Книга: О бедном вампире замолвите слово
Назад: Глава 1
Дальше: Глава 3

Глава 2

Там
— Привидится же… — пробормотал человек, вытирая вспотевший лоб и тупо разглядывая ствол сосны, из-за которого на мгновение выглянул монстр, достойный роли в фильме «Дракула отдыхает», причем без грима и в главной роли.
Звали человека Мамонт Дальский, и он наверняка растерялся бы куда сильнее, будь в тот момент трезвым. Но он едва стоял на ногах, а потому мутным взглядом тупо посмотрел на сосну, потом обошел ее и, никого не найдя, продолжил путь.
Шел Мамонт Дальский к людям, туда, где была цивилизация, которая давала все. А все, что сейчас нужно было Дальскому, — это полуторалитровая пластиковая бутылка с минеральной водой — холодной, бьющей гейзером из узкого горлышка, пузырящейся и бурлящей.
В лесу он бродил давно, но как именно давно, сколько ни пытался, вспомнить не мог…

 

Все началось с шутки. Дальский пошутил, а селянин Курицын не понял тонкого юмора городского гостя и рассердился.
— Дайте мне Мамонта, я ж его голыми руками задушу!!! — ревел Курицын, огромный рыжий детина лет сорока. — Вылезай, сука, убивать буду!!!
Соседи, сбежавшиеся на скандал, словно в театр, не сомневались, что именно так Васька Курицын и сделает. Глаза его налились кровью, лохматые брови грозно сошлись к переносице, а лицо, и без того румяное, побагровело от гнева. Полы расстегнутой фуфайки развевались, карманы комбинезона, украшенного черными пятнами мазута, оттопырились, из одного торчал разводной ключ.
— Я за своего быка вот этими самыми мозолистыми руками любого мамонта задушу!!! — Он потрясал огромными, словно ковши экскаватора, ладонями, и соседи верили: действительно, сейчас Васька задушит не только любого мамонта, но еще и парочку саблезубых тигров прицепом.
Василий, словно ледокол, двигался по деревенской улице, рассекая толпу односельчан, обрадованных бесплатным развлечением. Тракторист Курицын шел убивать Мамонта. Мамонт Дальский по причине природной конституции и многодневного запоя щупл и слабосилен, а механизатор Курицын как раз-таки огромен, силен, вспыльчив и в кои-то веки трезв — из-за этого к его угрозам стоило отнестись очень серьезно. Выпив, Васька-тракторист становился добрым, необидчивым и любил потрепаться просто так, за жизнь. Сейчас же он был в такой ярости, что завалил бы голыми руками, пожалуй, и настоящего мамонта, не будь эти слонообразные ископаемыми. К сожалению, тот Мамонт, что явился причиной Васькиного гнева, — всего лишь хилый заезжий интеллигент, и деревенские жители не дали бы сейчас за его жизнь ломаного гроша. Он был тонок в кости, сильно сутулился, что визуально убавляло сантиметров двадцать роста. Узкое лицо, лукавые глаза, высокий лоб и очки на тонком остром носу — типичная внешность ученого. Он так походил на профессора, что Мараковна, одна из старейших жительниц Задерихи, увидев Дальского, первый раз в жизни перекрестилась и спросила у соседки:
— Елочки зелененькие, эта ж сколько ж у него высших образований-та?
— Скока он учился, так стока не живут, если чо, — посмеиваясь, ответила соседка.
Профессором гость не был и к науке не имел никакого отношения. Высшее образование в области экономики Мамонт, конечно, получил, но по специальности не работал. Он вел бурную общественную жизнь, являясь президентом нескольких общественных организаций.
Внешность у Дальского представительная. Как правильно подметили сельские кумушки, — профессорская. Дальский действительно походил на ученого: тощий и сутулый, с благородной сединой в русых волосах, венчиком обрамляющих высокий лоб. Светлые, голубые глаза смотрели умно и как-то отрешенно: будто не от мира сего этот человек. Казалось, он решает глобальные проблемы, лишь краешком гениального мозга снисходя до окружающих. Дальский плохо реагировал на окружающий мир. Порой надо было много раз что-то сказать, чтобы привлечь его внимание. Но так было, только когда экономист был трезв. А трезвым он бывал редко. Выпив хотя бы стопку водки, Мамонт преображался, становился компанейским мужиком, шутил, и про него тогда говорили: «рубаха-парень». Одевался он просто, но со вкусом — когда его сожительница следила за одеждой. Дальский любил носить пальто и шляпы, тонкие рубашки с красивыми галстуками и дорогие костюмы. Обувь экономист тоже предпочитал дорогую, фирменную. Но — это в прошлом. В общественных организациях много не заработаешь, и несчастная женщина, устав от постоянного безденежья, просто собрала одежду сожителя, украсив ею полки и вешалки комиссионного магазина. Мамонт на подобную акцию протеста только пожал плечами. Теперь он, не комплексуя, ходил в джинсах, коричневой вельветовой куртке, из-под которой виднелся ворот старенького свитера, и в растоптанных, давно не чищенных туфлях.
В деревню с милым русскому слуху названием Задериха этот интеллигент приехал в компании столь же интеллигентных, обходительных и сильно веселых (в смысле навеселе) людей. Гости сельчанам понравились тем, что много пили, соответственно щедро рассчитываясь за самогон и закуску. То, что кто-то может употребить спиртного больше, чем доморощенные алкоголики, весьма удивляло достойных тружеников села. Однако приезжие были людьми творческими и называли себя непонятным, но завораживающим словом «богема».
Местный почтальон Шипица, слывший человеком начитанным, не упустил возможности блеснуть эрудицией.
— Вот вы мне, гражданину сельскому, а потому темному, объясните: чем отличается богема от бомонда? — спрашивал он у приезжих, сверля их исподлобья хитреньким взглядом.
