2. ТЕЛОХРАНИТЕЛЬ

Это история человека по имени ДеВар, бывшего главным телохранителем генерала УрЛейна, премьер-протектора протектората Тассасен в 1218–1221 годах по имперскому летоисчислению. Большая часть моей истории происходит во дворце Ворифир в Круфе, древней столице Тассасена, в роковой 1221 год.

Я рассказываю эту историю на манер писателей-джеритиков, то есть в форме закрытой хроники, в которой (если читатель полагает, что эта информация имеет какое-то значение) необходимо угадать личность повествователя. Причина, по которой я избрал такой способ повествования, состоит в том, что я хочу дать читателю возможность выбора — верить или не верить моему рассказу о событиях того времени (все факты, конечно же, широко известны, даже стали притчей во языцех в цивилизованном мире), исходя только из того, правдиво ли звучит для него моя история, и при этом без предвзятости, которая может возникнуть, когда известна личность рассказчика, а это могло бы закрыть разум читателя для истины, предлагаемой мной.

А между тем настало время, чтобы рассказать наконец правду. Я думаю, что ознакомился со всеми отчетами о случившемся в то памятное время в Тассасене, и в чем они разнятся более всего, так это в степени искажения действительного хода событий. Но одна из этих пародий на истину более других подвигла меня на то, чтобы рассказать правду о тех годах. Она появилась в виде пьесы, будто бы основанной на моей собственной истории, но концовка как нельзя дальше отстояла от истинного положения дел. Чтобы вся абсурдность этой поделки стала очевидной, читателю нужно только согласиться с одним: я есть тот, кто есть.

Я утверждаю, что это история ДеВара, и в то же время с готовностью признаю, что это не вся его история, а только часть ее и, по всей видимости, малая часть, измеренная лишь несколькими годами. Была и другая часть, предшествовавшая этой, но в анналах истории сохранились лишь туманные намеки на те далекие времена.

Итак, вот истина, как она предстала моим глазам или как была рассказана мне теми, кому я доверяю.

Жизнь научила меня, что у каждого своя правда. Точно так же как радуга по-разному открывается двум разным людям (хотя оба, несомненно, видят ее, в отличие от человека, стоящего непосредственно под ней, — он ее вообще не видит), так и с истиной — она зависит от того, где стоит человек и под каким углом смотрит.

Читатель, конечно же, может предпочесть взгляд, несовпадающий с моим, и лично я это только приветствую.

— ДеВар? Это ты? — Премьер-протектор, первый генерал и великий эдил протектората Тассасен, генерал УрЛейн прикрыл козырьком ладони глаза, защищаясь от яркого света из веерообразного, усеянного драгоценными камнями окна над черным полированным полом зала. Стоял полдень, и в безоблачном небе ярко сияли и Ксамис и Зиген.

— Слушаю, государь, — сказал ДеВар, выходя из тени на краю помещения, где на огромных деревянных стеллажах хранились карты. Он поклонился протектору и положил на стол перед ним карту. — Я думаю, это та самая карта, которая может вам понадобиться.

Внешность ДеВара — высокий, мускулистый, средних лет, темноволосый, смуглый и темнобровый с глубоко посаженными прищуренными глазами и внимательным задумчивым взглядом — вполне соответствовала его профессии, которую он как-то раз описал как убийство убийц. Казалось, он в одно и то же время напряжен и расслаблен, как зверь, всегда готовый к прыжку, но одновременно может оставаться в этом взведенном состоянии столько, сколько потребуется, пока его жертва не окажется в пределах достижимости и не потеряет бдительности.

Одет он был, как и всегда, в черное. Его сапоги, рейтузы, рубашка и короткая куртка — все было темным, как ночь затмения. На правом боку висел узкий меч в ножнах, а на левом — длинный кинжал.

— Ты что, теперь носишь карты для моих генералов, ДеВар? — язвительно спросил УрЛейн.

Главный генерал Тассасена, простолюдин, командовавший аристократами, был относительно невысок, но обладал таким сильным, властным характером, что никто не чувствовал себя выше его. Волосы его местами поседели и поредели, но глаза горели ярко. Люди обычно называли его взгляд пронзительным. На нем были штаны и длинный мундир, которые благодаря ему вошли в моду среди многих его коллег-генералов и немалой части тассасенских торговцев.

