13
Пляж Чудовища
Кэрни с Анной пробыли в Нью-Йорке еще неделю. Потом Кэрни снова увидел Шрэндер. Это случилось на 110-й улице, на станции метро «Кафидрал-Паркуэй»: выпала какая-то пауза, разреженный промежуток в потоке дня, время застыло и ссохлось. Платформы опустели, а только что были полны – это прямо чувствовалось; обильно декорированные центральные решетки вентиляции уходили в гулкую тьму станции по обоим направлениям. Кэрни показалось, что он услышал какой-то звук, будто в вентиляцию залетела птица. Глянув туда, он увидел Шрэндер, ну, или ее голову.
– Попытайся вообразить, – сказал он однажды Анне, – что-то вроде лошадиного черепа. Не лошадиной головы, – уточнил он поспешно, – а именно черепа.
Лошадиный череп совсем не похож на голову, а скорее напоминает огромные искривленные ножницы для стрижки овечьей шерсти или костяной клюв, две половинки которого сходятся лишь на кончике.
– Вообрази, – продолжал он, – зловещую, умную, целеустремленного вида тварь, которая вроде бы не способна разговаривать. С черепа свисают несколько лент или полосок плоти. Даже на ее тень смотреть непереносимо.
В одиночестве на платформе «Кафидрал-Паркуэй» он этого зрелища тоже не вынес. Мгновение он глядел вверх, затем, развернувшись, кинулся наутек. Тварь молчала, но смысл ее появления был красноречив. Спустя некоторое время он оказался в Центральном парке, спотыкаясь и сломя голову драпая по дорожкам. Шел дождь. Еще через некоторое время он добрался до квартиры. Его трясло и выворачивало наизнанку.
– В чем дело? – спросила Анна. – Господи, да что с тобой такое?
– Собираем вещи, – сказал он ей.
– Ты бы хоть переоделся, – попросила она.
Он сменил одежду, они упаковали вещи, взяли напрокат машину в «Ависе», и Кэрни на предельной скорости погнал по Генри-Хадсон-Паркуэй прочь из города, на север. Трафик был плотный, на магистраль спускались грязные сумерки, остановка на каждом перекрестке напрягала нервы Кэрни, и меньше чем через полчаса за руль пришлось перебраться Анне, потому что Кэрни уже ничего не видел от головной боли и слепящего дорожного света. Даже в машину, казалось, заползала сырая тьма. Радиостанции не называли себя, а только без конца транслировали гангстерский рэп; эта музыка точно обрела самостоятельную жизнь.
– Где мы? – перекрикивали музыку Кэрни с Анной.
– Налево сверни! Налево!
– Я приторможу.
– Нет-нет, рули!
Они стали похожи на моряков в тумане. Кэрни беспомощно уставился в лобовое стекло, потом перелез на заднее сиденье и вдруг уснул.
Спустя несколько часов он рывком пробудился и обнаружил себя на съезде с 93-й Интерстейт. Он слышал жуткий, тоненький, как у раненой зверушки, плач. Это Анна скорчилась на переднем пассажирском сиденье, поджав колени к подбородку, отвернувшись от лобового стекла и наугад вырывая страницы из книги дорожных карт формата A3, которую им дали в пункте проката.
– Я не знаю, где я, – шептала она сама себе, вырывая страницы одну за другой и швыряя их под ноги, – я не знаю, где я.
Дешевый синий «понтиак» наполняло пронзительное чувство ярости и унижения: оно исходило от Анны, которая потеряла прежнюю свою жизнь, а новой не обрела. Кэрни в ужасе провалился обратно в сон. Последнее, что он увидел, был дорожный указатель ярдах в четырехстах впереди, который выхватывали из мрака фары проносящихся мимо грузовиков. Потом настал день, и они очутились в Массачусетсе.
Анна выбрала мотель на Мэнн-Хилл-Бич, чуть к югу от Бостона. Казалось, что приступ ночной депрессии преодолен. Поморгав на бледное солнце, она вышла на парковку, прищурилась на море и долго махала ключами от номера перед лицом Кэрни, пока тот, зевая, не вылез из машины.
– Узри же! – требовательно крикнула она. – И скажи, что это хорошо!