— Бомонд, милейший, до самогона не опускается и творчеством предпочитает на Багамах заниматься, а не в Задерихе, — посмеиваясь, отвечал ему Мамонт Дальский, единственный экономист в шумной толпе художников и литераторов.
Селяне поначалу недоумевали, как он затесался в эту однородную компанию, но потом, видя, что самогон Мамонт шибко уважает и от «богемных людей» не отстает, перестали удивляться.
Сам же Дальский свой интерес к богемной жизни объяснял просто.
— Зато весело! — говорил он и усмехался в усы.
— Где-то я тебя видел, — не отставал от него дотошный работник почтового ведомства почтальон Шипица.
— Во сне кошмарном, а может, в телевизоре: там мамонтов любят показывать, — проворчала в ответ теща одного из художников, у которой вся шумная компания, собственно, и столовалась.
Теща зятя не любила и принципиально не понимала, что нашла ее дочь — гарна дивчина украинских кровей — в этом «дохлом»?.. Художник Саша Пушкин, напротив, мать своей жены очень уважал — та готовила просто изумительные пельмени. Тещу звали Тамарой Ивановной, и она, жалуясь на зятя подружкам, не получала от тех ни понимания, ни сочувствия. «Ты уж его не забижай, Тома, он же человек богемной», — с ударением на «о» говорила самая близкая подруга. В ответ теща подающего надежды художника только плевалась. Однако в силу законов гостеприимства и чтобы соседи худого не подумали, если зять все же вылезет «в люди», и самого Сашу Пушкина, и всех его друзей Тамара Ивановна принимала с показным радушием.
— А чего тебя мамонтом прозвали? — поинтересовался Шипица.
Вместо ответа экономист снял очки и показал почтальону язык, сразу перестав быть серьезным усатым дядькой. Это была любимая шутка Дальского, он во всю ивановскую эксплуатировал свою схожесть с Эйнштейном, часто веселя этим компанию.
— Шипица, ты что ли совсем оглох, не узнаешь? — захохотал балагур и весельчак, а также душа всех деревенских гулянок тракторист Васька Курицын. Механизатор очень любил сканворды и постоянно таскал с собой пару-тройку. — Вот, смотри. — Он развернул газетку, ткнув пальцем в фотографию Эйнштейна. — Это же ты, Мамонт, тут я тебя без очков не признал. — Курицын выудил из бездонного кармана, каких на камуфлированном рабочем комбинезоне было множество, карандашик, послюнявил его и, посчитав клеточки, спросил:
— Дальский с двумя «с» пишется? А то тут одной буквы не хватает.
— Пиши с двумя, — добродушно разрешил пьяненький Мамонт и снова показал язык.
На следующий день компания, притихшая ввиду похмельного синдрома, направилась к электричке, проклиная семь километров пути, которые предстояло пройти пешком. То, что где-то в дороге потеряли Мамонта, обнаружилось через неделю уже в Барнауле. Дальский не явился на открытие выставки художника Саши Пушкина, что само по себе было непонятно. Учитывая же последовавший за выставкой фуршет, отсутствие экономиста становилось чем-то из разряда совершенно невероятного. Попытки вспомнить, где последний раз видели Мамонта Дальского, ни к чему не привели.
— Он что-то про Багамы говорил, — неуверенно произнес кто-то из творцов.
Багамы решили посетить после фуршета, по окончании которого молодые и не очень поэты, писатели, художники и прочие творческие люди об этих самых Багамах попросту забыли. О потерянном соратнике, естественно, тоже никто не вспомнил.
Для сельской общины приезд таких известных личностей был событием из ряда вон выходящим. Еще бы, многие лица довелось не раз наблюдать по телевизору и в газетах, правда, в менее опухшем состоянии.
Столь важные персоны никогда ранее не удостаивали своим вниманием маленькую деревеньку, а потому в Задерихе еще долго после отъезда вспоминали гостей. Селяне с удовольствием обсуждали это культурное событие. Сходки проходили бурно, интересно, а могли бы быть еще оживленней, если бы в них принимала участие Мараковна.
Мараковна — тощая, востроглазая старуха, зимой и летом щеголявшая в валенках с калошами, славилась на весь район острым языком и невероятной язвительностью. Обычно она не упускала возможности лишний раз об этом напомнить односельчанам, а тут со старухой сотворилось что-то непонятное. Прошмыгнет в магазин — семь километров до станции, вернется с полными сумками — и часа два-три из избы носа не показывает. Потом выйдет, опять до магазина сбегает — и тишина в избе. Окна занавешены, дверь заперта, калитка на крючке. Покупателям, привыкшим в любое время дня и ночи ломиться к самогонщице, старуха сквозь закрытую дверь коротко отвечала:
— Занятая я.
— Ты ж нам как мать родная, открой, — осипшими голосами умоляли ее любители выпить. — Мараковна, невмоготу же, трубы ж горят, открой!!!
— Ежели я тута ваши грубы задарма заливать буду, сама в трубу вылечу, — кричала жаждущим Мараковна. — Нету у меня самогонки, нету! Сказала же, занятая я! — доносилось из-за двери.
— Совсем озверела, — ворчали мужики и отходили к забору, тоскливо поглядывая на сизый дымок. Они, вспоминая всех родственников старухи, матерились на чем свет стоит и, сглатывая слюну, втягивали носом дразнящий запах браги, каким пропитался, кажется, весь двор.
Естественно, такая странность не осталась незамеченной. То, что Мараковна внезапно разбогатела, селяне еще как-нибудь пережили бы, но то, что она перестала продавать самогонку не только в долг, но и за деньг и, было непонятно и аномально в принципе. От прямых вопросов старуха уходила, словно вдруг лишилась своей знаменитой словоохотливости, продолжая ссылаться на занятость.