— Да, когда мой генерал отсылает меня прочь, — ответил ДеВар. — Я стараюсь делать что-нибудь полезное, и эти дела отвлекают меня от мыслей об опасностях, угрожающих моему господину, когда меня нет рядом. — Он развернул карту.

— Границы… Ладенсион. — УрЛейн вздохнул, поглаживая мягкую поверхность старой карты, потом поднял на ДеВара озорной взгляд. — Мой дорогой ДеВар, самая большая опасность, какой я подвергаю себя в таких случаях, это нехорошая болезнь, полученная от недавно привезенной девицы, или пощечина от одной из слишком застенчивых моих наложниц, если она сочтет мои новации слишком грубыми. — Генерал усмехнулся, подтягивая ремень на своем небольшом животике. — Или царапина на спине, или укус в ухо, если мне повезет.

— Генерал всем нам, кто помоложе, даст сто очков вперед, — пробормотал ДеВар, разглаживая пергаментную карту. — Но известно, что убийцы, в отличие от телохранителей, питают гораздо меньше уважения к неприкосновенности гаремов великих вождей.

— Убийца, который рискнет прогневить моих дорогих наложниц, почти заслуживает успеха, — сказал УрЛейн; он пощипывал свои короткие седые усики, а в глазах его сверкали озорные искорки. — Провидению известно, что их любовь нередко грубовата. — Он протянул руку и кулачком ударил ДеВара под локоть. — Как ты считаешь?

— Вы правы, государь. Но все же я думаю, что генерал мог бы…

— Ага, вот и остальная шайка, — сказал УрЛейн, потирая руки, когда двери в дальнем конце зала распахнулись, вошло несколько человек (одетых, как и он), сопровождаемых стайкой адъютантов в военной форме, чиновниками в штатском и всякими другими помощниками. — ЙетАмидус! — воскликнул протектор, быстро направляясь навстречу высокому человеку с грубоватым лицом, шедшему во главе группы. Он пожал высокому руку, похлопывая его по спине. Он поздоровался со всеми другими генералами, назвав каждого по имени, потом заметил своего брата. — РуЛойн! Вернулся с Заброшенных островов! Что, все в порядке? — Он обнял своего более высокого и плотного брата, который улыбнулся и, кивнув, ответил:

— Да, государь.

Протектор увидел своего сына, нагнулся и поднял его на руки.

— Латтенс! Мой любимый сын! Ты уже сделал уроки?

— Да, отец, — сказал мальчик. Он был одет как маленький солдат и размахивал деревянным мечом.

— Хорошо! Останься с нами — поможешь нам решить, что делать с мятежными баронами в болотах.

— Только ненадолго, брат, — сказал РуЛойн. — У него короткий перерыв. Он должен по звонку вернуться к наставнику.

— Ну, для Латтенса этого времени хватит, чтобы внести свежую ноту в наши планы, — сказал УрЛейн, сажая мальчика на стол для карт.

Чиновники и писцы стремглав бросились к деревянным стеллажам с картами у стены, каждый из них хотел успеть первым.

— Можете не спешить, — сказал им вслед генерал. — Вот вам карта! — крикнул он, и его брат и подчиненные генералы поспешили к столу, встав вокруг него. — Кое-кто уже… — начал генерал, обводя собравшихся взглядом в поисках ДеВара, потом тряхнул головой и вернулся к карте.

За его спиной, скрытый от протектора более высокими людьми, но в пределах длины меча, стоял его главный телохранитель, скрестив руки и положив ладони на эфесы видимой части своего вооружения. Незаметно и почти невидимо обводил он взглядом собравшихся людей.

«Жил некогда великий император, которого боялся весь известный тогда мир, кроме внешних его бесплодных окраин, о которых никто никогда не думал и где жили только дикари. Ни равных ему, ни соперников у императора не было. Его собственное царство занимало большую часть мира, а все другие короли склонялись перед ним и платили ему богатую дань. Власть его была абсолютной, и он не боялся ничего, кроме смерти, которая когда-нибудь приходит за всеми, даже за императорами.