– Это же номер мотеля, блин! – протянул Кэрни, с омерзением глядя на занавески из дешевой клетчатой ткани, с поддельными рюшечками.
– Это номер бостонского мотеля, милый.
* * *
На Мэнн-Хилл-Бич они задержались дольше, чем в Нью-Йорке. Каждое утро побережье окутывал туман, но вскоре рассеивался, и остаток дня пейзаж заливало ослепительное сияние зимнего солнца. По ночам на другом берегу залива виднелись огни Провиденс-тауна. Никто не приближался к пляжу. Сперва Кэрни, весь на нервах, обыскивал номер каждые несколько часов и спал только с включенной лампой. В конце концов и он расслабился. Анна меж тем бродила по пляжу, собирая выброшенные морем предметы с бессмысленным энтузиазмом, или, осторожно ведя машину, ездила на «понтиаке» в Бостон подкрепиться в итальянских ресторанчиках.
– Ты бы со мной лучше поехал, – говорила она. – Похоже на выходной. Тебе бы сразу полегчало.
И потом, изучив себя в зеркале:
– Я растолстела, правда? Я правда растолстела?
Кэрни не выходил из номера, смотрел телевизор, выключив звук (эту привычку он перенял от Брайана Тэйта), или слушал местную радиостанцию, которая специализировалась на музыке 1980-х. Ему нравилась такая музыка, потому что, слушая ее, он чувствовал себя умиротворенным, полусонным. Затем однажды вечером включили старую песню Тома Уэйтса «Поезд в даунтаун».
Ему эта песня никогда не нравилась, но первый же аккорд резко отшвырнул его к воспоминаниям о более ранней версии себя самого, и на Кэрни накатило смешанное с ужасом изумление. Он понять не мог, как так вышло, что он дико постарел, как очутился в номере незнакомого мотеля, как пересекся с женщиной старше себя, которая лишь искоса поглядывала на него и усмехалась, стоило ее тронуть за плечо. У него из глаз брызнули слезы. В следующий миг смятение схлынуло, но не оставило его, а принялось хищно рыскать вокруг, и он это понимал, признавал за собой вину, что поддался ему. Теперь оно следовало за ним неотступно, как Шрэндер. Отныне оно всегда будет выжидать возможности накинуться на Кэрни. В каком-то смысле оно и было Шрэндер; это чувство глодало его в любую свободную от дел минутку. Поэтому на следующее утро он проснулся раньше Анны и поехал на «понтиаке» в Бостон.
Там он купил камкордер «Сони». Некоторое время истратил в поисках садовой проволоки в пластиковой обмотке, но поварской нож из углеродистой стали нашел без труда. Повинуясь минутному импульсу, посетил Бакен-Хилл, где разжился парой бутылок «Монраше». Возвращаясь к машине, постоял на южном берегу бассейна Чарльз-ривер, глядя вдаль на Массачусетский технологический, затем, так же импульсивно, позвонил Брайану Тэйту. Ответа не было. В мотеле он обнаружил, что Анна сидит голая на постели, поджав ноги, и плачет. Десять часов утра, а она уже все стены и двери успела записками завесить. «Почему ты в гневе? – прочел он. – Никогда не делай больше, чем можешь». Записки напоминали бакены, поставленные плохим лоцманом, который даже в знакомых проливах запросто потеряется. Из ванной слабо пахло блевотиной; этот запах Анна пыталась заглушить, разбрызгивая вокруг духи. Казалось, она еще похудела. Он обнял ее за плечи.
– Ну-ну, веселее, – произнес он.
– Ты бы мне хоть сказал, куда мы направляемся.
Кэрни показал ей камеру.
– Глянь! Пошли на пляж.
– Я с тобой не разговариваю.
Но Анна любила сниматься. Остаток дня она бегала, сидела, каталась и позировала на фоне моря, пока морские птицы летали над мелководьем или зависали над пляжем, точно воздушные змеи, а белоснежный песок ослепительно сверкал в прибрежном свете.
– Дай я гляну! – настаивала она. – Дай мне посмотреть!