— Да как же, занята! В соседнюю деревню самогон сдает. Крупным оптом, — авторитетно заявил тракторист Васька Курицын, с тоской глядя на занавешенные окна старухиной избы.
— Во-во, богатеет кто-то за твой счет, жирует на твоем добре, — гаденько усмехнувшись, выдвинул предположение почтальон Шипица. — Эт скока денег иметь надо, чтоб весь недельный запас самогонки скупить?
Ваське оказалось достаточно даже такого туманного намека, для того чтобы перейти к решительным действиям. Тракторист отошел к забору для разбега и взял избу Мараковны штурмом, мощью танкового корпуса налетев на закрытую дверь. Дверь пала, в связи с чем старухе-самогонщице пришлось выдержать натуральный допрос с пристрастием.
Столь агрессивное поведение Василия Курицына можно понять — причина у славного тракториста имелась более чем веская. Кто-то повадился воровать живность с подворья достойного труженика, отпахавшего на ниве отечественной механизации лет двадцать. За последние дни у Василия умыкнули телку, поросенка и трех гусей. Курицын обратился в милицию, но поиски воров ничего не дали, а скотина продолжала исчезать. Тогда отчаянный мужик, не боявшийся ни бога, ни бригадира, решил найти воров собственными силами. За тем и вломился к Мараковне, чтобы выяснить, кто это в соседней деревне так разбогател, что скупает всю самогонку на корню.
Но, как оказалось, своих он подозревал зря, пусть даже эти свои и из соседней деревни. У Мараковны в горнице сидел потерянный экономист. Он пьяно улыбался, покачиваясь не то по причине шаткости табурета, не то по причине крепости старухиного самогона.
— Такой милый человек, — объяснила свою невероятно возросшую покупательскую способность старуха. — Денег на еду и выпивку дает и стихи читает. Не дерется, не пристает — век бы с таким мужиком жила.
То, что приставать к ней перестали лет двадцать назад, старуха как-то не вспомнила, с умилением глядя на нечаянного постояльца и поглаживая спрятанный в лифчике кошелек.
Выяснилось, что несколько дней назад заезжий гость вышел по малой нужде из дома, где гуляли творцы, и заблудился — потерял очки, а пока искал, перестал ориентироваться в пространстве. Полночи блуждал в темноте, как вдруг заметил единственный в поздний час огонек. Мамонт пополз на свет и скоро стукнулся лбом в закрытую дверь. Хозяйка полуночничала — гнала самогон. О гостях из города судачила вся деревня, и старуха, не понаслышке знающая о платежеспособности приезжих, сразу же выставила на стол бутыль первача. Что было дальше, славный экономист не помнил.
Курицын, похохотав над глупостью «городских», откомандировал на поиски очков шустрых деревенских мальчишек. Очки нашлись очень быстро, но за столь короткое время Васька успел рассказать Мамонту о своих бедах и на треть опустошить бутылку с мутной жидкостью.
— Давай помогу, — предложил Мамонт и, впервые за последние дни обретя какое-то подобие рассудка, решил пошутить. Он вообще любил хорошую шутку. — Меня знакомый экстрасенс научил защиту от воров ставить.
Курицыну было чего терять, на его скотном дворе полно живности: стадо гусей в двадцать семь голов, свиньи с поросятами, десяток овец, козы с козлятами, три коровы и симментальский бык по кличке Снежок. Подумав о том, что вся эта живность со временем может исчезнуть, он согласился.
Гость, добравшись до Васькиного дома, немного протрезвел. Он снял потертую вельветовую куртку, аккуратно повесил ее на крепкий забор, оставшись в свитере ручной вязки. Часа два Дальский ходил по двору, водил руками, закатывал глаза, завывал и речитативом проговаривал слова из старого анекдота, как нельзя лучше подходящие к данному случаю:
— Шуры-муры, шуры-муры, выздоравливайте, куры…
— Так куры мои здоровше меня будут, — попытался влезть в процесс установки защиты от воров хозяин.
— Это еще и от куриного гриппа, оптом, так сказать, — отмахнулся от него Мамонт.
— Тьфу, — сплюнула теща Саши Пушкина, наблюдавшая за действом, — что мы, анекдота этого не знаем?
Однако Васька, увлеченный процессом, не услышал ее слов.
Новоявленный экстрасенс, закончив «ритуал», осел мешком на колоду возле Васькиного крыльца и, потребовав еще выпивки для восстановления сил, добавил:
— Все, Василий, дальше забора живность твоя и шагу не ступит.
И не ступила. Целый день тракторист угробил на то, чтобы выгнать крупнорогатый скот и овец в стадо, а гусей выпустить к пруду, — не идут! Тут не только воры, тут родной хозяин, который, можно сказать, с пеленок вырастил, со двора свести не может. Однако скотина привыкла вольно пастись, и утром, продрав похмельные глаза, Васька узрел, что его скотный двор переместился в огород. Вышел, как на демонстрацию, в полном составе — вместе с гусями, курами и поросятами.
— Порешу!!! — словно медведь-шатун, ревел пострадавший от экстрасенсорики тракторист, но шутника уж и след простыл.
Еще вчера, наблюдая, как Курицын, взяв трактором на буксир любимого симментальского быка по кличке Снежок, пытался вытянуть его за ограду, Мараковна поняла, что дело пахнет керосином.
— Ой, елочки зелененькие, что-то будет, — тихо запричитала она.
Справедливо подозревая, что пахнуть керосином будет в ее избе, утром, только услышав Васькин рев, заглушивший мычание родного деревенского стада, старуха вывела гостя огородами за околицу и сказала:
— Тикай, мил человек. Васька точно тебя порешит, как есть порешит! И на станцию не вздумай лукаться. Ты леском, леском — тут до трассы рукой подать. До городу подвезут. — Она сунула ему в руки сумку, сшитую из старой ситцевой занавески. — Это тебе на опохмелку, и закусить положила. Хорошему человеку не жалко.