Он решил обмануть смерть, построив дворец, такой огромный, такой великолепный, такой небывало роскошный, чтобы сама смерть (а тогда считалось, что за теми, в ком течет королевская кровь, она приходит в образе огненной птицы, видимой только умирающему) захочет остаться в этом великолепном дворце, жить там и не возвращаться в глубины неба с императором в когтях из языков пламени.

Император решил строить этот дворец на острове в центре большого круглого озера между долиной и океаном, вдалеке от своей столицы. Дворец имел форму огромной конической башни высотой в полсотни этажей. Он был набит всеми мыслимыми предметами роскоши и драгоценностями, которые встречались в империи. Все они находились в безопасности в глубинах дворца, недоступные для обычных воров, но на виду у огненной птицы, когда та заявится за императором.

Там же стояли волшебные статуи всех фавориток императора, всех его жен и наложниц. Святейшие из святых гарантировали императору, что, когда он умрет и огненная птица прилетит за ним, статуи оживут.

Главный архитектор дворца звался Муннош и был известен во всем мире как величайший строитель из всех когда-либо живших на земле, и именно благодаря его мастерству и искусству стало возможно осуществить этот величайший замысел. Поэтому щедрость императора по отношению к Мунношу не знала границ; драгоценности, милости, наложницы сыпались на архитектора бесконечным дождем. Но Муннош был на десять лет моложе императора, и стареющий властелин, видя, что великая стройка приближается к завершению, понимал, что умрет раньше Мунноша, который может по собственной воле или под пыткой выдать, где во дворце расположены кладовые с драгоценностями, когда император, умерев, будет жить с великой огненной птицей и волшебным образом ожившими статуями. Муннош даже, может быть, успеет построить еще более величественный дворец для следующего короля, который унаследует трон и станет императором.

Император дождался, когда великий мавзолей был завершен, и заманил Мунноша в самые глубины огромного сооружения, и, пока архитектор в маленькой потайной камере глубоко под землей ждал обещанного императором необыкновенного подарка, стражники замуровали его там.

Император приказал своим придворным сообщить семье Мунноша, что архитектор во время осмотра здания был убит свалившимся на него каменным блоком, и родные громко, с ужасными криками, оплакивали погибшего.

Однако император недооценил хитроумие и предусмотрительность архитектора, который давно предчувствовал нечто подобное. Поэтому он соорудил тайный выход из подвала дворца наружу. Когда Муннош понял, что его замуровали, он открыл дверь в потайной ход и вышел на поверхность, а дождавшись ночи, улизнул из дворца на лодке.

Когда он вернулся домой, его жена, уже считавшая себя вдовой, и его дети, уже считавшие себя сиротами, сначала приняли его за призрака и в ужасе отшатнулись. Но Муннош в конце концов убедил их, что это он и что им всем надо спасаться бегством за пределы империи. Он бежал вместе с семьей в отдаленное королевство, повелителю которого требовался выдающийся строитель, чтобы возвести крепость для защиты от диких племен. Жители этого королевства либо не знали, кто этот великий архитектор, либо — ради возведения крепости и безопасности королевства — делали вид, что не знают.

Однако до императора дошли разговоры о том, что некий великий архитектор занят строительством в том далеком королевстве, и император, сопоставив все слухи и сообщения, стал подозревать, что этот строитель — не кто иной, как Муннош. Император, который к тому времени был уже очень стар и болен и со дня на день ждал смерти, приказал разобрать стену в глубинах дворца, которую возвели стражники. Когда это было сделано, обнаружилось, что Мунноша нет, а на поверхность ведет тайный ход.

И тогда император приказал королю отправить своего строителя в столицу империи. Король поначалу воспротивился, прося императора повременить, чтобы строитель закончил сооружение крепости, поскольку дикие племена все больше наглели и оказались куда сильнее, чем все полагали. Однако император, чувствующий приближение смерти, настаивал, и король сдался — против своей воли отправил он Мунноша в столицу. Семья архитектора отнеслась к его отъезду так же, как когда-то, много лет назад, к его ложной гибели.

Конец императора был уже так близок, что он почти все время проводил в своем огромном дворце, при помощи которого бросил вызов смерти, во дворце, который воздвиг для него Муннош. Туда и привели к нему архитектора.

Когда император увидел Мунноша и узнал в нем своего прежнего главного архитектора, он воскликнул:

— Муннош! Предатель Муннош! Почему ты бежал от меня и от своего лучшего творения?

