Глава 17

При слове «смерть» у Корсара вдруг как-то нехорошо заломило виски. И еще – показалось, что стоит он вовсе не на смотровой площадке бывших Ленинских гор теплой летней ночью, а где-то в поле – бескрайнем, стылом, и поземка метет, но только понизу, леденя щиколотки, а мороз столь силен, что небо прозрачно и пустынно дальней сияющей голубизной, и при взошедшем уже низком солнце – видны звезды…

От дикой стужи заломило виски и затылок. Он поднес скрюченные стужей руки ко рту, чтобы хоть немного отогреть дыханием, и – замер, почувствовав, как по спине стекают струйки пота, а сердце бьется, словно зажатая в ладони птичка…

– А тебя, дорогой товарищ, снова «поволокло»… Тянуть совсем не следует, Корсар. Кто знает, как твой организм себя поведет… дальше? Прошу!

Савельев кивнул невидимкам за стеклом одного из «роверов», в котором приоткрылась – вернее, отъехала в сторону, как в маршрутном такси, – черная дверца.

– Как там пелось в песне? «Сделай шаг – там ждут тебя друзья!»

Корсар тряхнул головой, произнес хрипло, постепенно приходя в себя:

– Мне другая вспомнилась: «До любви мне дойти нелегко, а до смерти – четыре шага!»

– Кто ж тебе такую пел? Неужто Арина Родионовна?

– Нет. Отец.

– Ничего веселее он не вспомнил?

– А я не просил веселее. Я просил настоящую военную песню.

Профессор только хмыкнул: дескать, ох уж эти ветераны…

Корсар посмотрел рассеянным взглядом на автомобиль:

– Меня что, прямо здесь и сейчас собираются «уколоть»?

– И что смущает?

– Антисанитарные условия. И угроза пандемии бытового ящура.

– Снявши голову, по волосам не плачут…

– Это – кто как. Скажем, палачу положено голову поднять – на обозрение честнóму народу. А ежели клиент лысый?

– А ты – веселый малый, Корсар.

– И – находчивый. Иногда.

Дима на трясущихся от слабости ногах сделал к машине шаг, другой, оступился, прянув почти наземь, – Савельев инстинктивно подхватил падающего Корсара под руку и, мгновение спустя, почувствовал жесткий болевой захват кисти и предплечья: Корсар оказался сзади, а к набухшей кровью сонной артерии «профессора изящных искусств» уже было приставлено остро отточенное лезвие ножа.

– И не нужно дергаться, профессор. Артерию взрежу одним движением…

– Тебя сейчас убьют.

– А если этого я и добиваюсь, а, Иван Ильич? Такая мысль не приходила?

– Чего ты хочешь?

– Правды.

– Ты что, серьезно думаешь, что…

Увидев, как в проеме приоткрытой дверцы «ровера» показался оформленный трубой глушителя ствол:

– Совсем вас не уважают, профессор. Или – не ценят. Неучи. – Корсар слегка дернул рукой; на шее Ивана Ильича мгновенно набухла кровью полоска.

– Всем убраться! Закрыть двери! – визгливо выкрикнул «профессор».

– Ну вот. А то – «москаль нэ боится смерти».

– Я этого не говорил, – глухо произнес Савельев.

– Вы слишком часто употребляли слово – с некоторым пренебрежительным самодовольством по отношению к такой серьезной даме. Вот я и хочу узнать – почему?

– Так все-таки – правду?

– Уж правда это будет или, как все в этом мире, иллюзия ее… Почему заменили мою книгу? Почему убили всех, кто причастен к ее изданию? Кто конкретно руководит проектом и – что это за проект?

– Ну и – скажу это я тебе, и – что? Как ты, мертвый, используешь эти знания – ведь живым тебя тогда никто не оставит – никто!

– Дурак ты, Савельев. Хоть и профессор изящных искусств. Ты у меня на лезвии сейчас, как та бабочка на иголке, – и туда же, о жизни и смерти рассуждаешь, о материях! – Дмитрий жестко, с нажимом, резанул по горлу – но не по артерии, по кадыку, чтобы не повредить… Кровь длинной струйкой потекла за ворот. – Ну как? Пришло понимание – или мне закончить?