Мамонт, пошатываясь, едва видел, куда идет. Когда он скрылся за деревьями, старуха, бормоча «как он стихи читает», побежала назад, в деревню. Она опасалась, что в ее отсутствие Васька устроит в избе погром или, что еще хуже, вылакает весь самогон…
Если бы Дальский был менее пьян, он бы рванул на груди рубаху и полез на баррикады — в данном случае биться с кулацкими элементами, какими в одном лице являлся Курицын. Но Мамонт о своих политических взглядах и не вспомнил, он двигался, что называется, на автопилоте, только вот направление этому автопилоту старуха Мараковна задала неправильное.

 

Всего лишь на несколько градусов сместился азимут, но этого хватило, чтобы спустя какое-то время слегка протрезвевший интеллигент обнаружил себя в лесу на куче опавшей хвои, бутылочных осколков и использованных презервативов. Дрожащая рука нашарила пластиковую емкость из-под спиртного, на дне которой скудно поблескивало несколько капель. В голове звенело — красиво, с переливами, словно там находился колокол Никольского собора. Пошарив другой рукой, он наткнулся на матерчатую сумку, забитую чем-то, на ощупь напоминавшим съестное. Подтянул ее ближе, раскрыл и, хмыкнув, выудил оттуда полулитровую бутылку самогонки, заткнутую туго свернутой газетой, несколько огурцов в неоднократно использованном целлофановом пакете из-под молока, две головки чеснока и завернутые в вафельное полотенчико ломти хлеба, проложенные толстыми шматками сала. Дальский, открыв бутылку, надолго приложился к горлышку, потом надкусил огурец, сложил остальные продукты назад в сумку. С трудом поднялся и, хрустя солененьким огурчиком, пошел по лесу, выбирая наугад направление. Разум отказывался включаться на полную мощность, глаза видели окружающий мир в мутной дымке.
Мамонту повезло отыскать родник. Если бы не это обстоятельство, вероятно, в этом леске история и закончилась. Дальский недоумевал, как он мог заблудиться в лесу, где в какую сторону ни пойди — все равно выйдешь к людям. Единственные люди, попавшиеся на пути, давно покинули мир живых, отдыхая на кладбище много лет. Мамонт не сразу увидел покосившиеся, скрытые кустарником памятники. Он споткнулся, зацепившись за сваленную давным-давно кладбищенскую ограду, упал на живот и проехал несколько метров по сырой траве, протаранив что-то твердое. В голове зазвенело металлом, перед глазами поплыли звезды, почему-то серые, в ошметках красной краски. Прошло много времени, пока Мамонт сообразил, что мелодичный звон раздается со стороны, а звезды кружатся не в глазах, а настоящие. Он встал, перекрестился, поклонился месту захоронения. Развернувшись, пошел в другую сторону. Однако снова вышел к старому заброшенному кладбищу.
Дальский сосчитал — тринадцать покосившихся памятников, увенчанных звездами, с которых давно облупилась красная краска. Он еще раз перекрестился и прошел меж могилами. Попытался прочитать имена умерших, но разобрать буквы, стертые временем и равнодушием близких, не смог. Некоторые могилы окружены оградками, другие же просто отмечены стандартными в советские времена металлическими пирамидками со звездой.
Стемнело. Решив устроить привал, экономист расположился у могилы, рядом с которой имелись скамеечка и столик, бросил на стол сумку и пошел набрать еще воды — бутылка из-под минералки давно опустела. Вернувшись с родника и заметив метнувшуюся к одной из оградок тень, Дальский со всех ног побежал к могиле, у которой кто-то опустился на колени.
— Ау! — закричал мужчина, намекая на то, что заблудился, и опустил руку на плечо одетой в старое драное платье женщине.
Женщина оглянулась и заорала — дико, с подвыванием. Человек отшатнулся, не в силах отвести взгляд от сморщенного лица. Он оторопело смотрел в глаза незнакомки с поперечными полосками зрачков, горевшие, словно красные огоньки на новогодней елке.
— Как тебя жизнь-то уделала, — вырвалось у него.
— Помогите, насилуют!!! — закричала в ответ старуха.
— Нужна ты мне, старая дура, если только стихи почитать, — обиделся Дальский. — Ты своими лампочками Ильича на кого другого зыркай, я тут тебе не помощник. Ишь, выдумала — насиловать…
— А придется. — Незнакомка потерла ладони, видимо предвкушая и предстоящие удовольствия, и то, как будет отбиваться, защищая себя от поругания.
Человек кинулся бежать, но старуха оказалась шустрей — подставила ему подножку. Дальский рухнул в траву и закрыл глаза, решив прикинуться мертвым. Темнота не была препятствием для светящихся глаз престарелой хулиганки, она без труда разглядела неподвижное тело в густой траве. Подняв палку, старая карга оперлась на нее и, подволакивая ноги, подошла к жертве.
— Давай, красавш-щик, я вся твоя! — скрипучим, словно несмазанное колесо телеги, голосом «промурлыкала» соблазнительница, расстегивая верхние пуговицы старой вязаной кофты.
«Красавчик» не шевелился, он не отреагировал даже на весьма чувствительный удар старухиной клюки.
— Ниш-шего не понимаю, — пробормотала насильница глубоко пенсионного возраста, еще надеясь, что случайная связь состоится. Она нагнулась, потормошила мужчину рукой, но реакции со стороны потенциального партнера — ноль. — Тьфу, и тут одни алкоголики, — обиженно прорычала старуха, помахав рукой перед носом, чтобы отогнать запах. — Нажрался! До синеньких фантомасиков нажрался, а ешшо человек называется! — Она снова стукнула Мамонта клюкой. — Это тебе за дуру и за оскорбление моего женского достоинства бездействием!