— Потому что вы замуровали меня в нем и оставили умирать, мой император, — ответил Муннош.

— Это было сделано только ради безопасности твоего императора и для сохранения твоего доброго имени, — сказал старый тиран Мунношу. — Ты должен был принять это, чтобы твоя семья оплакала тебя в мире и скорби. Ты же убежал вместе со своим семейством и добился лишь того, что теперь они будут оплакивать тебя во второй раз.

Когда император сказал эти слова, Муннош упал на колени и принялся рыдать и умолять императора о прощении. Император поднял свою иссохшую, трясущуюся руку, улыбнулся и сказал:

— Можешь не огорчаться так — я послал своих лучших убийц, чтобы они нашли твою жену, детей и внуков и убили их до того, как весть о твоем позоре и смерти дойдет до них.

Услышав это, Муннош, который спрятал у себя под одеждой стамеску, прыгнул вперед и попытался прикончить императора, целясь стамеской прямо ему в горло.

Но Муннош не успел нанести удар — он упал, сраженный главным телохранителем императора, который никогда не отходил от своего хозяина. Человек, некогда бывший главным архитектором империи, кончил жизнь у ног императора — его голова была отсечена одним ударом страшной силы.

Но главному телохранителю стало настолько стыдно из-за того, что он подпустил вооруженного Мунноша так близко к императору, и его так ужаснула жестокость императора, который намеревался расправиться с ни в чем не повинной семьей архитектора (это стало каплей, переполнившей чашу, — телохранитель за свою жизнь видел немало жестокостей старого тирана), что он убил также императора, а потом покончил с собой. На все это потребовалось еще два сокрушительных удара мечом, и никто не успел остановить его.

Так исполнилось желание императора — он умер в своем роскошном мавзолее. Мы не знаем, удалось ли ему обмануть смерть, но скорее всего — нет, поскольку вскоре после его смерти империя распалась и громадный мавзолей, возведение которого подточило силы государства, через год был полностью разграблен, а вскоре заброшен и теперь используется только как источник обработанных камней для Гаспида, столичного города королевства Гаспидус, основанного несколько столетий спустя на том же острове посреди озера, которое зовется теперь Кратерным».

— Ах, какая печальная история! А что же случилось с семьей Мунноша? — спросила госпожа Перрунд. Госпожа Перрунд прежде была первой наложницей протектора. Она по-прежнему играла важную роль в жизни УрЛейна, и генерал время от времени навещал ее.

Телохранитель ДеВар пожал плечами:

— Мы не знаем. Империя пала, короли рассорились между собой, со всех сторон нахлынули варвары, на небесах вспыхнул огонь и упал на землю, началась темная эпоха, которая продолжалась много столетий. О малых королевствах до нас дошли только разрозненные сведения.

— Но ведь мы можем надеяться, что до подосланных убийц дошла весть о смерти короля и они не выполнили задания? Или хаос, наступивший после распада империи, вынудил их подумать о собственной безопасности. Разве это так уж невероятно?

ДеВар заглянул в глаза госпожи Перрунд и улыбнулся:

— Вполне вероятно, моя госпожа.

— Хорошо, — сказала она, скрестив руки и снова склонясь над игровой доской. — Именно в такой конец я и буду верить. Может быть, продолжим игру? Кажется, сейчас мой ход.

ДеВар улыбнулся, глядя, как Перрунд подносит сжатый кулак ко рту. Взгляд ее из-под длинных светлых ресниц бегал туда-сюда по доске, задерживаясь время от времени на тех или иных фигурах, а потом продолжал скользить.

На ней было простое длинное красное платье, какие носили старшие придворные дамы, — этот фасон протектор унаследовал от более древнего королевства, покоренного им и его генералами в ходе войны за трон. Придворные прекрасно знали, что высокое положение Перрунд определяется скорее важностью услуг, оказанных ею ранее протектору УрЛейну, чем ее возрастом, и она продолжала неистово гордиться этой репутацией (репутацией самой любимой наложницы человека, который еще не выбрал себе жены).

Имелась и другая причина ее столь высокого положения, напоминание о которой, красное, как и платье, было при ней, — повязка, в которой лежала ее усохшая левая рука.