– Хорошо, – прохрипел «профессор». – Хочешь правды? Слушай…

Внезапно раздался странный треск – Корсар отпрянул, весь обрызганный кровью и осколками кости из выходного отверстия пули – на затылке… Разом потяжелевшее тело Ивана Ильича потянуло к земле, Корсар выронил его и – повинуясь скорее инстинкту, чем разуму, упал рядом. А в голове болталась пусть и неуместная, но абсолютно правильная фраза: «Лучшая защита от пуль – это труп убитого товарища». А если труп при жизни – товарищем не был?

Тем лучше. Нет моральных терзаний впоследствии. Впрочем, их нет и при «первом» варианте. Потому что… «На войне – как на войне». «À la guerre comme à la guerre», как говорят французы. Американцы и их словарь дают такой эквивалент сего выражения: «Business is business», то есть в торговле сантименты излишни и «дело есть дело». Резонно. Остается добавить любимое и ставшее ходовым уже повсеместно – в бизнесе, политике, спорте, работе, учебе – «ничего личного», и мы получим точную «социальную картинку», как и положено в наш век, толерантного и терпимого человеческого сообщества, что, как… опытная проститутка, давно отвыкло «суетиться под клиентом».

Мысли эти пронеслись в голове Корсара в доли секунды, не вызвав в нем ни горечи, ни сожалений – ничего. Время, как бывает всегда в бою или в «кратковременной огневой схватке», как принято называть сие у профессионалов, словно замедлилось: стало тягучим и длинным… Несколько хлопков раздались почти абсолютно синхронно – и «роверы» «присели» на спущенных протекторах, а в стеклах зазмеились трещины. Уж был этот огонь по автомобилям предупредительным или «на поражение» – Корсар продумать не успел – но успел увидеть росчерк зажигательной пули на одном из крыльев «ровера», потом инстинктивно прильнул к земле, услышал нарастающий гул пламени и – взрыв. Следом – другой, рядом. На мгновение площадка осветилась оранжевым неверным всполохом. И – снова погрузилась во тьму, почти абсолютную после взрыва.

Корсар привстал, оглядел искореженные, догорающие останки могучих автомобилей, посмотрел на труп Ивана Ильича, быстро провел вдоль руками, выудил бумажник, раздвинул губы в невеселой улыбке:

– Вот так, значит, «сходил за хлебушком»…

Вдали уже мелькали проблесковые маячки патрульных машин; дожидаться городовых Корсар не стал: ведь если поймают, то привлекут быстро и сразу: как сексуального маньяка и убийцу. И пусть жить ему осталось – Дима бросил взгляд на циферблат – десять с четвертью часов, провести их в общей камере по такому скверному, пусть и абсурдному обвинению – не-е-е-ет, есть и места получше, и компании.

В ярости Корсар прорычал что-то бессвязное, с маху ударил кулаком по мягкой земле, поддернул планшетку, вставил туда выпавшие листки, среди которых – зачем-то подобранная им после той его истерики на кухне у Ольги ее фотография… Да. Нужно к ней. Все остальное – не важно.

Через десять минут Корсар уже мчался с предосудительной, но вполне привычной в ночной Москве скоростью – слегка за сотку – в самом центре города. Оглядел в зеркальце свое лицо, рубашку… Бывало и хуже, но… Притормозил у кабачка средней руки и, сунув бодигарду купюру, быстро прошел в туалет, выбросил старые шмотки, вымылся до пояса, даже голову – с шампунем, и вышел в ночь, элегантный, как статуя Давида на площади во Флоренции. Или – в Тоскане? Не, не в Тоскане точно: тоскливо было бы там стоять голому мужику. Пусть и мраморному.

Следующий визит был в бутик: баснословно дорогой, тот был открыт и ночью, наверное, специально для таких вот придурков. А Корсар был теперь богат: к сожалению, в бумажнике «профессора изящных искусств» не оказалось ни единой бумажки, позволяющей хоть как-то идентифицировать личность покойного: даже прав и тех не было. Зато денежных знаков – рублей и евро – было в избытке: причем, за парой исключений, только пятитысячными русскими и пятисотенными европейскими купюрами. Ну как тут не загулять?

Корсар приобрел в бутике дорогой летний костюм, мокасины, шляпу. И – что-то нужно еще? Часы? Телефон? Свой второй он обронил где-то «на стрелке», ну и пес с ним: зарегистрирован на какого-то Джамшута, даром что проплачен на безлимит. Ну и ладно. Часы? Нет! «Счастливые часов не наблюдают!» И крайнее, вернее даже последнее отпущенное ему время Дима собирался прожить весело и беззаботно. Если так бывает. Но «брегет» купил. Для пущей авантажности. Гулять так гулять!