Пока в голове звенело, Дальский оторопело смотрел на то, как странная деревенская баба оседлала палку, оказавшуюся обыкновенной метлой, и, лихо свистнув, стартовала, удаляясь от кладбища со скоростью пущенного из рогатки камня.
Славный экономист, радуясь, что так счастливо избежал насилия, еще немного полежал, потом поднялся, сделал большой глоток самогонки. Скамейка манила прилечь, но, подумав, устраиваться на ночлег прямо здесь же, на кладбище, Мамонт не решился. Разложил по карманам остатки еды, сунул во внутренний карман куртки бутылку, емкость с водой взял в руки. Потом вздохнул и, бросив еще один полный сожаления взгляд на скамейку, поплелся прочь, едва удерживаясь от того, чтобы не рухнуть здесь же, на могилке, и, обняв памятник, уснуть.
Сколько пришлось идти в темноте, мужчина не помнил, наверное долго. Он часто натыкался на деревья, но в какой-то момент рука нашарила что-то, явно сделанное человеком. Дальский на ощупь определил, что это вышка, с которой пожарные наблюдали за состоянием леса. Обрадовавшись, полез вверх, несмотря на сильное опьянение цепко хватаясь за перекладины. Там можно спокойно переночевать, а Мамонту очень хотелось спать. Он и не заметил, как одолел подъем. Схватившись за перила, встал на ноги и с удивлением посмотрел вверх. Ночное небо словно сошло с ума, звезды кружились так, как будто это они, а не человек употребляли спиртное.
— За пользование площадкой для пикников платить надо, — услышал Дальский.
Оторвав мутный взгляд от звездной круговерти, осмотрелся: на краю сбитой из крепких досок платформы стоял мужик, почему-то, несмотря на теплые майские дни, одетый в меховую шубу. На голове мужика красовался рогатый шлем, а в руках наблюдатель держал вилы.
— Слуш-шай, пожарник, ты чего возбудился так? Я не курящий, пожара не будет, — попытался успокоить его Дальский. — А платить мне нечем, только чеснок остался.
— Пойдет, — ответил пожарный.
— Слуш-шай, ты самогонку употребляешь?
— Употребляю, — кивнул тот, почесав на груди шубу, — наливай!
— Щас. — Дальский достал бутылку и, наливая в подставленный работником пожарной службы стакан, глянул ему в лицо. — А чего респиратор натянул? Вроде не дымно.
— Это не респиратор, это мой нос, — объяснил пожарный и представился: — Меня Промом Вельзевулычем зовут.
— П-приятно познакомиться, — вежливо заикаясь, ответил Дальский. Радуясь обретенной в столь неожиданном месте компании, он быстро доставал из карманов остатки еды. — А меня Мамонтом кличут.
— Заметано, — согласился пожарный. Отставив в сторону вилы, он шустрыми пальцами шелушил чеснок. — По мне что мамонт, что птеродактиль — разницы нет, главное, чесночка приволок. И почти даром.
— Ну, за знакомство!
Они разлили самогонку по стаканам, каких у пожарного оказалось множество, хватило бы на целую пожарную команду.
Выпив, Мамонт спросил:
— Не тяжело в шлеме? Вообще у пожарников с гребнем, а тебе чего рогатый выдали? Снял бы, голову проветрил.
— Да таким родители уродили, не снимаются. — Пром Вельзевулыч погладил рога и кивнул на бутылку.
Через час спиртное кончилась, чеснок тоже. Экономист, глядя в лицо собутыльника и уже не удивляясь тому, что у его нового знакомого со странным именем Пром Вельзевулыч вместо носа свиной пятачок, задал извечно интересующий всех людей вопрос:
— Вот ты меня уваж-жаешь?
— Уваж-жаю, хоть ты и человек, — едва шевеля заплетающимся языком, ответил Пром Вельзевулыч. Он допил остатки самогонки прямо из горлышка, вместо закуски занюхав кисточкой хвоста. — Ну, пора…
Дальский проводил пожарного до края платформы — тот спрыгнул вниз. Экономист помахал рукой вслед, хотел, было, тоже спрыгнуть, но вовремя одумался. Вышка высокая, метров тридцать. Пожарный — мужик тренированный, наверняка не раз и не в такие бездны сигал, а вот если он повторит, то может сломать ногу.
Что-то темное пронеслось над головой Дальского раз, потом другой. Человек машинально отмахнулся, но ладонь застряла в вязкой субстанции, и Мамонта просто сорвало с платформы. Стараясь освободить руку, мужчина матерился так, словно всю жизнь провел на зоне. Спроси его сейчас, откуда брались такие замудреные словечки — вряд ли бы ответил. Он извернулся, глянул вверх — над ним угадывался силуэт дельтаплана.
— Слышь ты, Бэтмен гребаный! — заорал Дальский, стараясь не глядеть на проносящиеся внизу темной полосой верхушки деревьев. — Сворачивай свой черный плащ, разобьемся ж на хрен!!!
— Ногу сломаешь, — донесся до Дальского стон дельтапланериста, и он с ужасом нащупал пальцами что-то очень напомнившее ему фрагмент пластмассового скелета, стоявшего в кабинете биологии в давно забытой школе.
Мамонт заорал:
— Пацан, не знаю, какой Ильюшин изобрел твой кукурузник, но, сука, дай парашют, что ли?!!
Дельтапланерист заплакал. Изогнувшись, он острыми зубами впился в руку безбилетного пассажира. Тот, заорав от боли, дернулся и почувствовал, что падает. Уже в полете успел заметить горящие фиолетовые глаза любителя ночных полетов, длинное рыло и хвост. Упав в густой кустарник, Дальский долго лежал, восстанавливая дыхание. Потом перевернулся на спину, сел, прислонился к дереву и прошептал:
— Всегда говорил, что америкосы в своем Голливуде туфту гонят… — Он вытянул средний палец и, ткнув им в небо, крикнул: — Выкуси, супермен гребаный! Черный плащ — отстой, «Спартак» — чемпион!!!