И заливалась смехом, глядя, как по маленькому монитору плывет поток картинок, подобных драгоценностям. Она бы не стала их смотреть на телеэкране. Нетерпеливая, как подросток: жизнь не позволила ей задержаться в этом возрасте, и, как Анна иногда намекала, это стало ее личной трагедией.
– Ты кое-чего не знаешь, – сказала она. Они присели отдышаться на дюну, и Анна поведала ему легенду о морском чудовище с Мэнн-Хилл.
Ноябрь 1970-го. Три тысячи фунтов гниющей плоти вышвырнуло морем на массачусетский песок. Толпы зевак подтягивались туда весь следующий день, на лодках из Провиденса и по берегу из Бостона. Родители, встревоженные видом пузырчатых плавников, смотрели за детьми в оба. Дети носились туда-сюда и подбегали к туше совсем близко, сами себя пугая. Но груда мяса уже успела основательно разложиться и не поддавалась идентификации, хотя по костной структуре было похоже, что это плезиозавр. Ученые впоследствии пришли к выводу, что находка представляла собой лишенные экзотики останки банальной акулы. В итоге все разошлись, но споры в округе не утихали уже тридцать лет.
– Готова побиться об заклад, – промурлыкала Анна, прислонясь к груди Кэрни и подзуживая его снова обхватить ее за плечи, – ты этого не знал! Хотя наверняка скажешь, что знал.
Зевнув, она взглянула через залив; сумерки расползались по морской глади, как тонкая окисная пленка по ртутному пузырю.
– Я устала, но это приятная усталость.
– Тогда ступай в постель пораньше, – ответил он.
* * *
Тем вечером она выпила почти все вино, много смеялась и стянула одежду, а потом неожиданно уснула на кровати. Кэрни прикрыл ее одеялом, задернул занавески из клетчатой ткани и подключил камеру к телевизору. Выключив свет, он некоторое время бесцельно просматривал отснятые на пляже кадры. Потер глаза рукой. Анна вдруг всхлипнула во сне и проговорила что-то неразборчивое. Последние снимки с камеры, зернистые из-за недостаточного освещения, демонстрировали Анну в углу комнаты. Она успела расстегнуть пуговицу на джинсах. Груди уже оголила, полуобернулась, словно услышав что-то от Кэрни; глаза широко раскрыты, губы влажные, но устало-покорные, будто она уже знала, какая участь ей сегодня уготована.
Он остановил прокрутку, отыскал ножницы и отрезал два-три витка проволоки из купленного нынче утром мотка. Он положил их рядом с собой на столик. Разделся, вынул кухонный нож из пластиковой упаковки, отдернул одеяло и взглянул на нее. Анна лежала, свернувшись клубочком и обхватив рукой колени. Спина и плечи у нее были тонкие, как у девочки, совсем без мускулатуры, позвонки выпирали, придавая ей уязвимый вид. Лицо в профиль казалось заостренным, изможденным, будто даже во сне Анна не могла отрешиться от основополагающей загадки собственного бытия. Кэрни встал над ней, с шумом выдохнул через стиснутые зубы, испытав прилив гнева на все то, что его – и ее – сюда привело. Он уже собирался взяться за дело, но подумал, что лучше подбросить кости Шрэндер, просто для надежности.
Она, верно, услыхала, как они катятся по столику у кровати: когда он обернулся, она лежала с открытыми глазами и смотрела на него, вялая после сна, с капризным выражением на лице, а дыхание кисло отдавало вином. Глаза ее обежали нож, проволоку и восставший член Кэрни. Не сообразив спросонья, что происходит, она притянула его к себе одной рукой и попыталась повалить на себя.
– Ты меня сейчас трахнешь? – шепнула она.
Кэрни со вздохом покачал головой.
– Анна, Анна, – протянул он, пытаясь вырваться.
– Знаю, – ответила та изменившимся тоном. – Я всегда знала, что ты так со мной поступишь рано или поздно.
Кэрни осторожно высвободился и положил нож обратно на столик.
– Встань на колени, – прошептал он. – На колени.
Она неловко приподнялась и встала на колени. Вид у нее был сконфуженный.
– Я панталоны не сняла.
– Тсс.
Кэрни привлек ее к себе. Она шевельнулась в его объятиях, что-то пробормотала, у нее между ног тут же повлажнело.