Любой придворный мог бы рассказать вам, что Перрунд отдала своему возлюбленному генералу больше, чем любая другая женщина, — она пожертвовала своей рукой, чтобы защитить его от клинка убийцы, и при этом чуть не рассталась с жизнью, потому что лезвие, разрубившее мышцы, сухожилия и повредившее кость, рассекло и артерию, и Перрунд чуть не изошла кровью, пока стражники спешно уносили УрЛейна прочь и обезвреживали убийцу.

Иссохшая рука была ее единственным, хотя и страшноватым, изъяном. Во всем остальном она была высока и прекрасна, как сказочная принцесса, и молодые женьщины из гарема, видевшие ее обнаженной в банях, тщетно разглядывали ее золотистую кожу в поисках каких-либо признаков возраста. У Перрунд было широкое лицо, слишком широкое, на ее взгляд, и потому, если она не надевала нарядных головных уборов, то укладывала светлые волосы так, чтобы лицо казалось поуже, а головные уборы выполняли ту же роль на публике. Нос у нее был невелик, а рот мог показаться простоватым, но это впечатление пропадало, когда она улыбалась, — а это случалось часто.

Зрачки ее были в золотистых и голубых крапинках, большие глаза смотрели открытым и каким-то невинным взглядом. В них могла мгновенно появляться боль, если она слышала оскорбления в свой адрес или рассказы о жестокостях и насилии, но это напоминало летнюю грозу — вскоре глаза ее, так же мгновенно, загорались обычной для них живостью. Казалось, она почти по-детски радуется жизни вообще, о чем свидетельствовали искорки в ее глазах, а люди, считавшие себя знатоками в таких вещах, говорили, что при дворе, кроме нее, нет никого, кто способен помериться силой взгляда с протектором.

— Вот так, — сказала она, передвинув фигуру в глубь игрового поля ДеВара и откинувшись назад.

Здоровой рукой она массировала больную, неподвижно и безжизненно покоящуюся на красной повязке. Де-Вар подумал, что та похожа на руку больного ребенка — такая бледная и тонкая, с почти прозрачной кожей. Он знал, что искалеченная рука до сих пор болит, а сама Перрунд не всегда отдает себе отчет в том, что своей здоровой рукой нянчит свою больную, как вот теперь. Он видел это, не глядя на ее руку, потому что их взгляды встретились, когда Перрунд поудобнее устраивалась на диванных подушках, напоминавших ягоды на зимнем кусте — налитые, красные, лежащие россыпью.

Они сидели в гостевой комнате внешнего гарема, куда по особым случаям допускались близкие родственники наложниц. ДеВар в очередной раз пришел сюда с УрЛейном, который решил провести время с новенькими обитательницами гарема. Для ДеВара было сделано исключение — только ему разрешалось входить в гостевую комнату, пока протектор посещает гарем. Это означало, что ДеВар находился чуть ближе к УрЛейну, чем того хотелось протектору, во время этих интерлюдий, но значительно дальше, чем нужно было ДеВару, чтобы не волноваться за жизнь своего хозяина.

ДеВар знал, какие шутки ходят о нем при дворе. Говорили, что его мечта — быть так близко к хозяину, чтобы вытирать задницу генерала в уборной и его член в гареме. Другая шутка гласила, что он тайно желает быть женщиной, тогда при пробуждении у генерала желания тому не нужно было бы никуда отправляться — ведь верный телохранитель всегда рядом и нет надобности в рискованном телесном контакте с кем-то другим.

Слышал ли эту шутку Стайк, главный евнух гарема, — вопрос спорный. Конечно же, он смотрел на телохранителя с крайним и притом профессиональным подозрением. Главный евнух всей своей массой восседал на привычном месте в конце вытянутого помещения, освещенного сверху тремя фарфоровыми светильниками. Стены комнаты были сплошь увешаны собранными в волны занавесями из расшитой парчи. Кроме того, материя лентами и петлями свисала с потолка в пространствах между светильниками и колыхалась на ветру, поддувавшем из отверстий в потолке. Главный евнух Стайк был одет в просторную белую одежду, висевшую складками на теле, а его необъятную талию подпоясывал шнурок, на котором висели золотые и серебряные цепочки с ключами. Время от времени он бросал взгляд на других девушек в чадрах, избравших гостевую комнату для смешливого шушуканья и игр, никогда не обходившихся без криков и разбирательств, но в основном его внимание было сосредоточено на единственном мужчине в комнате и его игре с покалеченной наложницей Перрунд.