Послышалась музыка, кто-то неподалеку перекликался, речитативом проговаривая слова на непонятном языке. Туристы, решил Дальский. Двигаться не хотелось, но экономист ввиду многодневного запоя слабо понимал, что происходящее не укладывается ни в какие рамки и что с позиции здравого смысла лучше было бы затаиться в кустиках и уснуть. Он встал на колени и пополз.
Выполз Мамонт Дальский на поляну, где дергались, крутились, прыгали слабосветящиеся фигурки.
— Брейкеры, — пробормотал Дальский, решив во что бы то ни стало расспросить ребят о том, как выйти к трассе. Но, сообразив, что прикатили танцоры сюда явно не пешком, задал другой вопрос: — Пацаны, подвезете?
Танцоры, покрутившись на голове, сделали сальто и ускакали с поляны, не ответив. Мамонт огляделся, но никакого транспорта не заметил. Темнота вокруг светилась огоньками волчьих глаз.
— Ити твою мать! — заорал он и кинулся бежать.
Убежал недалеко, падая, ждал, что сейчас звери кинутся, но вокруг было тихо.
— Жил ниггер гомосек, фак ю, фак ю, — подражая чернокожим рэперам, речитативом проорал на хорошем английском заблудившийся человек. Он лег поудобнее тут же, на полянке и, вместо припева, тоненько пропев по-русски: «Белые кораблики, белые кораблики…», крепко заснул.
Проснулся Мамонт далеко за полдень.
— Приснится же, — пробормотал он, смутно припоминая страшные рожи, виденные во сне.
Следующий день прошел почти спокойно. Никто не встретился Дальскому, если не считать того, что из-за дерева выглянула синяя физиономия не то вампира, не то вурдалака, но уставший человек не придал этому значения. Когда на третий день мытарств, одуревший от свежего воздуха, здорового подножного корма, состоящего из трав и ягод, а также от кровопускания, которым удружили заботливые алтайские комары, он все же вышел на берег Оби, то сначала не поверил своим глазам. Размытые в утренней дымке силуэты городских зданий на другом берегу реки показались несчастному миражом. Для верности мужчина простоял два часа, дожидаясь, пока утреннее солнце разгонит морок. Силуэты не пропадали, напротив, становились четче. Только когда ветер донес до страдальца звук автомобильного гудка, он окончательно поверил в свою удачу. Мамонт рухнул на колени. Размазывая налипшую паутину и скупые мужские слезы по грязному, заросшему щетиной лицу, он прошептал:
— Господи, спасибо…

 

Как повлияло столь длительное отсутствие на жизнь Дальского — хорошо или плохо, — он и сам не смог бы определить. С одной стороны, плохо: дома его ждал прием, мягко говоря, прохладный. Это Мамонт понял, увидев у порога спортивную сумку, туго набитую вещами первой необходимости. Сверху лежал предмет самой наипервейшей необходимости: книга, написанная Карлом Марксом, — единственный капитал экономиста Дальского. Но, если посмотреть на это с другой стороны, он был рад тому, что отношения, застывшие в ледниковом периоде семейной жизни, наконец-то закончатся.
Гражданская жена, лет пять назад пожелавшая расторгнуть брак, но по инерции поддерживавшая иллюзию семейной жизни, сидела у телевизора и рыдала над очередным сериалом, какие щедро поставляют на российский рынок банановые республики. На экране черноволосый мускулистый красавец с горящим взглядом выяснял степень родства с моложавой рыдающей синьорой. Первым желанием Мамонта было взять сумку и тихо удалиться, но некоторые виды современного искусства плохо влияли на него. У Дальского перегорали предохранители, срывало крышу, а слова начинали течь, как вода из вечно простуженного крана на кухне.
— Это она Сашу Белого соблазняет? — ехидно поинтересовался он, превращаясь из милого интеллигента в отмороженного шутника.
— Ты все путаешь, — по инерции ответила бывшая жена, а в скором будущем и бывшая сожительница. — Саша Белый в «Бригаде». А это Антонио. Он наконец нашел свою мать, бросившую его в младенчестве, но она не хочет этого признать, потому что влюблена в его внука…
Тут женщина осеклась и, почувствовав насмешку, выплеснула накопившийся за две недели праведный гнев на седую шевелюру Мамонта.
— Дальский, ты для меня вымер, как динозавры! — Она заломила руки и трагически прошептала: — Десять лет жизни мамонту под хвост… Все… Все кончено… Я больше так не могу жить…. Ты обесцениваешь все, что мне дорого! Я сделала большую ошибку, когда вышла за тебя замуж. Я, прямой потомок дворянского рода Шереметевых, опустилась до такого животного, как ты.
— Легко ты опускаешься, — усмехнулся Дальский, проверяя, не забыла ли его бывшая положить в сумку ежедневник.
— А ты что, думаешь, можешь две недели пьянствовать где-то, а я буду этому рада?! — взвилась женщина. — Тебя тринадцать дней не было дома. Откуда я знаю, с кем ты там любовь крутил?! Признайся, у тебя другая?
— Ну чего ты опять выдумываешь?! — Мамонт скривил губы, но, вспомнив странную старуху в лесу, представил, что бы было, если бы та все же расстегнула кофточку. Его передернуло, и, подумав: «Нездоровые фантазии», он громко сказал: — Я заблудился в лесу, плутал всю ночь… да всего-то дня два отсутствовал. Ну — три максимум.
— Да ты что? — растянув губы в обличающей улыбке, сожительница Дальского взяла с журнального столика газету и швырнула в сторону двери.
Мамонт на лету поймал ее, развернул и побледнел: на первой полосе свежего номера «Алтайской правды» черным по белому было написано: пятое мая две тысячи восьмого года.