Так что же он забыл – теплой ночью? Плавки? Презервативы? Очки! Точно: темные очки. Хотя ночью и все кошки серы, но что будет утром? Он не хотел, чтобы «изображение» сущего мира плавилось перед ним, как пленка в испорченном проекционном аппарате тридцатилетней давности, делая белый свет – неузнаваемым, черно-желтым, жженым, чужим. Примерил. Сокол!

Теперь – что? Пора и к даме. Ибо – вопросы накопились. И первый из них был прост как веник и прямолинеен как швабра: «Девушка, вы – кто?»

«Хочешь правды – слушай», – вспомнился предсмертный хрип «профессора» и следом за этим почему-то мелодия: «Хочешь, я пойду с тобой рядом и с ума сведу тебя взглядом… Хочешь, тебе я спою – слушай, если тронул я твою душу…»

Слова песни Корсар переврал, да и шла она из тех глубин памяти, что и памятью трудно назвать – ничего он не помнил о том времени, только чувствовал… Может быть, вот только эту мелодию и еще – несколько… «Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю, о ней мечтая, что в целом мире нет ее милей и краше…» А как по-итальянски? «Dicitencello a ‘sta cumpagna vosta ch’aggio perduto ‘o suonno e ‘a fantasia…»

Когда это было? В двадцать седьмом году прошлого века? Или – в двенадцатом? Но ведь он, Корсар, никогда не знал итальянского, откуда тогда – помнит слова?!

Внезапно Диму разобрал смех. Птичьего языка он тоже никогда не знал, но каркал всегда уверенно, и с детства ничуть не сомневается, что вороны его – понимают.

Он притормозил на красный и – замер. То ли красный был здесь «доминантным цветом», но светофор не думал переключаться, а если и переключался, то цвет оставался по-прежнему – красным.

Внезапно все сделалось вязким, ирреальным, все словно застыло в сладком желто-малиновом сумраке – островки каменных зданий потекли, будто сделанные из крема… Огни реклам, подсветок, светофоров сделались смазанными, будто неумелый фотограф выставил ночью ручную выдержку, да так и забыл об этом – на время или – навсегда?.. И слышен был характерный треск игральных карт под руками опытных мастеров, и звук катящегося шарика по деревянной кромке рулетки… От остроты и ясности видения он даже прикрыл глаза ладонью, но увидел еще более отчетливо, как шарик опустился в ячейку тридцать четыре, затем услышал чуть приглушенный голос крупье: «Номер тридцать четыре, черное»…

«Просто я хочу, чтобы вы поняли правильно… – услышал Корсар явственно голос покойного уже «профессора изящных искусств». – Люди приходят к нам сами, чтобы мы… разбудили в каждом те дремлющие способности, о которых они и не подозревают… Все желают быть успешными, здоровыми, богатыми…»

Корсар скосил глаза и увидел сияющую вывеску круглосуточного игрового клуба, замаскированного под интернет-кафе – почти как «люди-дикари» в песне: «На лицо ужасные, добрые – внутри…»

Корсар вошел внутрь, по-хозяйски прошествовал мимо аляповатых автоматов к дальней двери, взглянул в глаза дежурившему рядом на стульчике амбалу – тот поспешил отчего-то встать, спросил:

– Вы заказывали?..

– Меня ждут, – властно отчеканил Корсар, оставив в широкой ладони охранника какую-то купюру, прошел в распахнутую перед ним дверь, поднялся по лестнице и – оказался в просторном зале.

«Да. Эти деньги подлые, их надо – просадить!» – подумал он о купюрах в реквизированном у «профессора изящных искусств» бумажнике… Вообще-то, следуя старой гусарской традиции, подлые или лакейские деньги полагалось пропить – но, во-первых, не с кем, во-вторых, нигде не подают сладкое «Клико» или хотя бы мадеру. А в-третьих, совершенно глупо проводить последние отмеренные тебе девять часов жизни в алкогольном угаре.

Да, глупо, кивнул сам себе Корсар. Но очень хочется. Как в «Интервенции»? «Аптекарь, дай мне яду! Только чтобы смерть моя была легкой, как поцелуй мотылька…» – «Тогда я вам порекомендую… селедочку с лучком». К чему это? К тому же, к чему и всегда. На Солнце и на смерть нельзя смотреть в упор. Но порою иначе – не получается. Ни у кого из живых. Такие дела.