ГЛАВА 7

Жарко. И трясет. Иногда не просто трясет, а прямо колотит, и острая боль, словно гадюка, впивается в лодыжку. Ступни я почему-то больше не чувствую.

Как это не чувствую?

Жуткое подозрение вмиг рассеяло остатки дремы и подбросило меня вверх.

А что, собственно говоря, вообще происходит? Куда это мы едем и почему именно в таком порядке?

Впереди на мощном вороном жеребце восседает Рамм, рядом весело трусит Каф. Следом за ними, на лошадках попроще, скачут двое парней в одинаковых костюмах, а уже за ними пара обычных коняг тянет крестьянскую телегу. В которой, на скудной подстилке из прошлогодней соломы, валяемся мы с Иваром. Нет, неправильно, спросонья сразу не разглядел! Оказывается, Ивар удобно устроен на накрытом ряднушками тюфяке, а на почти голых досках валяюсь я один. Причем не просто валяюсь, а еще и привязан к борту телеги цепью, прикованной к широким ножным браслетам. Так вот почему я не чувствую стопы! Ниже браслета нога настолько опухла, что железо прямо врезалось в кожу. А те, кто вешал на мои лодыжки такие редкие украшения, не смогли после натянуть на меня сапоги.

Ну вот, в одной проблеме я разобрался. Не могу сказать, что мне от этого здорово полегчало, но появилась хоть какая-то ясность. Теперь еще узнать бы, с какой стати меня везут с такими «почестями»? И самое главное, куда? Да и вообще, что произошло за то время, пока я спал? Понятно, что очень многое, непонятно только, чем все это может окончиться.

Словно почувствовав мой пристальный взгляд, Ивар открыл глаза и пару секунд растерянно пялился на мою особу. Затем состроил равнодушное лицо и отвернулся к вознице, однако я успел заметить и мелькнувший в голубых глазах совестливый испуг, и зарозовевшие скулы.

И как-то мне это очень не понравилось. А еще больше не понравилось исчезновение моего скудного запаса оружия. Вместе с висевшим на поясе кошелем со снадобьями. Хорошо хоть сам пояс остался, только мне сейчас это совершенно ничем не могло помочь.

Мало того что мне не в чем растворить подарки Ештанчи, но и распороть шов я сейчас вряд ли сумею. Ладони тянет почти привычная боль, но посмотреть, как обстоят дела с моими ранами, я не могу: кисти рук обмотаны толстым слоем тряпья. Значит, их все же лечили. И это внушает хоть маленькую, но надежду.

Но очень маленькую. Слишком показательно представшее перед моими глазами зрелище, чтобы я мог надеяться хоть на что-то хорошее. Во всяком случае, сейчас.

В будущем, возможно, у меня появится такой шанс, но, чтобы до него дожить, нужно очень хорошо сыграть свою роль.

Роль покорного и послушного узника. Постепенно втереться в доверие и если не разжалобить, то смягчить заскорузлые сердца надзирателей — вот единственный путь к спасению. Этому учила меня Кларисса, и этот же урок преподнесла мне однажды жизнь.

Лет десять назад я следил за одним богатым оболтусом, чьи родители не сумели воспитать из сыночка достойного наследника своих капиталов и дел. Сами они считали, что парень не по своей воле пускается во все тяжкие и что за всем этим стоит сильный ментал. Это был прямой вызов ковену, и Кларисса отправила меня разобраться. Мне выдали тугой кошель и расшитый серебром кафтан, сменили личину и выбросили в маленький придорожный постоялый двор, мимо которого должен был проехать возвращающийся из родного поместья клиент. А поскольку гуляка не пропускал ни одного трактира и кабака, наша встреча было неизбежна. Она и состоялась, и очень скоро мы стали закадычными друзьями. Третьим собутыльником был веселый и разбитной парень неизвестного происхождения, знавший в Торсанне такие тайные питейные и игорные заведения, о которых не подозревали даже маги. Поэтому мое задание продлили, и теперь я следил уже за двумя приятелями.

Но как ни подстраховывался, опередить подготовленные заранее события не успел. Нас умыкнули вместе с каретой, в которой переезжал из заведения в заведение мой новый приятель, и бросили в одну из камер тогда еще открытой старинной крипты. Вот тогда я и убедился на своей шкуре, как права была магиня, говоря, что не стоит совать руки в пасть бешеным собакам. Вместе с нами в плен случайно попал один из постоянных собутыльников моего клиента, шумливый и напыщенный отпрыск одного из старинных родов. Во всех проделках и сварах он всегда был зачинщиком, никому не уступал ни дороги, ни первого слова.

