как корова на льду – на сносях и с шестью рогами!
– Ах, Корсар, приятно вас слушать – вам бы романы писать, абсурда нашей жизни туда добавить, тайну какую-никакую изобличить, а вы – беллетристику унылую штампуете… Оно вам к лицу?
– «Лицом к лицу лица не увидать…»
Волин поморщился, произнес:
– Догадываетесь, какая изначально ритмическая фраза, само собою, из русского общеупотребительного была далее в этом стихе? С рифмой на слово «мать». И про «большое» вблизи и на расстоянии – поэт поперву пошалил; это потом для печати поправил – гонорары-то всем надобны, а творцам по жизни – просто необходимы. Да не морщитесь так, Корсар, раз говорю, значит – знаю.
– Своими ушами слышали, своими очами бачили?
– А то… – Волин усмехнулся, добавил: – Как выражается нынешняя переходная молодежь.
– Не только. Отчего – переходная.
– Откуда ушли – уже не помнят, куда придут – еще не знают.
– Как все мы. И – всегда.
Волин покачал головой:
– Когда-то на восходе века, когда мы все еще журчали ручьями ранними весны…
– От кого я уже слышал подобное?
– Не важно.
– Мне – важно.
– Вспомнишь потом, Корсар. Просто некогда… люди не просто помнили – испокон знали и свое предназначение, и свой путь. И оставляли это в названиях тех селений, где жили.
– Я читал. «Яруса» – правильное название искаженного «Иерусалим», а уж название «этруски» – и перевода не требует: «Это – русские».
– Есть более сложные, составные… Пример? Калуга, старинный русский город. К-АЛУ-ГА. Где «К» – предлог, «АЛ» – алый, красный, восход, солнце; кстати, сочетание «ал», «эл», «эль», «кр», «хр» – «хорст», «корст», где слова «хороший» и «красный» взаимно заменяют друг друга.
– И «ст» – если вставить пропущенные гласные, означает – «стать», «сделаться», а если по большому счету, то «сотворение», – согласно кивнул Корсар. – А Хорст – это древнеегипетское божество с головой сокола, приветствующее восход солнца… А сокол – символ рассвета и Господа: Сына, Отца и Святого Духа… Отсюда и Корсары, и Корсаковы… А еще «сокол» это – «колос». Так?
– Ну это все – к слову, – быстро проговорил Волин. – Вернемся к названию или, точнее, этнониму «КАЛУГА». Что осталось?
– «ГА». – Корсар несколько смущенно улыбнулся. – Ну, это я и сам знаю: с санскрита «га» это «путь», «дорога». Тогда получается, КАЛУГА, «К-АЛУ-ГА», это – Путь к Богу…
– В мире – нет случайностей. Ведь и Циолковский говорил не только об освоении космического пространства реактивными приборами, он, как и Федоров, больше всего думал о будущем, «лучистом человечестве», о жизни вечной после Воскресения…
– А пока…
– А пока – всё как всегда, – тихо произнесла Ольга.
– «Все было – как всегда… Мир праздничный и зыбкий струился по годам, усталый от погонь… Лишь талая звезда в твоей ночной улыбке блестела, как вода, и грела – как огонь», – напел Корсар.
– И это – тоже, – невесело улыбнулась Ольга. – Люди пытаются обменять завещанное им, заветное, исконное, алое, светлое, святое… на что попало.
Променяла сокола на кречета,
Поменяла кречета на кочета,
И сидишь наседкою под ночью:
Дни пустые зернышками мечутся —
То к звезде, то к лунному сиянию,
То к простору неба бесконечного…
Небу что до этого мечтания?
Выбрала сама себе беспечного
Симпатягу принца беспечального
И пустого, как скорлупка ломкая.
Станет он когда-нибудь начальником,
По ночам под водку совесть комкая.
Что ж тебе, девчоночка, недужится?
Вся подушка от бессонниц мятая…
В синем небе Сокол Ясный кружится,
И – блестят на солнце крылья латами, —
грустно прочла Ольга и посмотрела куда-то в сгустившуюся тьму. Там, вдалеке, угадывалась река, и за нею – столетний бор, и дальше – громадная страна…
– «О, светло светлая и красно украшенная земля Русская! – чуть смежив ресницы, нараспев снова начала читать Ольга. – Многими красотами прославлена ты: озерами многими удивляешь, реками и кладезями, горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями и птицами разными, бесчисленными городами великими, селами славными, садами монастырскими, храмами Божьими и боярами честными… Всем ты преисполнена, земля Русская, о Православная вера христианская!»
– Теперь ты понял, Корсар?
– «Жизнь коротка, искусство – вечно»?
– Нет. Люди – разумны и… – начала Ольга, но продолжил Волин:
– Люди точно знают, что они – смертны. И знание это – ложно. – Лицо Волина стало похожим на каменное изваяние, тысячелетия простоявшее где-нибудь на острове Пасхи или на ковыльном кургане Великой степи. – Страх – это плата за то, что люди называют разумом.