ДеВар уставился на доску. Фигуре его императора грозила — сейчас или через ход-другой — опасность. Перрунд изящно фыркнула, и ДеВар, подняв глаза, увидел, что ее здоровая рука прижата ко рту, раскрашенные золотом ноготки выделяются на фоне губ, а в широко открытых глазах застыло невинное выражение.

— Что? — спросила она.

— Ты сама знаешь что, — сказал он, улыбаясь. — Ты нацелилась на моего императора.

— ДеВар, — неодобрительно изрекла Перрунд, — ты хочешь сказать, что я нацелилась на твоего протектора.

— Гм-м-м, — сказал он, упираясь локтями в колени и кладя подбородок на кулаки.

Теперь, после распада прежней империи и падения последнего короля Тассасена, император официально именовался протектором. Новые комплекты игры «Спор монархов» продавались теперь в Тассасене в коробках, на которых для умевших читать было написано «Спор вождей», фигуры же изменились следующим образом: протектор вместо императора, генералы вместо королей, полковники вместо герцогов, а вместо прежних баронов — капитаны. Многие из тех, кто боялся нового режима либо желал продемонстрировать преданность ему, выбросили старые комплекты игры вместе с портретами короля. Казалось, что только в самом дворце Ворифир люди чувствуют себя более-менее спокойно.

ДеВар на несколько минут погрузился в изучение позиции. Потом он услышал, что Перрунд произвела еще один звук, и, подняв взгляд, увидел, что она смотрит на него, покачивая головой, а в глазах сверкают искорки.

Теперь настал его черед спросить:

— Что?

— Ах, ДеВар, все говорят, что ты самый коварный человек при дворе, и благодарят Провидение за твою преданность генералу, потому что, будь у тебя собственные амбиции, ты внушал бы страх.

ДеВар пожал плечами.

— Неужели? Видимо, я должен быть польщен этими словами, но…

— И в то же время тебя так легко обыграть в «Спор», — со смехом сказала Перрунд.

— Правда?

— Да, и по самой очевидной причине. Ты изо всех сил стараешься защитить фигуру протектора. Ты приносишь в жертву все другие фигуры, чтобы только спасти его от угроз. — Она кивнула на доску. — Посмотри. Ведь ты собираешься заблокировать моего всадника своим восточным генералом, но, после того как мы разменялись каравеллами на левом фланге, он оказывается под ударом моей ладьи. Верно я говорю?

ДеВар нахмурился, уставившись на доску. Он почувствовал, как краска бросилась ему в лицо. И снова взглянул в золотистые насмешливые глаза.

— Значит, меня видно насквозь?

— Ты предсказуем, — тихо сказала ему Перрунд. — Твоя слабость в твоем навязчивом беспокойстве за императора — за протектора. Отдай протектора, и один из генералов займет его место. Ты относишься к нему так, словно его потеря означает поражение в игре. Я вот подумала… Прежде чем освоить «Спор монархов», ты когда-нибудь играл в «Несправедливо разделенное королевство»? — И, увидев недоуменное выражение на его лице, она добавила: — Ты знаешь эту игру? Вот в ней потеря любого из королей и в самом деле означает поражение.

— Я слышал об этой игре, — задиристо сказал ДеВар, беря фигуру протектора и крутя в руке. — Признаюсь, толком в нее не играл, но…

Перрунд стукнула ладонью здоровой руки себе по бедру, чем привлекла внимание бдительного евнуха.

— Я так и знала, — со смехом сказала она, подавшись вперед на диване. — Ты защищаешь протектора, потому что иначе не можешь. Ты в глубине души понимаешь, что это игра, но действовать по-другому не можешь, потому что телохранительство у тебя в крови!

ДеВар поставил фигуру протектора назад и вытянулся на своем маленьком стуле. Он распрямил ноги, поправил кинжал и меч.

— Дело не в этом, — сказал он и замолчал на несколько мгновений, снова изучая позицию на доске. — Дело не в этом. Просто… у меня такой стиль. Просто я предпочитаю играть так.

