38
Богатырская свадьба на берегу Истры плавно перетекла в загонную охоту, в которой не всякий знал, на кого он охотится, но рвался к цели с энергией неандертальца, которому показали мамонта.
С мамонтами однако, были трудности. Все слоны были наперечет, и на Истре они точно не водились.
Но на это охотникам было наплевать. С гиканьем носились они по лесу пешими и верхом с таким видом, будто вознамерились истребить всю дичь миль на десять вокруг.
Эта картина могла бы вызвать сердечный приступ у любого из диких экологов или адамитов, которые оберегают жизнь, чтобы преградить дорогу злу. Но на самом деле жизнь в Экумене развивалась так бурно, что серьезно повредить ей могла разве что ядерная бомбардировка.
Никто не знает, сколько зайцев было в уцелевшем кольце земной территории наутро после Катастрофы. Наверняка немного. Пригородная зона – не лучшее место для обитания мелких травоядных.
Но они все-таки были – иначе откуда взяться целым полчищам зайцеобразных в новых лесах Экумены.
Тут, конечно, мешались еще и кролики – любимая живность дачников. Быстрее, чем они, размножались только крысы и мыши, но у тех в городе были проблемы с едой, а кроликов кормили люди.
Правда, в дни большого голода кормильцы сожрали всех городских кроликов, обитавших преимущественно на балконах. Но загородные уцелели, и благоразумные дачники долгое время ели только самцов, а самочек берегли на племя.
Живой кролик стоил больше, чем жареный, и мелкий ушастый скот быстро распространялся по дворам. И не только по дворам.
Дикие экологи, еще со времен разгрома зоопарка утвердившиеся в мысли, что все животные должны жить на воле, то и дело устраивали налеты на дачи и хутора, выпуская на свободу все живое, что там было. Их примеру следовали и другие дикари, жившие охотой и рыболовством и заинтересованные в обилии дичи.
Экологи – все как один закоренелые вегетарианцы с преобладанием экзальтированных девушек – ненавидели дикарей и всех вообще охотников лютой ненавистью, но это не мешало им делать одно дело – обогащать дикую природу Экумены.
Еще более разумно поступали язычники Перыни, которые приносили в жертву лесу каждого третьего детеныша, рожденного в неволе. Жертва была мирной – подросшего детеныша просто отпускали на свободу под торжественные заклинания волхвов. А с тех пор как в Перуновом бору стали рождаться тройни, начались среди язычников споры, следует ли распространить это правило и на людей.
Впрочем, эти споры были пока чисто умозрительными. Человеческие детеныши росли медленно.
А кролики взрослели быстро. Еще не набрав подобающий рост и вес, они уже были готовы следовать первому завету Творца – плодиться и размножаться.
Правда, недоросли плодили в основном мутантов. Биологи уже на ранней стадии опытов на крысах установили, что ранние и поздние детеныши больше склонны к мутациям, нежели средние, а один антрополог незадолго до разгрома университета закончил исследование, в котором доказывал то же самое для людей на примере новорожденных детей московских подростков-беспризорниц с одной стороны и взрослых дачниц – с другой.
А взрослые дачницы, к слову, были склонны винить очкариков помимо прочего еще и в том, что в результате их опытов кролики и грызуны расплодились так, что от них не стало никакого житья.
Как видно, до них доходили слухи из Табора, где особенно активно работали биостанции, и ученые действительно ради эксперимента отпускали на волю самых разных животных.
Правда, насчет того, что от них не стало житья – это было преувеличение. Не так уж много вреда они наносили посевам и припасам. Но обилие и разнообразие кроличьего племени в Таборной земле и на Истре действительно впечатляло.
Одни линии кроликов мельчали, другие, наоборот, страдали гигантизмом, в окрасе меха и форме ушей царил полный разнобой, а дикие кролики, похоже, начали скрещиваться с зайцами.
Во всяком случае, в верховьях Истры жили колонии норных зайцев. По виду это были мелкие беляки, но окрас их колебался от черного до белого, и хотя их детеныши рождались по-заячьи пушистые и готовые к самостоятельной жизни, бывало их в одном помете по двенадцать штук и больше, и росли они в норах, которые рыли, вопреки заячьей природе, их родители.
