Глава 13

— Землетрясение? — предположил Эдик Дантес, обратив внимание на то, что стаканы за столе задребезжали.

— На Алтае? Трясет, — кивнул Дальский. — Старые горы обновляются, растут, так что это еще цветочки.

— Напрягают такие цветочки, — пробормотал Саша Пушкин, подобрав выпавший из рук карандаш.

— Светает, уже автобусы ходят. Домой пора. — Вера встала со стула.

Дантес тоже встал. Он хотел сказать, что проводит ее, но не успел. Дом будто сошел с ума. Толчок был так силен, что девушка, не удержавшись на ногах, полетела вперед. Эдик успел поймать ее, прижать к груди, но не устоял, и молодые люди упали на пол.

Раздался оглушительный хлопок, будто в кабинете разорвало снаряд. Дом снова тряхнуло. Вылетели стекла, с потолка посыпалась штукатурка. Дальский вцепился в стол и только поэтому не оказался на полу рядом с Пушкиным — тот как сидел на стуле, так и опрокинулся на спину.

Но все успокоилось так же быстро, как и началось. Только скрип покачивающейся люстры нарушал тишину.

— Кирпачек… — прошептала девушка.

— Сервиза… любимая… я нашел тебя… — с трудом разлепив глаза, выдохнул Эдик Дантес. Он лежал на спине, чувствуя под собой что-то твердое. Кажется, это была скатившаяся со стола банка из-под кильки. Вера Савич так и оставалась в его объятиях все это время. Черные волосы девушки припорошило известью, но Эдику Вера показалась такой красивой, что он не мог отвести взгляда. Они смотрели друг другу в глаза, и время остановилось для них. Этот миг узнавания, казалось, длился века. У обоих возникло такое чувство, будто они знакомы давным-давно.

— Эдик…

— Вера…

— Помнишь, как ты пиявок трескала? — проговорил Дантес, улыбаясь. Потом вдруг смутился, подумав: «Что я несу?», но девушка ответила.

— Помню, — прошептала она. — Такая гадость. Пойдем домой.

Они встали, взялись за руки и вышли, не обращая внимания на кашляющего Мамонта, на Сашу Пушкина, который пытался выбраться из-под горы бумаги, рухнувшей на него со шкафа.

— Ну и где живешь, вампирка?

— Вампирелла, — ответила девушка и, улыбнувшись, прошла к лестнице.

Эдик поспешил за ней. Спустившись на первый этаж, молодые люди услышали причитания уборщицы.

— Совсем поеты обнаглели! Устроили дебоши аж до разрушений, а я убирай… И как же тут теперь полы мыть? А зарплату не платют… — со слезами в голосе ворчала баба Нюся. Она сидела на первой ступеньке лестницы и едва не плакала, глядя на куски штукатурки, усыпавшей пол.

Молодые люди обошли старушку и остановились, с изумлением глядя на нее.

— Яграфья… — нерешительно произнес Дантес.

— Нашел Сервизку, — хмыкнула уборщица и, достав из сумки баночку грибов, открыла крышку. — Говорила же — в шкафу ищи…

Она засунула пальцы в банку, выудила крепенький опенок, с удовольствием надкусила грибочек.

— Баб Нюсь, вы что сейчас сказали? — спросил растерявшийся певец.

— А то и сказала, что вы тут начудили, а я убирай. А зарплату не платют, — ответила старушка и снова занялась грибами.

Молодые люди переглянулись, потом улыбнулись друг другу и поспешили прочь из этого странного дома.

— Ненормально все это, Верочка. Видно, головой ударился. Пока в отключке лежал, вампиров видел, чертей, демонов. Жуть пробирает. Все, пить бросаю, больше ни капли.

— Ну я-то трезвая была, а тоже будто в другом мире побывала. Привидится же! — Вера взяла его под руку. — Таких страстей натерпелась, нарочно не придумать. Будто я работала в больнице, а все пациенты как на подбор из фильмов ужасов. Эльфы всякие, русалки, зомби, вампиры.

Она посмотрела на свою сумочку, потом остановилась, открыла замочек, достала кошелек, ключи, носовой платок и, быстро рассовав все это по карманам, решительно направилась к мусорному баку. Выбросив сшитый из кожзаменителя гробике лямками, девушка солнечно улыбнулась.