— Ах, ДеВар, — сказал Перрунд с неженским смешком. — Что за глупость! Это не стиль, это беда какая-то! Играть так — все равно что сражаться одной рукой, когда другая привязана у тебя за спиной… — Она с горечью посмотрела на красную повязку. — Или когда другой нет вообще, — добавила она, а потом подняла здоровую руку, предупреждая его возражение. — Не надо спорить. Просто подумай о том, что я говорю. Ты продолжаешь оставаться телохранителем, даже играя в дурацкую игру, чтобы убить время со старой наложницей, пока твой хозяин развлекается с молодой. Ты должен спокойно признать это (открыто или нет, мне все равно), или я буду очень огорчена. А теперь скажи, права я или нет?

ДеВар откинулся назад и развел руки, признавая свое поражение:

— Моя госпожа, ты права.

Перрунд рассмеялась.

— Не сдавайся так легко. Возражай.

— Не могу. Ты права. Я только радуюсь тому, что, на твой взгляд, мое навязчивое беспокойство достойно одобрения. Моя работа — это моя жизнь, я не бываю свободен от своих обязанностей. И не буду до того дня, пока не получу отставки, или не допущу промашки, или — молю Провидение перенести это в самое отдаленное будущее — пока протектор не умрет своей смертью.

Перрунд опустила глаза на доску.

— В глубокой старости, именно так, — согласилась она и снова подняла взгляд. — И ты чувствуешь, что не заметил чего-то, грозящего сделать смерть протектора не такой естественной?

ДеВар выглядел смущенным. Он снова взял в руку фигуру протектора и сказал тихо, словно обращаясь к ней:

— Его жизни угрожает такая опасность, какой никто здесь и не представляет. Да, он сейчас в гораздо большей опасности, чем думает. — ДеВар посмотрел на госпожу Перрунд, на его лице появилась робкая, неуверенная улыбка. — Или ты скажешь, что и тут все дело в моем навязчивом беспокойстве?

— Не знаю. — Перрунд чуть подалась вперед и тоже понизила голос. — Почему ты считаешь, что люди желают ему смерти?

— Конечно же, люди желают ему смерти, — сказал ДеВар. — Ему хватило мужества, чтобы совершить цареубийство, и дерзости, чтобы создать новую систему правления. Короли и герцоги, которые сначала выступили против протектора, поняли, что он гораздо более опытный политик и полководец, чем они полагали. Его великое искусство и доля везения — вот слагаемые победы. А поддержка со стороны тех, кому он даровал гражданство Тассасена, сделали невозможным прямое противостояние ему в пределах бывшего королевства и всей бывшей империи.

— Где-то здесь должно прозвучать «но» или «однако». Я это чувствую.

— Верно. Но есть такие, кто приветствовал приход УрЛейна к власти, кто всеми способами выражал свой энтузиазм, кто из кожи вон лез, публично оказывая ему поддержку, в глубине души зная при этом, что пребывание УрЛейна у власти ставит их собственную жизнь — или по меньшей мере благополучие — под угрозу. Мои опасения связаны с ними: вероятно, они строят планы относительно нашего протектора. Первые несколько попыток покушения были пресечены, но не без труда. И только твоя отвага смогла предотвратить самую решительную из них.

Перрунд отвернулась, ее здоровая рука прикоснулась к искалеченной.

— Да, — сказала она. — Я говорила твоему предшественнику, что я выполняю его обязанности, так что ему надо бы однажды попытаться выполнить мои. Но он только смеялся в ответ.

ДеВар улыбнулся.

— Начальник стражи ЗеСпиоле сам до сих пор рассказывает эту историю.

— Гм-м. Что ж, поскольку начальник дворцовой стражи ЗеСпиоле столь успешно охраняет дворец, не подпуская к нему предполагаемых убийц, то никто из них не сумеет подобраться к протектору так близко, чтобы возникла необходимость в твоих услугах.

— Возможно. Но они так или иначе вернутся, — спокойно ответил ДеВар. — Я теперь чуть ли не желаю их возвращения. Отсутствие обычных убийц тем более убеждает меня, что есть какой-то особенный убийца, который только и ждет подходящего момента, чтобы нанести удар.