Едва придя в себя после действия неизвестного снадобья, которым нас обрызгали через кучерское окошко кареты, смутьян начал тарабанить в дверь и орать оскорбления и угрозы. Напрасно я попытался его уговорить, ничего, кроме упрека в трусости, не получил.

Через некоторое время бандитам надоели его вопли, и трое громил вытащили крикуна из камеры. Его вернули очень скоро, но ни кричать, ни тарабанить в дверь сноб уже не мог. Потому что ни рук, ни языка у него больше не было. Задире вообще очень повезло, что маги, следившие за мной с помощью маячка, добрались до тайного убежища бандитов очень расторопно. По словам лекарей ковена, калека не выжил бы после такой кровопотери, несмотря на то что мы сумели перетянуть обрывками рубах страшные раны.

Поэтому и я не буду сейчас ничего спрашивать и не стану никого ни в чем упрекать, а изо всех сил постараюсь изобразить несчастного и раскаявшегося узника. Хотя и очень хотел бы узнать, в чем таком страшном меня обвиняют, что, несмотря на раны, заковали в грубые кандалы.

Впрочем, насколько я помню, ни в Гассии, ни в Шладберне никого не казнят без суда, поэтому мое желание должно непременно исполниться.

Следующие сутки стали для меня тяжким испытанием.

А началось все с того, что я не смог даже слезть с телеги, когда наш отряд наконец остановился на привал. И дело было вовсе не в цепи, которую отмотали на несколько локтей, чтоб я смог зайти за ближайший кустик. С одной ногой и израненными руками я никак не мог перебраться через борт, и тогда один из стражников нетерпеливо дернул за цепь.

Пришел в себя я уже на земле, от холода льющейся на голову воды. И под едкие насмешки и хохот стражников кое-как, цепляясь за телегу, сумел подняться на одну ногу и допрыгать до кустов. Краем глаза я наблюдал за реакцией лорда на мои мучения, но не заметил никакого участия. И это больно резануло по сердцу. Разумеется, я допускал, что все это необходимая часть его плана по проникновению в Шладберн, и ради успеха согласен был вытерпеть еще и не такое. Но он мог бы хоть взглядом, хоть кивком дать мне понять, что это именно спектакль для посторонних, а не страшная действительность?

Вернувшись в телегу, я намеренно не стал ни есть, ни пить, твердо помня, что два-три дня человек вполне может обойтись и без этого, и к ночи впал в полусон-полуобморок, где так приятно отступает нудная боль и не волнуют никакие в мире проблемы. Кроме одной. Ортензия. Я обещал ей вернуться, и я вернусь во что бы то ни стало. Потому что просто не могу себе представить ее горестно сжатые губы и наполненные слезами глаза. Она слишком многое вытерпела в своей жизни и не заслуживает еще и такого удара.

Вечером отряд остановился на ночлег то ли в деревушке, то ли на хуторе, меня это не волновало. Все куда-то ушли, неразговорчивый возница выпряг лошадок и увел в загон, не обращая внимания на меня. А я и не протестовал, после бесконечной тряски измученное болью тело просило хоть немного покоя. Однако зря я надеялся, что про меня просто забыли. Вскоре притопала рослая, толстая бабища и, откинув ряднушку, которой воровски прикрыл меня Ивар, несколько мгновений очень подозрительно изучала мою ногу. И вдруг разразилась такой громогласной руганью, что откуда-то сразу набежала целая толпа народа. С Раммом во главе.

Я не очень хорошо понимаю гассийские диалекты, хотя на официальном языке разговариваю вполне сносно. И потому уяснил смысл далеко не всех звучных ругательств, которыми она осыпала тупоголовых идиотов, додумавшихся запереть кандалы на поврежденной ноге. Да плевать ей, что он преступник, умный человек вообще не стал бы заковывать бедолагу, который без чужой помощи и трех шагов не пройдет. Это только ублюдок, не знавший молока матери, мог придумать такое зверство. Хоть бы смекнул своей пустой головой: куда калеке бежать по непроходимым болотам без лошади и припасов?

Почудилось мне или на лице Рамма, за которым я наблюдал сквозь полуопущенные ресницы, действительно мелькнуло чувство стыда?

Не важно. Зато через несколько минут откуда-то пришел кузнец, больше никем такие здоровяки с черными от копоти пальцами не бывают, и тоже начал ругаться. Потому что снять ножные браслеты, не повредив вздувшуюся вокруг кожу, он не мог. Они со знахаркой спешно посовещались и наконец решили, как будут действовать.

Мне влили в рот полкружки какого-то зелья, и вскоре я почувствовал, как отступает боль и становятся безразличны все беды на свете.