Зайцы пришли в эти места раньше, чем бедные бароны, и успели расплодиться прежде, чем люди стали на них охотиться. И были они такие хитрые, что далеко не каждая охота заканчивалась успешно.
Стрельба из лука по бегущему зайцу была упражнением не из легких, силки у входа в нору тоже успеха не гарантировали, потому что дырок в земле было больше, чем силков. Что касается собак, то не всякая из них угонится за зайцем на открытой местности, а в норе таксы с такой силой получали по морде задними ногами, что долго после этого не решались попробовать еще раз.
Так что охота, которую бедные бароны устроили для Орлеанской королевы на обратном пути из Молодоженова, развивалась по принципу «много шума – и ничего». А обилие выпивки в обозе делало ее похожей на сюжет достопамятного фильма режиссера Рогожкина.
Королева Жанна из принципа не прикасалась к самогонке, но и с одной браги и домашнего вина можно ухрюкаться так, что вся земля будет в зайцах, как у того мужика небо в попугаях.
Наверное, Жанна стреляла из арбалета как раз по этому принципу – иначе трудно объяснить, каким образом она все-таки попала в зайца. И не в норного, а в настоящего лесного – на пять килограммов весом.
Но поскольку в охоте участвовало сорок девять человек, эта добыча могла только раздразнить аппетит. Чтобы накормить одним зайцем всех, потребовался бы некто, умеющий творить чудеса, а его как раз теперь под рукой и не оказалось.
Так что для удовлетворения голодных масс после охоты пришлось ловить рыбу.
А с рыбой дело обстояло вообще странно. Никакие ботаники не могли толком объяснить, откуда она взялась в изолированных водоемах за пределами кольца.
Были только гипотезы, что белый пух в первые дни после Катастрофы воровал генетический материал не только у растений, но и у животных тоже. Клетки клонов начинали делиться, но зародыши живородящих и высокоорганизованных животных гибли на самой ранней стадии, поскольку они не могут жить и развиваться вне материнского организма или без родительской помощи.
А вот зародыши всевозможной икромечущей и яйцекладущей живности, от насекомых и ракообразных до рыб и лягушек, вполне на такое способны.
Ну а дальше все просто. Пушинки с микроскопическим кусочком живой ткани внутри себя умели совершать прыжки на несколько метров, а за сутки удалялись на сто километров и больше. И если планета Экумена по размерам не отличалась существенно от земли, то за год они должны были населить жизнью весь этот мир без остатка. И если гипотеза верна, то эта жизнь – не только леса и луга, но и рыба в реках, и планктон, и насекомые.
И еще лягушки – повседневное лакомство для любого хищника. Говоря о крысах и кроликах, надо и о лягушках не забыть. Если грызуны и зайцеобразные встречались по лесам и полям спорадически – где-то густо, а где-то пусто, то лягушек полно было везде, и чуть ли не главным шумом местного леса было их веселое кваканье.
– Флора не может существовать без фауны, – горячо убеждал королеву Жанну московский биолог, прибившийся к отряду таборных послов. – Не может быть, чтобы такая хитрая форма жизни, как белый пух, позаботилась об ускоренном распространении флоры, а фауну оставила расползаться в темпе естественного размножения. Ясно как божий день: главная цель белого пуха – заселение планеты земной жизнью, и для этого он просто обязан испробовать все средства.
Сам биолог испытывал особую тягу к одному из этих средств. Когда его впервые увидела Орлеанская королева, он занимался как раз тем, что у млекопитающих является первым актом размножения.
Охотники выловили биолога из пруда, где он резвился с наядами, распугивая рыбу, которой, по словам баронов, тут было особенно много.
А поскольку биолог в отличие от наяд был в семейных трусах в цветочек, над гладью пруда долго не смолкал бестактный хохот добрых рыболовов, от которого вся рыба уже точно ушла на дно.
Рассуждения специалиста по поводу появления рыбы в изолированном водоеме никого не интересовали, и только Жанне было в радость поговорить с умным человеком.