— В кино сходим сегодня вечером? — предложил Дантес. — Ты ведь так не посмотрела про вампиров.

— Что-то не хочется, — она вдруг стала серьезной. — Знаешь, мне больше не нравятся вампиры, ведьмы и прочие герои таких фильмов.

Эдуард обнял Веру за узкие плечики одной рукой, а второй стряхнул белую известковую пыль с ее волос. Девушка вспыхнула и замерла, ей показалось, что дыхание остановилось. Дантес нагнулся и нежно поцеловал ее…

По дороге домой он рассказывал о себе, о своей семье. Об отце, человеке суровом и деспотичном. О матери, которая просто хороший человек, обыкновенная женщина, зацикленная на бытовых мелочах, но рядом с которой всегда тепло и уютно. О братьях: младший, Герман, «ботаник», «заучка», и ни о чем, кроме формул, не может вспомнить вовремя, а средний брат крепко стоит на ногах, недавно приобрел дорогой автомобиль, которым очень гордится. Рассказывал о сестрах: старшая, Галка, недавно выскочила замуж, вызвав недовольство родителей, а Эдику зять нравился, хороший парень. Есть еще самая младшая, Линка, она учится в восьмом классе, вредина, каких поискать!

А Вера Савич, оказывается, жила в общежитии медицинского университета. Из родственников — только мама, но она в город приезжала редко, жила в деревне.

Спустя полгода молодые люди поженились…

В кабинете номер тринадцать после их ухода некоторое время слышался только кашель Дальского. Саша Пушкин, выбравшись из-под бумаги, выискивал в куче листы с набросками портрета, сделанными за ночь. Он даже и не вспомнил о времени, спеша продолжить работу.

Мамонт поискал глазами бутылку водки, но она, упав со стола, разбилась. С сожалением вздохнув, Дальский подобрал с пола бутылку минералки, плеснул немного в стакан, залпом выпил. Кашель прекратился, но экономист все равно открыл окно: в комнате было нечем дышать, пыль стояла столбом. Повернувшись к столу, взял один из набросков и одобрительно хмыкнул.

— Хорошая картина должна получиться.

— Да вы в искусстве разбираетесь, как свиньи в апельсинах! — проворчал Пушкин, не поднимая головы.

Брови Мамонта удивленно взлетели вверх, а усы начали опасно топорщиться, и тут Саша Пушкин взглянул на президента Объединения поэтов Алтая. Он замер, глядя на приятеля с таким выражением, будто впервые видел Дальского, будто тот не был поклонником его таланта и постоянным посетителем выставок. Потом лицо художника перекосила гримаса ужаса, глаза вылезли из орбит, а лоб покрылся крупными каплями холодного пота.

— Человек! — закричал он. — О, святой Дракула, чем перед тобой провинился простой, мирный зомби?

— Так ты б на колени упал, раз я святой, да еще и Дракула, — ядовито проговорил Мамонт.

Художник достал из кармана носовой платок, вытер потное лицо и поднялся с пола. Он покачнулся, схватился за край стола.

— Что-то мне нехорошо, на воздух надо…

— Проводить?

— Не, сам доберусь, — ответил Саша. — Странный домик, — проворчал он и, пошатываясь, направился к двери.

— Слушай, Сань, а чего ты там про Дракулу нёс?

Художник остановился и непонимающе взглянул на Дальского. Мамонт сочувствующе улыбнулся и сказал:

— Ясно, это у тебя шутка такая веселая.

— Шутка? — Пушкин был явно не в себе. — Скорее, головой ударился. Знаешь, Мамонт, пойду я.

Сашу штормило, он с трудом добрался до двери, снял с вешалки куртку и вышел. Тоскливо заскрипела лестница, хлопнула входная дверь.

Президент Объединения поэтов Алтая с тоской оглядел кабинет. Книги горами лежали на полу, один стеллаж опрокинулся, и Мамонт с болью смотрел на покрытые слоем штукатурки тома, на оторвавшиеся обложки и смятые листы.

Дверь открылась, в кабинет заглянул Груздев.

— Хорошо тряхнуло, — сказал он. — Как думаешь, сколько баллов?

— Не меньше семи, — ответил Мамонт. — Дом чудом не развалился.

Он, посмотрев на психотерапевта, вдруг вспомнил о бутылке коньяка, которую тот принес ночью и, нагнувшись, пошарил рукой в столе: бутылка была цела. Дальский, поставив ее на стол, сполоснул еще один стакан, выплеснув воду прямо на пол.