– Войди в меня! – требовательно произнесла она. – Я хочу, чтоб ты тоже кончил!
Кэрни помотал головой. Он продержал ее в этой позе, в тихой ночи, до тех пор, пока Анна не зарылась лицом в подушку, устав сдерживаться. Потом откупорил бутылку вина, налил ей половину бокала и лег рядом посмотреть телевизор. Сначала Анна на пляже, потом Анна раздевается, а камера медленно ползет вдоль ее тела – вниз по одной стороне, вверх по другой; затем она заскучала, и включились новости Си-эн-эн. Кэрни включил звук как раз вовремя, чтобы услышать:
– …Тракт Кефаучи, названный в честь первооткрывателя.
По экрану пронеслись изображения космического объекта непонятной природы в неестественной палитре цветов. На вид ничего особенного. Вуаль розоватого газа с игольным ушком ослепительного света посредине.
– Как красиво! – В голосе Анны слышалось близкое к шоку изумление.
Кэрни, внезапно облившись потом, выключил звук.
– Порой я думаю, что все это чепуха на постном масле, – сказал он.
– Но как красиво! – повторила она протестующе.
– Оно на самом деле не так выглядит, – пояснил Кэрни. – Оно вообще никак не выглядит. Это не более чем картинка с рентгеновского телескопа. Набор чисел переведен в визуальный канал. Ты оглянись, – продолжил он уже тише, – в мире все так. Нет ничего, кроме статистики.
Он начал было лекцию по квантовой теории, но изумление с Анны согнать не смог.
– Ладно, забудь, – сказал он. – Суть в том, что там на самом деле ничего такого нет. Некоторые считают, что мир таков, каким мы его видим, благодаря декогеренции; но люди вроде Брайана Тэйта намерены дознаться, где математика кладет этому конец. В любой день может оказаться, что мы просто обошли область декогеренции, следуя математическими тропами, и все это… – он жестом обвел телевизор и полную теней комнату, – будет с того дня не важнее для нас, чем для фотона.
– А насколько это важно?
– Да не особенно.
– Это ужасно. Теряешь уверенность во всем. Такое ощущение, что все вокруг… – она тоже сделала широкий жест, – вот-вот вскипит и выплеснется с брызгами.
Кэрни глянул на нее.
– Это уже происходит, – ответил он. Приподнялся на локте и отпил вина. – Там, внизу, царит беспорядок, – нехотя признал он. – Пространство там вроде как ничего не значит, а раз так, то и время тоже.
Он рассмеялся.
– И это по-своему красиво.
– Ты меня трахнешь еще раз? – жалобно спросила Анна.
* * *
На следующий день он ухитрился дозвониться Брайану Тэйту и спросил:
– Ты эту чухню по ящику смотрел?
– А?
– Ну, про этот рентгеновский источник, чем бы он ни был. Я слышал, как в Кембридже кто-то болтает про Пенроуза и концепцию сингулярности без горизонта событий; бред собачий, конечно…
Голос Тэйта прозвучал скорее отстраненно.
– Не слышал я ни про какой источник, – сказал он. – Послушай, Майкл, мне надо с тобой поговорить…
Связь прервалась. Кэрни сердито уставился на телефон, размышляя про данное Пенроузом определение горизонта событий. Пенроуз считал, что там лежит не предел людских знаний, а защитный барьер, без которого нарушение законов физики выплеснулось бы во Вселенную. Он включил телевизор. По-прежнему Си-эн-эн. Ничего интересного.
– В чем дело? – спросила Анна.
– Не знаю, – пожал он плечами. – Слушай, ты не против, если мы вернемся домой?
Он отвез «понтиак» в международный аэропорт имени Логана. Тремя часами позже они уже были в полете, взбираясь в облака над побережьем Ньюфаундленда; остров с такой высоты казался плесневым наростом на глади морской. Пронзив облака, самолет вылетел к сияющему солнцу. Анна вроде бы отвлеклась от ночного происшествия. Сидела у иллюминатора, почти непрерывно глядя вниз на облака, и по лицу ее блуждала тонкая, почти ироническая усмешка; раз, впрочем, она ненадолго стиснула руку Кэрни и прошептала:
– А мне нравится здесь, наверху.