Они сразу нашли общий язык, поскольку оба были студентами МГУ, только Жанна покинула свое французское отделение филфака давным давно, сразу после Катастрофы, когда ее за участие в погроме зоопарка сослали на арестантские поля госагропредприятия № 13 (которое превратилось позже в Тринадцатый Кордон) – а биолог Саша по прозвищу Шурик досидел на Воробьевых горах до самого конца, когда его вместе с другими учеными вытащили из эпицентра беспорядков вызванные Гариным таборные самооборонщики.
Он и вправду был самый настоящий Шурик, типичный очкарик из тех, кому на Истру лучше не соваться. Кабинетный экспериментатор, которого никогда не привлекала романтика экспедиций и походно-полевые условия загородных биостанций.
Но тут вдруг взыграла кровь и задела за живое возможность побывать в малоисследованных местах вверх по Истре, куда биологи, кажется, еще и не забирались. Мафия Варяга с учеными не дружила, считая их бесполезным балластом, и недаром волна ненависти к очкарикам покатилась именно отсюда.
Так что работы для Шурика был непочатый край. О норных зайцах он, например, впервые услышал от бедных баронов. И был готов сколько угодно ждать, пока хотя бы один из них попадется в силки.
Что до людей, то вырвавшись из ада на Воробьевых горах, Шурик уверовал в свое везение. После всего, что было в городе, сельская местность казалась ему райскими кущами, идиллическим местом, где волки ходят на водопой бок о бок с овцами, и никто никого не трогает, потому что места хватает всем.
Поначалу так оно и выглядело. Пляска святого Витта, которая охватила Нижнюю Истру и унесла ее население в Москву бить очкариков, опустошила эту местность. Остались только те, кто не поддался массовой истерии и кому не было дела до очкариков.
Правда, тех, кто заявлял об этом открыто, их соседи дружно били смертным боем, как вражеских пособников, так что многие мирные жители тоже сбежали – только не в Москву, а в лес. А уж те, кто носил очки, были в первых рядах.
Теперь назад понемногу возвращались и те, и другие, но из очкариков не вернулся ни один. Некоторые нашли убежище в Перыни, другие перебрались за Москву-реку в Табор. А двух близоруких девушек интеллигентного вида язычники пытались выдать замуж за холостых баронов, которые до сих пор были вынуждены довольствоваться любовью пограничных наяд.
С наядами Шурик повстречался на верховых озерах. Это была приятная встреча – настолько, что биолог задержался в баронских владениях и избежал неприятных впечатлений от свадебного побоища. Так что его представления о сельской идиллии остались незапятнанными.
Идиллия была полной, ведь наяды – родные сестры русалок, а русалки очень не любят носить одежду, зато обожают заниматься любовью.
Русалки – это нудистки и нимфоманки, обосновавшиеся в языческой земле. Не натуристки, помешанные на здоровом образе жизни и слиянии с природой, не дикарки, живущие охотой и собирательством, не религиозные адамитки, не воинственные амазонки и не буйные ведьмы, а мирные береговые обольстительницы, которые не сеют и не жнут, а кормятся любовью.
Наяды же отличаются от русалок только тем, что кормятся не у славянских язычников, а у немецких баронов.
В Москве таких нет. Там остались только проститутки из беспризорниц да бандитские шлюхи, а они не по карману бедному студенту. Да и неинтересно это. Уродство и порнография – другого слова не подберешь.
А на русалок можно любоваться бесплатно, и даже самые некрасивые из них на фоне дикой природы выглядят прелестно.
Но та наяда, которая взяла биолога в свой шалаш, была восхитительна со всех точек зрения. Даже с той, что она отдалась гостю просто за разговор – за рассказ о Москве и сатанистах.
Он по обыкновению пытался посвятить собеседницу заодно и в тайны экуменской биологии, но восхищенный комплимент: «Какой ты умный!» – свидетельствовал о том, что девушка не поняла в его объяснениях ни слова.
– А как ты думаешь, сатана есть? – спросила она, когда Шурик пытался отдышаться после первого в своей жизни сеанса любви.
– Современная биология это отрицает, – ответил он прерывистым шепотом.
– Вот и Тим тоже говорит, что нет.
– Какой Тим?
– Да ночевал тут один… Тоже умный, вроде тебя. С собой меня звал. Говорил, будто нашел за грядой какую-то главную ценность, и это все изменит. А на что мне его ценности? Мне и так хорошо.