— Выпьешь?

— Не откажусь. Я хотел спросить, нет ли у вас каких-нибудь завалявшихся тапочек? А то как-то неудобно по улице в белых носках. — Он посмотрел на ноги и, хмыкнув, добавил: — Хотя они давно уже не белые.

— В подвале что-то валялось, — ответил Мамонт.

Он выпил коньяк, не дожидаясь, пока к нему присоединится Георгий Сильвестрович. Поставил стакан на стол и замер. Лицо президента Объединения поэтов Алтая потемнело, глаза стали злыми, в них теперь плескалась ненависть, а тонкие, сжатые в ниточку губы побелели.

— Приветствую вас, шеф, — скрипучим, старческим голосом обратился к Жоржику Дальский.

Груздев тоже изменился, он выпрямился, плечи расправились, а лицо стало благостным и приторно красивым.

— И я вас приветствую, граф, хотя и не скажу, что рад встрече.

— Да где уж вам радоваться. — Дальский закинул голову и захохотал, злобно, жутко. — Подумать только, великолепный Гундарго теперь вместе со мной будет отбывать наказание!

— Так вот как вы воспринимаете свою жизнь, дорогой Дракула? Странно, за столь долгое время вы могли бы ассимилироваться, слиться со своим носителем.

— С кем? С этим презренным, недоразвитым существом, которое в подметки мне не годится? Это животное, эта ваалова ослица считает высочайший интеллект своей заслугой и не понимает, что без моего разрешения не сможет применить их в жизни?

— Слишком высоко вы вознеслись, граф, попробуйте спуститься чуть ниже, в сердце например. Носитель должен стать вашим другом, ведь вы с ним сейчас одно целое. И мне грустно, Дракула, грустно и больно, что вы этого так и не поняли.

— Можно подумать, что вы со своим в мире и радости живете!

— Да, — просто ответил Гундарго. — Мой носитель и не подозревает обо мне, я не лезу в его голову, сижу себе тихонько. Твой же постоянно с тобой борется, смотрю, он и сейчас пытается избавиться от тебя…

— Ненавиж-жу… — процедил граф Дракула сквозь сжатые челюсти Дальского.

Лицо Мамонта перекосилось. Он пытался сбросить с себя оцепенение, пытался хоть что-то сделать, но ненависть его незваного соседа просочилась в сердце. Двигаясь, словно автомат, экономист дотянулся до подоконника, взял лежащий там молоток и, повернувшись к Груздеву, медленно замахнулся.

— Тихо, тихо, — спокойно произнес Гундарго, перехватив поднятую руку. Он забрал молоток, положил его на шкаф и, не отпуская руки Дальского, продолжил, властно, повелительно: — Мамонт! Мамонт, ты слышишь меня?!

— Да, — с трудом разлепляя губы, ответил тот.

— Мамонт, вернись!

— Шеф, шеф… — раздался в ответ тоненький скулеж. — Шеф, не надо…

— Тебе не удастся больше взять управление его телом под свой контроль, — сказал Гундарго и уступил место доктору Груздеву.

Георгий Сильвестрович, не понимая, что сейчас произошло, с надеждой взглянул на Дальского. Взгляд Мамонта стал осмысленным, но вместо едкой насмешки над всеми и вся, в глазах президента Объединения поэтов Алтая просвечивала такая усталость, будто он нёс на своих плечах все горе этого мира.

— Ну что, пошли башмаки искать? — И Дальский открыл дверь.

Они вышли, закрыли кабинет и спустились по лестнице. Баба Нюся уже умудрилась привести коридор первого этажа в порядок, сгребла мусор и штукатурку в кучу, приготовила ведро, тряпку и теперь отдыхала, сидя на табуретке возле своей кладовки. Старушка с грустью смотрела на дранку, открывшуюся во многих местах на стенах и потолке, и вздыхала, тяжело, горестно.

Мужчины вышли на улицу. Груздев кинул взгляд на дыру возле труб, где Благолеша устроил склад драгоценностей. Пещерку Али-Бабы завалило обломками асфальта. Агент Груздь усмехнулся и для себя решил, что в рапорте о богатстве упоминать не будет.