Но мысли Кэрни уже были далеко.
* * *
На втором своем году в Кембридже он работал по утрам, а после обеда запирался в комнате и раскладывал карты.
Себе он неизменно отводил карту Шута.
– Нами движет, – поясняла ему Инге, прежде чем найти себе более подходящего постельного партнера, – глубоко недооцениваемая жажда желания. Шут постоянно срывается со скалы в пространство; так и мы пытаемся заполнить собою отсутствие, которое нас привлекло.
Как обычно в ту пору, он понятия не имел, о чем она говорит. Он полагал, что девушка просто нахваталась всякой чухни, чтобы повысить к себе интерес. Но предложенная ею картинка закрепилась в сознании; и каждое путешествие во всех смыслах становилось трипом.
Он вынужден был изымать карту Шута из колоды, прежде чем толковать расклад. Поздним вечером, когда комната погружалась в полумрак, он размещал карту на подлокотнике кресла, откуда та сияла слабым флуоресцентным светом: скорее событие, чем изображение.
Простые правила позволяли проложить по картам маршрут путешествия. Например, если выпадала карта Жезла, Кэрни отправлялся на север только в том случае, когда стояла вторая половина года, или в случае, если следующей картой выпадал Рыцарь. Дальнейшие правила, чьи исключения и исключения из исключений он интуитивно определял с каждым новым раскладом, давали возможность выбрать направление на юг, запад или восток, конкретный пункт или даже одежду, в которую он должен был облачиться.
Отправляясь в путешествие, он всегда прятал колоду. Его занимало другое. Куда ни глянь, в пейзаже обязательно заметишь что-нибудь новое. Дрок устилает склон крутого холма, на чьей вершине торчит одинокая ферма. Заводские трубы теряются в солнечном сиянии, аж глаза слепит. Кто-то в вагоне вдруг раскрывает газету: сухой шелест страниц подобен стуку дождя по стеклам. В промежутках между этими событиями его одолевали мечты, совершенные, как золотистый мед. Он представлял себе погоду в Лидсе или Ньюкасле, тянулся за «Индепендент» почитать об этом и видел: Глобальная экономика предположительно останется в состоянии стагнации. Внезапно он замечал, какие часы на руке женщины через проход. Пластмассовые, с прозрачным циферблатом, так за мельтешением зеленовато подсвеченных зубчиков часового механизма не уследить за движениями рук!
Чего он искал? Он понимал лишь, что чистый желтый передок поезда системы «Интерсити» преисполняет его душу восторгом.
По утрам Кэрни работал. Вечерами раскладывал Таро. По выходным путешествовал. Иногда он встречал в городе Инге. Он рассказывал ей о картах; девушка касалась его руки завистливо-восхищенным жестом. С ней всегда было приятно, хотя она кой-чего и не понимала.
– Это же просто по приколу, – любила она повторять. Кэрни было девятнадцать. Математическая физика раскрылась перед ним, как цветок, обнажая его истинное предназначение. Но будущее пока не определилось. Он полагал тогда, что путешествия помогут найти проход в «пятое измерение». В истинный Дом Дрока, где воплотятся детские мечты, несущие надежду, предопределение и свет.
* * *
– Эй, Майкл!
Кэрни огляделся, на миг утратив ориентацию в пространстве. Свет все преобразил: пластиковый стаканчик с минералкой, волоски на тыльной стороне кисти, крыло лайнера в тридцати тысячах футов над Атлантикой. Все эти вещи оказались переопределены, став на краткое время самими собой, доведенными до крайности. Вдоль рядов забегали стюардессы, забирая у пассажиров лотки. Вскоре зачастили, но быстро вернулись в нормальный режим двигатели: самолет выполнил крен и проскользнул в облако. Турбулентность взметнула вокруг водяные вихри, затем иллюминатор расчистился, и солнечный день внезапно сменили мокрые просторы лондонского аэропорта Хитроу, по которым неустанно гулял ветер.
– Идем на посадку! – восторженно прощебетала Анна. Стиснув его предплечье, она приникла к окну. – Идем на посадку!
Все дороги, разумеется, вели навстречу Шрэндер. Шрэндер неустанно выжидала шанса его сцапать.