Ему показалось, что вид у Перрунд встревоженный, даже печальный.

— Послушай, ДеВар, — сказала она, — не слишком ли мрачно ты смотришь на вещи? Может быть, покушений на жизнь протектора нет, потому что сейчас никто не желает ему смерти. Зачем исходить из самых безнадежных предположений? Неужели ты никогда не можешь если не расслабиться, то хотя бы остаться довольным ходом событий?

ДеВар глубоко вздохнул и поставил на место фигурку протектора.

— Не бывает такого времени, когда люди моей профессии могли бы расслабиться.

— Говорят, в старину было лучше. Ты так не думаешь, ДеВар?

— Нет, госпожа, не думаю. — Он заглянул ей в глаза. — Я думаю, что про старину рассказывают много вранья.

— Но ведь то были легендарные времена, времена героев! — воскликнула Перрунд, однако по выражению ее лица можно было понять, что говорит она не очень серьезно. — Всё было лучше — все так говорят.

— Некоторые из нас предпочитают легендам историю, госпожа, — веско возразил ДеВар. — А потом бывает, что и все ошибаются.

— Неужели?

— Конечно. Когда-то все считали, что мир плоский.

— Многие до сих пор так считают, — подняла брови Перрунд. — Кому из землепашцев хочется думать, что он может скатиться со своего поля? Да и многим из нас, кто знает истину, тоже трудно ее принять.

— Но дело обстоит именно так. — ДеВар улыбнулся. — Это можно доказать.

Перрунд тоже улыбнулась.

— Втыкая в землю палки?

— А также с помощью теней и математики.

Перрунд чуть склонила голову. Таким способом она соглашалась и возражала одновременно.

— Ты живешь в мире, не знающем сомнений, ДеВар, чтобы не сказать скучном.

— В этом мире живут и все остальные, если только им об этом известно. Дело в том, что лишь немногие из нас живут с открытыми глазами.

Перрунд глубоко вздохнула.

— Что ж, я думаю, те из нас, кто бредет, спотыкаясь, с завязанными глазами, должны быть благодарны людям вроде тебя.

— Я думаю, госпожа, что уж кто-кто, а ты не нуждаешься в поводыре.

— Я всего лишь искалеченная, плохо образованная наложница, ДеВар. Бедная сирота — не попадись она на глаза протектору, ее ждала бы ужасная судьба. — Она повела плечом, отчего шевельнулась и ее иссохшая рука. — К сожалению, потом я попала и под удар, но я рада тому и другому. — Она помолчала, и ДеВар набрал в легкие воздуха, собираясь вставить слово, но тут Перрунд кивнула на доску со словами: — Так ты собираешься ходить или нет?

ДеВар вздохнул и махнул рукой в сторону доски.

— Какой смысл, если я никудышный игрок?

— Ты должен играть, причем играть на выигрыш, даже если знаешь, что тебя ждет поражение. Иначе зачем вообще садиться за доску?

— Ты изменила характер игры, когда сообщила мне о моей слабости.

— Послушай, ДеВар, игра осталась такой, какой и была. — Перрунд внезапно подалась вперед, глаза ее загорелись, когда она не без удовольствия добавила: — Я просто открыла тебе глаза на нее.

ДеВар рассмеялся.

— И в самом деле, ты сделала это, госпожа. — Он наклонился над доской и собрался было сделать ход протектором, но потом откинулся назад и с жестом отчаяния сказал: — Нет, госпожа. Я сдаюсь. Ты выиграла.

В группе наложниц, сидевших у двери, которая вела в остальную часть гарема, вдруг возникло движение. Евнух Стайк поднялся со своего высокого сиденья и поклонился невысокому человеку, быстрым шагом вошедшему в помещение.

— ДеВар! — позвал протектор УрЛейн, натягивая на плечи куртку. — И Перрунд здесь! Моя дорогая! Моя любимая!

Перрунд резко встала, и ДеВар увидел, как с появлением УрЛейна снова ожило ее лицо: глаза расширились, выражение смягчилось, на губах расцвела ослепительная улыбка. ДеВар остановился, и с его лица тоже исчезли все признаки недовольства и раздражения, уступив место облегченной улыбке и профессионально-серьезному виду.