— День советской печати, — пробормотал Дальский, соображая, как могло такое случиться, ведь в гости к теще Пушкина они поехали отмечать день рождения Ленина двадцать второго апреля и пробыли в Задерихе не больше двух дней, да и в лесу плутал он не так долго, от силы сутки. — Надо же, сколько праздников пропустил. День советского радио, Пасху, Первое мая тоже не отметил.
— Все бы тебе отмечать, алкоголик несчастный, — пользуясь рекламной паузой, прервавшей любимый сериал, продолжила упреки вторая половина Мамонта, — пьяница! Я-то думала, ты ого-го, — всхлипнула женщина, намекая на то время, когда ее сожитель работал по специальности и делал неплохую карьеру, выполняя обязанности управляющего банком. — А ты фи-и-и-и, — и она зарыдала, прикрыв глаза ладонью, чтобы скрыть отсутствие слез. — Мне перед подругами стыдно. Верусик вон машины менять не успевает, Катюсик уже третий раз в Египте отдыхает, а я… несчастная… живу ту-у-у-ут… как бедная Лиза… — Рыдания наконец прорвались слезами и стали неконтролируемыми, видимо, из-за того, что ей не грозил тот финал, к какому эта самая «бедная Лиза» в конце концов пришла.
Досрочно освобожденный от тягот семейной жизни мужчина не дослушал. Он положил на полочку в прихожей ключи и вышел, тихо прикрыв за собой дверь. После тех глубинных переживаний, той остроты восприятия, какие открылись ему во время блужданий по лесу, расставание с очередной, третьей по счету, «второй половиной» казалось комичным эпизодом.
Дальский не стал ломиться с сумкой в раздутый пассажирами транспорт. Он решил пройтись пешком. Мысли о потерянном времени не давали ему покоя. Вспомнился детский фильм с аналогичным названием. Мамонт похолодел. Остановившись, с беспокойством взглянул на витрину магазина «Товары для детей». Отражение было обычным, он не постарел, не помолодел, а бледность заросшего щетиной лица и мешки под глазами не удивительны, стоило только вспомнить, сколько выпито.
— В детство впал, думаю что попало. Кто знает, сколько дней я там Мараковне стихи читал? — пробормотал экономист и, подумав: «Поэзия — наше все!», двинулся дальше.
Жил он не так уж и далеко от проспекта Ленина, где находилась квартира его сожительницы. С удовольствием глядя на ровный асфальт, прошелся вдоль главной транспортной артерии города, свернул на улицу Молодежную и скоро уже стоял у дома на проспекте Красноармейском. Поднимаясь по лестнице на пятый этаж, порадовался, что, несмотря на все жизненные перипетии, ему как-то удалось сохранить эту квартиру.
Бросив сумку на пол в прихожей, первым делом направился в душ. Вода смыла и пот, и грязь, и душевные переживания тоже. Что таить, расставание было не совсем безболезненным, где-то, с самого края, все-таки царапнуло душу. Мамонт немного подумал и решил, что этот оцарапанный край души, видимо, оккупировало самолюбие.
Вздохнув, включил телевизор. Показывали фильм про вампиров. Хотел переключить, но пульта на тумбочке не оказалось. Он махнул рукой и, взяв вату и бутылек с зеленкой, направился к шифоньеру.
Сначала посмотрел в зеркало, вытянувшее его отражение во всю длину дверцы, показал себе язык и лишь потом нагнулся, чтобы смазать зеленкой несколько глубоких царапин на ногах. Зажгло. Мамонт покряхтел — щиплет, но куда денешься от неприятных ощущений? Выпрямившись, распахнул дверцы шкафа и…
И оторопело уставился на высокого парня с темно-бордовыми волосами длиной ниже плеч и остановившимся взглядом рубиново-красных, обведенных кругами усталости глаз.
— Где-то я тебя уже видел, — задумчиво произнес Мамонт, разглядывая гостя.
Одет незнакомец из шкафа был в просторную тусклую рубаху серого цвета и такие же штаны — тоже свободного покроя. Если убрать ряд костяных пуговиц на груди и сделать костюмчик белым — вылитый китаец, подумал, было, Дальский, но вспомнил, что у китайцев кожа желтого цвета, а этот синюшный, словно удавленник.
— Домушник, задохнулся, пока меня не было, — предположил мужчина. Потом из глубины подсознания всплыла другая, социально адаптированная версия. — Белочка, — пробормотал он, но вовремя вспомнил о том, как заговаривал Васькин двор от покражи, и о неожиданно обнаруженных у себя экстрасенсорных способностях. — Или полтергейст?
Тут он заметил длинные острые клыки, торчащие изо рта незнакомца, и вспомнил, что такая же страшная харя выглянула из-за ствола сосны, когда он блуждал в лесу, но тогда Мамонт не придал этому значения, решив, что немного тронулся умом на фоне похмельного синдрома. За спиной надрывался воем Дракула, фильм логически заканчивался протыканием нежити осиновым колом и прочими антивампирскими мерами, успешно взятыми на вооружение положительными героями. У экономиста возникло подозрение, что один из бригады Дракулы стоит перед ним, но он отмахнулся. Не бывает такого. Просто не может быть, и все! Он бы еще поразмышлял о том, что за существо поселилось в шифоньере, и о том, куда делась одежда, но странное видение резко захлопнуло дверцы со своей стороны. Дальский так возмутился наглостью этого незарегистрированного на его жилплощади феномена и пустотой шкафа, что ринулся внутрь — узнать, куда кровососущий дел его вещи. Не тут-то было: вампир очень материально навалился на дверцы со своей стороны.