Было по-летнему тепло, ярко светило солнце, ослепляя стекла проезжающих машин. Весело щебетали синицы. Стайка воробьев устроила шумную возню, с громким чириканьем прыгая вокруг корки бородинского хлеба. Будто не обращая внимания, недалеко сидел бездомный кот, облизываясь и плотоядно поглядывая на них. Он уже собрался прыгнуть, но люди спугнули птиц, оставив котейку без завтрака.

Дальский и Груздев обошли здание и ступили под козырек подвала. В дальнем конце горел свет, на полу возле кучи земли валялись два включенных фонаря. Мамонт с Груздевым переглянулись и, не говоря ни слова, направились к ним. Психотерапевт даже забыл о том, что он разут. Странное предчувствие сжало его сердце. Откуда-то он знал: то, что сейчас предстанет перед ним, изменит всю его жизнь.

Они подобрали фонари, и лучи света заметались по подвалу, пока не замерли на куче кирпичей. Мужчины подошли ближе. Тут же валялись лопаты, ломик и еще какие-то инструменты. Направив фонарь на завал, они увидели торчащие из-под обломков перегородки ноги. На одной паре были крепкие, дорогие ботинки, правда изрядно заляпанные грязью, а на второй — старые полусапожки.

— Говорил же, в подвале наверняка что-то завалялось, — усмехнулся Мамонт, присев возле груды битого кирпича. — Тебе с какого жмурика обувку снять?

— Душа у тебя темная, Дальский, и юмор такой же.

Груздев перелез через завал и даже не удивился, когда в пятно света попало сначала залитое кровью лицо Благолеши, а потом физиономия полковника Репнина.

— Знаешь их?

— Ну. Коллеги, чтоб их. Понесло же сюда на ночь глядя. — Жоржик вздохнул. — Пошли на свет, бог с ней, с этой обувью.

Он повернулся к выходу и замер, услышав за спиной тихий стон. Дальский рванулся к завалу, но Груздев остановил его, положив руку на плечо.

— Пойдем-ка отсюда, друг. Сейчас я позвоню куда следует, и ими займутся компетентные товарищи. Ты что, не слышал? Я же сказал — это мои коллеги, — объяснил Жоржик, увидев недоуменный взгляд Мамонта.

Они вернулись в кабинет, и агент Груздь тут же сделал звонок. Говорил быстро и настолько тихо, что Дальский, как ни прислушивался, не смог разобрать ни одного слова. Положив трубку, Георгий Сильвестрович серьезно взглянул Мамонту в глаза и со значением произнес:

— Тебе лучше даже не упоминать, что ты там был. Если, конечно, тебе не нужны сложности.

— Все-то вы видели, везде-то вы успели, — невесело усмехнулся Дальский. — И наш подвал не миновала чаша сия.

— Учитывая, кем построен подвал и что в нем было до не столь давнего времени… — Жоржик усмехнулся и сменил тему разговора: — Я сделаю еще один звонок?

— Да звони, жалко, что ли?

Мамонт прошел к окну, из которого был виден козырек злополучного подвала. За спиной Жоржик уже совсем другим голосом произнес:

— Алло… Любочка?

Следующий час промелькнул незаметно. По совету Груздева Дальский отправился домой и уже из окна своей квартиры наблюдал, как к дому номер восемьдесят шесть подъехали несколько ничем не примечательных микроавтобусов. Ничем не примечательные ребята в обычных спортивных куртках быстро спустились в подвал, вынесли какие-то свертки, и только после этого подъехали пожарники, милиция и «скорая помощь». Следом за ними прикатили машины горгаза и водоканала. Дальский не утерпел и вышел на улицу, впервые в жизни составив компанию любопытным соседкам, оккупировавшим лавочку.

— Ой, там взрыв был, аж у меня в квартире окна затряслись, — низким грудным голосом рассказывала одна из них, высокая и дородная женщина, соседка с третьего этажа, Даная Пипалыга.

— Ой, а я сразу в милицию позвонила, — поддакнула Зинаида Козеткина, проживающая на втором этаже. Она с восторгом наблюдала за пожарными, которых не пустили в подвал.

— Низко берете, я так сразу всех вызвала, сейчас еще горэлектросеть подъедет, — утерев нос соседкам, объявила старейшая жительница подъезда, высокая и сухая старуха Семирамида Ивановна Коняшкина. — А потом есшо из газеты подгребут и с телевидения!