— Готов, — безапелляционно объявила толстуха, ущипнув меня за щеку и не получив в ответ ни вскрика, ни возмущенного взгляда.

Кузнец, только этого знака и ждавший, уцепил огромными ручищами не менее огромные щипцы и, негромко переругиваясь с бабищей, принялся за работу.

Не могу сказать, что я ничего не чувствовал, но терпеть было можно. До тех пор, пока по ноге не потекло что-то горячее и в ступню не хлынула невыносимо острая боль.

Вот тут я невольно застонал, а когда боль резко усилилась, вообще потерял сознание.

Очнулся уже под утро и обнаружил, что лежу на топчане в какой-то каморке, рядом на столике коптит каганец, а напротив, на таком же топчане, мирно сопит толстуха. Впрочем, спала она очень чутко, едва я заворочался, пытаясь рассмотреть, что там с моей ногой, распахнула неожиданно яркие синие глаза и, потирая их кулаками, опустила ноги на пол.

— Как себя чувствуешь? — Ее голос сейчас был мягким и теплым.

— Не знаю, — сказал я правду, — а что с ногой?

— Цела твоя нога. Только вот бегать не скоро сможешь, так что и не пытайся.

— Да и не собирался я бегать. — Наверное, ухмылка получилась слишком горькой, раз на пухлом лице появилось сочувствие.

— А с руками-то что? — задумчиво спросила знахарка чуть погодя, мешая в деревянной мисочке какие-то душистые снадобья.

— Снег копал, — буркнул я уклончиво: пока мне неясны причины, побудившие Рамма поступить именно так, не стоит вдаваться в излишние подробности.

— А рукавицы надеть не догадался?

— Не догадался, — покладисто вздохнул я в ответ, когда там было догадываться?

Да и все равно никаких рукавиц в тот момент у меня не было.

— Вот, выпей, — знахарка сунула руку мне под голову и, приподняв ее повыше, вылила в рот густоватое и горьковатое снадобье, — а не ел-то отчего?

— Ходить не могу… зачем есть, — туманно пояснил я, но она поняла все правильно.

— На рассвете Тул тебя отнесет, куда нужно, а пока поспи. В этом снадобье весенние соки живоцвета да березы, а еще пчелиное молочко и горный орех. Жар скинет и силы придаст. А к отъезду сварю похлебку, покормлю и с собой дам, не вздумай отказаться!

— Спасибо, — искренне улыбаюсь знахарке, — а как тебя звать-то?

— Уной зови, — внезапно расстроилась она и, помолчав, невпопад поинтересовалась: — А ты хоть знаешь, в чем тебя лорд обвиняет?

— Нет, — не сумел соврать я, — но это ведь не важно?

— В жизни все важно, — философски заявила Уна, собирая свои плошки в берестяной ларец, — особенно когда с богатыми дело имеешь. Им бедняка растоптать ничего не стоит, пройдут и не вспомнят и никогда не задумаются, а вдруг его душа в сто раз чище и светлей, чем у них. Ну спи, не унывай, может, добрые духи и помогут.

Особой надежды на добрых духов я не питал, но вот насчет оценки странных поступков Рамма пока еще сомневался. Очень уж обидно думать, что два года назад спас подлеца.

Утро наступило как-то очень скоро, казалось, вот только я задремал, а в дверцу каморки уже протиснулась громадная фигура кузнеца. Оказалось, он и есть обещанный мне Тул, а по совместительству законный супруг Уны. Не знаю, чего уж там наговорила ему грозная знахарка, но обращался кузнец со мной, как с приехавшим в гости долгожданным родичем. И это невольно подняло мне настроение и добавило оптимизма. Пусть не самым удачным образом пока идут мои дела, но встреча с этими милыми великанами, словно лучик света, дает надежду на перемены к лучшему.

На телегу меня тоже укладывал кузнец, и Уна, уже скормившая мне чашку густой похлебки с сушеными грибами и какими-то кореньями, бдительно наблюдала за этим процессом. Появившийся в моем углу пышный клок соломы, накрытый рядном, явно тоже ее рук дело, а растоптанный опорок, который она выдала мне в дополнение к моим собственным сапогам, обнаружившимся в изголовье, растрогал до слез.

— Прощай, удачи тебе, — шепнула травница, осеняя меня защитным знаком, и я молча кивнул в ответ.

Не хочется говорить ей «прощай», потому что я очень надеюсь когда-нибудь еще сюда вернуться. Но пока вообще не хочу ничего больше говорить, пусть спутники решат, что на меня такая болезнь напала. Тем более что я и вчера не произнес ни слова.