Отойдя для разбега шага на три, Мамонт ринулся на штурм шкафа, и ему почти удалось прорваться. Дверцы с той стороны, где по всем законам мебельной промышленности должна была быть фанерная стенка, раздвинулись сантиметров на десять. И заблокировались. Человек увидел длинные пальцы с вылезшими от напряжения из подушечек когтями. Посмотрев на когти, Дальский сообразил, в чем дело. Резко захлопнув шифоньер, отпрянул, потом рванул с шеи нательный крест, вытянул руку и принялся делать крестное знамение. Вместо молитвы побледневшие губы почему-то шептали «Марсельезу», но Мамонт не обратил на это внимания. Он осторожно открыл шифоньер и заглянул внутрь: наваждение исчезло, одежда вернулась на место. Однако глубокие борозды, к его не менее глубокому возмущению, остались украшением на задней стенке раритетного бабушкиного шифоньера.
Размышляя о природе феномена, Дальский решил, что, видно, в нем после пережитого в лесу потрясения открылись паранормальные способности. Этот вариант он принял безоговорочно, потому что альтернативой был старый добрый сдвиг по фазе. Но все же опасаясь задушевное спокойствие, восстановленное с таким трудом, решил, что в одиночестве сейчас оставаться не стоит. Надев чистую бежевую рубашку, черные джинсы и бессменную вельветовую куртку, он вышел из квартиры.
Думая о госте, посетившем его шифоньер, экономист не сразу заметил, что солнце стоит высоко. Когда же до него дошло, что домой-то пришел часов в девять утра, пробыл в квартире от силы минут тридцать, а сейчас уже не меньше часа дня, Дальский снова напрягся.
Творилось что-то странное. Будто кто-то пересыпал «пески времени» из жизни экономиста в жизнь кого-то другого, воруя у Мамонта минуты, часы и дни, которые складывались в недели. Он остановился у комка, купил бутылку минералки, приложился к горлышку. Потом еще раз решил убедиться и спросил у продавщицы, который час.
— Половина первого, — ответила та, не подозревая, что в пух и прах разбила надежды покупателя получить хоть какое-то объяснение происходящему.
Мамонт Дальский вздохнул и, решив разобраться с этим попозже, направился на собрание Объединения поэтов Алтая, президентом которого являлся.
Обитала творческая организация на улице имени Крупской в двухэтажном деревянном строении, построенном в начале века купцом Морозовым. Обветшавшее, продуваемое всеми ветрами, оно казалось Мамонту реанимационным больным. Бывая в городском архиве, президент ОПы разглядывал фотографии и поражался тому, в какой упадок пришел построенный, казалось, на века дом.
Здание, как, впрочем, и все, к чему приложил руку купец Морозов, было сделано на совесть. Владелец, позже передавший собственность акционерному обществу «Алтайская железная дорога», в тысяча девятьсот семнадцатом году одобрительно хмыкнул, узнав, что постройка чудом уцелела во время пожара, слизнувшего с лица земли почти весь Барнаул.
Когда же город отстроили заново, дом оказался в центре богатого жилого массива. Он приветливо открывал двери для всех желающих и тихо радовался тому, что внутри кипит жизнь, раздаются смех и музыка. Тогда в нем находились клуб и общественная библиотека.
Все это прекратилось с захватом города белочехами. Над дверью появилась надпись: «Комендатура», комнаты наполнились горем и стонами. Дом терпел, вздыхая каждой половицей. Терпел потому, что надеялся — это ненадолго. Но жизнь повернула в другое русло, о смехе и веселье остались лишь воспоминания.
Бывшую собственность купца Морозова понесло по комендантской стезе.
После чехов в доме разместился колчаковский начальник.
После него — управление ЧК на железнодорожном транспорте.
С двадцатых годов дом наблюдал работу конвойной службы.
Затем ГПУ, НКВД, а в пятидесятых годах здание передали милиции. Улицу из Алтайской давно переименовали, дав имя супруги вождя мирового пролетариата — Надежды Константиновны Крупской. Пруд был осушен и утрамбован, а березы никто уже не называл рощей.
Милиция передала эстафетную палочку прокуратуре, прокуратура — суду.
И только после августа девяносто первого года дом почувствовал, что не напрасно надеялся все эти годы. Пока не было особой радости и веселья, но стук молотков, жужжание швейных машинок и деловитый говор мастеровых людей помогли если не забыть горе, что пришлось наблюдать дому, то хотя бы немного отдохнуть от него. Дело в том, что развалюха стала непрестижной, власти отдали ее организации инвалидов.
Дом воспрял, посчитав перемену хорошим знаком, — и не ошибся. Со свойственным ему упорством он ждал еще двенадцать лет. В две тысячи третьем году комнаты заняли художественные мастерские, детская школа раннего творческого развития и библиотека. Зазвучали счастливый смех и интересные разговоры. Дому это понравилось, и он размечтался, что в нем всегда будут жить поэты, художники, певцы, писатели. Все они были членами Объединения поэтов Алтая.
К большому расстройству дома, существовало объединение на пожертвования, более чем скудные.
Сами поэты называли свою организацию весело — ОПА, но в народе к аббревиатуре обычно добавляли букву «Ж», намекая на отчаянное финансовое положение объединения. Дабы не обижать президиум ОПы, литеру «Ж» в разговорах шутники позиционировали как «Живое», тихо улыбаясь такому объяснению.
Каждый раз, поднимаясь по лестнице и осторожно ступая по ветхим ступеням, Мамонт молился о том, чтобы в темноте не наткнуться на оголенный провод, какие во множестве торчали из стен и, соперничая с паутиной, свисали с потолка. Обычно, но не сегодня.
Сегодня Дальский вспоминал вампира — бывают же на свете такие страшные хари! — и размышлял. Иногда мысли эти прорывались наружу, и Мамонт не замечал, что проговаривает их вслух. Он вдруг понял следующее: вампир был напуган. Да, именно напуган, в его красных глазах плескался ужас, а кровь отхлынула от лица из-за страха!
Хотя какая может быть кровь у нежити?..
Назад: Глава 1
Дальше: Глава 3