Восторженную речь Семирамиды Ивановны прервал неприметный человек в костюме и галстуке со стареньким портфельчиком в руках.

— Здравствуйте! Я представитель мэрии, — сказал он. — Небольшая авария в связи с землетрясением не стоила стольких звонков. — Он выдержал паузу и с нажимом произнес: — Уважаемая гражданка Коняшкина, все под контролем, авария устранена. Нет причины создавать толпу, ну… Я думаю, вы меня поняли?

Непонятливые в нашем отечестве не приживаются, и через минуту двор опустел. А еще через пять минут укатили машины. У дома остались агент Груздь и молодая женщина высокого роста, макушкой она доставала до подбородка двухметровому Груздеву.

— Спасибо, что привезла мои вещи, — смущаясь, поблагодарил Георгий Сильвестрович.

— И тебе спасибо, что позвонил, — ответила Любочка. — А то бы ждала своего из командировки до морковкиного заговенья.

— Что говорят врачи? — спросил Жоржик, немного устыдившись. Он вспомнил, как обрадовался, увидев полковника Репнина под грудой обломков, и как в голове пронеслось: Любочка свободна!

— Жить будет, — ответила молодая женщина, равнодушно пожав плечами. Она сделала шаг по направлению к дороге, но Жоржик схватил ее за руку.

— Постой… Прости… — Он развернул любовницу к себе лицом и, глядя на нее с болью в глазах, прошептал: — Почему, Любочка? Почему ты отказалась выйти за меня замуж? Почему выбрала этого осла? Неужели только из-за стенки в элитном доме? А, сабля генерала?

— Жилплощадь тут ни при чем, — ответила Любочка и попросила: — Проводи меня до остановки.

Они вышли на Красноармейский проспект, потом дошли до кинотеатра «Первомайский». Любочка остановилась и, взглянув на небо, задумчиво сказала:

— Помнишь, тогда, давно, мы так же стояли с тобой на этой остановке. Только тогда был зимний вечер, и на темном небе я заметила светящееся пятно.

— Что-то такое припоминаю, — пробормотал Жоржик, внутренне подобравшись. Он по опыту знал, что, когда Любочка становилась такой вот мудрой и задумчивой, расслабляться не стоило.

— Я тогда сказала, что это НЛО. Мы с тобой долго стояли и смотрели, как круг света мечется по темному небу.

Груздев рассмеялся:

— Ну да, подшутила ты надо мной! Представляешь, я всю ночь верил, что это действительно НЛО! Только утром узнал, что пятно от прожектора на крыше клуба. А ты ответила, что знала это. До сих пор не пойму, зачем ты меня обманула?

— Я не обманывала. Просто ты целую ночь был не одинок. Ты целую ночь верил, что в огромном холодном космосе есть кто-то еще. И у тебя всю ночь было чудо. До самого утра. А утром ты подвел под чудо рациональную основу, и оно пропало. Теперь ты снова одинок, но в твоей жизни все правильно, все логично, все разложено по полочкам — и поэтому ты ни в чем не виноват. — Она посмотрела на него, потом перевела взгляд на приближающийся трамвай. — Ты и под любовь старался подвести рациональную основу, а от Репнина я чуда не жду… Мой транспорт, — она поднялась на носочки, поцеловала Жоржика в щеку и вошла в вагон. Сердце Груздева рванулось следом за трамваем, оно кричало, что Любочка — это и есть та самая не открытая Америка, что рядом с ней даже самое незначительное событие наполнится смыслом, что каждая мелочь рядом с этой женщиной превратится в чудо и все вокруг, вся жизнь будет напоена волшебной музыкой — музыкой любви. Сердце стучало, рвалось, но Жоржик вспомнил о своей размеренной жизни, о пациентах, так остро нуждающихся в нем.

И Георгий Сильвестрович с чувством собственной значимости направился в клинику — бороться за всеобщее психическое здоровье…

Мамонт Дальский вернулся в библиотеку, как только отъехали машины. Он немного постоял на пороге, пытаясь на глаз оценить ущерб, тяжело вздохнул. Подобрал томик Пушкина, стер с обложки известковую пыль, положил книгу на стол.

«Странный, странный домик», — подумал президент ОПы. Он прошел к шкафу, распахнул дверцы и, горько усмехнувшись, понял: больше никогда к нему в гости не заглянет интеллигентный вампир.