К обеду мы добрались до полноводной речки, и по подслушанным разговорам я понял, что это уже граница со Шладберном. Это известие меня и обрадовало, и встревожило: самая северная страна нашего континента одновременно и самая загадочная, и самая обособленная. И попасть туда совсем не просто. Особенно магам, которых в Шладберне считают большим злом. Не без оснований считают, двести лет назад северные страны сполна ощутили на себе маниакальную жестокость мага, захватившего власть в ковене. И желавшего собрать под своей левой пяткой все государства континента. Абсолютно идиотское намерение, но донести это до лучшего боевого мага ковена его бывшим друзьям и коллегам удалось в тот раз далеко не с первой попытки.

Северяне тогда защищали свои страны и свою веру в добрых духов с достойными уважения упорством и доблестью, а когда ковен обуздал узурпатора, великий герцог Шладбернский издал указ, повелевавший всем магам и колдунам в недельный срок покинуть страну. Что стало с теми, кто отказался выполнить этот приказ, доподлинно не известно никому.

Пока я рассматривал бревенчатый причал и гуляющих по нему солдат точно в такой же форме, как наши сопровождающие, Рамм спешился и важно протопал в каменную пограничную башню. Видимо, все необходимые разрешения оказались у лорда в порядке, потому как не успел он еще выйти оттуда, а над башней уже взвились разноцветные вымпелы. Неизвестно, что они означали, ковен так и не разгадал эту тайну. Хотя многие маги считали, что язык цветных флажков как-то зависит от времени года, погоды и еще кучи различных обстоятельств.

Вскоре стало понятно, что на той стороне мелькание флажков заметили и поняли, так как широкий плот, огороженный по периметру бортиками, неспешно двинулся в нашу сторону. Я попытался разглядеть, что именно его движет, так как ни шестов, ни весел не заметил, но тут засуетился молчаливый хуторянин, хозяин доставившей нас телеги.

Рамм подал знак, и нас с Иваром вытащили на причал. Сегодня стражники вели себя со мной намного человечнее, видимо, бурная речь Уны произвела на них должное впечатление. Еще несколько минут суеты, и на причале остаемся только мы четверо: Рамм с Кафом, Ивар с вещевым мешком и я, в разномастной обувке и с матерчатой сумой на шее. В суме долбленка с остатками похлебки и второй сапог. Надеюсь, когда-нибудь он мне пригодится.

Когда плот, зайдя сверху по течению, лихо развернулся у причала, у меня от потрясения едва не вырвалось изумленное восклицание, но я успел вовремя захлопнуть рот, вспомнив, что изображаю немого. Вдоль задней стороны плота было прикреплено несколько круглых клеток, с лопастями вроде мельничных. И в них сидели совершенно неизвестные мне животные. Чем-то похожие на выдр, только раза в три крупнее.

Один из воинов, стоявших на плоту, легко спрыгнул на причал и, забрав у Рамма какой-то свиток, вернулся назад, чтобы передать его офицеру. Еще несколько минут тот внимательно изучал документ, потом копался в металлическом ларце и что-то искал. Наконец вытащил еще один свиток, прочел и отдал своим людям короткую команду.

В тот же миг на причал лег конец узкого мостика, и Рамм поспешно шагнул на него. Несмотря на жгучую обиду, скопившуюся в моей душе на северянина, в этот миг я невольно порадовался за него. Как бы ни прекрасны были чужие города и страны, родина для человека всегда остается чем-то особенным.

Следом на плот осторожно перебрался Каф и развалился посредине, уложив голову на лапы. За ним ловко перебежал заметно поздоровевший Ивар, а уж потом потихоньку заковылял и я.

Несколько слов, сказанных лордом вполголоса, заставили офицера отдать новую команду. Двое воинов двинулись мне навстречу, и едва я, сцепив от боли зубы, доковылял до середины мостка, крепкие руки подхватили меня за локти и рывком перенесли на плот.

А уже в следующее мгновение воины, потеряв ко мне всякий интерес, убрали мостик, захлопнули дверцу в перилах и заняли места возле клеток.

Снова прозвучала короткая команда, которой я, несмотря на свое довольно приличное знание языка, никогда не слышал, и воины положили перед животными по куску сырой рыбы. Дрессированные выдры дружно рванулись бежать по своим бесконечным ступенькам, рулевой развернул плот в сторону родного берега, и я безо всяких сожалений и прощаний покинул Гассию. Принесшую мне столько боли и разочарований, что я немедленно поклялся бы никогда сюда не возвращаться, если бы где-то в болотистых далях не остались двое крикливых хуторян, неравнодушных к чужим страданиям.