ПРОЛОГ
в котором сказано о том, чего не может быть, потому что не может быть никогда

— Туз! У меня двадцать одно, я выиграл. С вас тридцать пять евро, господа археологи. Позвольте получить.

— Дьявол! — тоскливо сказал длинный кадыкастый тип, похожий на рано осиротевшего печального аиста. — Как тебе сегодня карта идет, Фабьен. Просто черт знает как идет!

— Да уж, — поддержал его коллега, — Фабьен сегодня в ударе. Впрочем, не везет в картах, повезет в любви.

— Ему? С тобой, что ли? — буркнул Фабьен, кивнув на длинного археолога и загребая деньги.

Несмотря на удачу, Фабьен вовсе не выглядел осчастливленным. Выигравшая персона представляла собой массивного мужчину лет тридцати, который, однако же, успел обзавестись лысиной и приличным брюшком, в эквиваленте женской беременности тянувшим этак на восьмой месяц. Впрочем, Фабьен нисколько не смущался этим, напротив, упомянутое брюшко было его главной ударной силой. Вот и сейчас он толкнул им похожего на аиста археолога так, что тот отскочил, спружинив мощно, как от батута.

«Аист» покачнулся и еле устоял на ногах, размахивая руками и оскверняя душный египетский воздух деликатной французской бранью. Фабьен принужденно рассмеялся, обнажая белые, тесно посаженные зубы (два передних были посажены набекрень, наехав один на другой).

— С кем тут в любви повезет? Торчим в этих песках третий месяц. Если честно: я уже согласен на потную египтянку. Хоть и терпеть не могу арабов, — пробурчал он.

— Конечно, — поддакнул ему археолог, который носил пышное мушкетерское имя Луи-Арман д'Орбиньи. — Правда, тебе, Фабьен, придется поднатужиться, чтобы одолеть жаркую египтянку. Ты ж привык к холодненькому, — он хитро подмигнул, — ведь правда, что твоей последней любовницей была какая-то русская, когда ты ездил на конгресс археологов в Москву? И что тебя туда послали?.. Лучше б уж меня.

Фабьен засопел.

— Нет, ты отвечай, Фабьен, — настаивал Луи-Арман.

— А скажи, — поддержал сплетника печальный «аист» и даже пощелкал «клювом» — длинной нижней челюстью, выпяченной так, как будто он всю жизнь тренировался над правильным произношением английского «th» (при котором язык с силой упирается в нижний ряд зубов), — в самом ли деле в Москве жуткий холод и пьют водку…

— Медведи в шапках-ушанках и валенках ходят по Красной площади и распевают «Калинку-малинку», — скептическим тоном продолжил Фабьен. — Глупости какие! Вы это еще Пелисье скажите, он вам устроит! Ты лучше тасуй колоду, Робер, — кивнул он длинному археологу, — твой черед банковать. Может, отыграешься.

Но у Робера-аиста был такой обреченный вид, что и завзятому оптимисту стало бы ясно, что отыграться ему не удастся. И не важно, какие причины будут стоять у истоков этой предугадываемой неудачи.

Впрочем, не повезло не одному Роберу. В тот момент, когда уклончивый Фабьен ловко сбивал своих товарищей с темы, которая едва ли импонировала ему, появился глава археологической партии, сам Жан-Люк Пелисье — весьма громоздкая персона, впрочем перемещавшаяся в пространстве с удивительной легкостью и бесшумностью. Два последних качества и послужили тому, что Пелисье возник за спинами своих сотрудников именно тогда, когда Фабьен призывал метать банк. Некоторое время он рассматривал своих подчиненных, вверивших себя коварному демону азарта. На породистом лице мало-помалу оформлялось мстительное выражение, уголки губ раздвигались в улыбке, какой позавидовал бы тигр.

При этом глава археологической партии оставался безукоризненно вежлив.

— Прекрасно, господа, — сказал он, отчеканивая каждый слог, насколько это позволяли правила французского языка. — Я вижу, работы в разгаре. На челе нашего общего друга месье Фабьена я даже различаю капли трудового пота. Значит, играете в картишки? Сам люблю. Честное слово, вот сейчас бы присел да и перекинулся с вами по половинной ставке, потому что по полной жалованье не позволяет. А у вас, по всей видимости, и жалованье, и совесть — все позволяет?

— Мы не играли, господин Пелисье, — чопорно произнес Фабьен, делая полноформатно обиженное лицо. — Мы только подумали…

— Отлично! — перебил его Пелисье. — Великолепно, господа, это мне напоминает чудную притчу о трех картежниках разного вероисповедания. Трое караульных — католик, мусульманин и иудей — сели играть в карты. И тут случись мимо проходить офицеру. Они карты под стол и — глаза в потолок: ничего не знаем, ничего не ведаем, блюдем службу. Мимо муха не пролетит, шмель не прожужжит… крокодил не проползет, слон не пробежит. Офицер говорит: «Сдается мне, что вы только что играли в карты!» — «Не играли, господин офицер!» — «Прекрасно! Вот вы, вы поклянитесь на Библии, что не играли!» Католик клянется на Библии, что не играл. Офицер поворачивается к мусульманину и говорит: «Теперь вы поклянитесь на Коране, что не играли». Делать нечего, мусульманин поклялся тоже. Офицер поворачивается к третьему, а тот был как раз еврей, и говорит: «Теперь вы клянитесь на вашем Талмуде, что вы не играли в карты». И слышит ответ: «Господин офицер! Он не играл, и вот он не играл. С кем тогда, по-вашему, мог играть я?»

Робер еще больше вытянул нижнюю челюсть и проговорил мрачно:

— А вот национальности могли и не касаться. Мой уважаемый папа, лионский ювелир…

— Простите, запамятовал, — сухо сказал Пелисье. — Но и вы, согласитесь, совершенно запамятовали о работе. Так что вылезайте из палатки и приступайте к разрезу второго холма. Вы там сильно недоработали.

— Когда копали там в позапрошлом году… — начал было Фабьен, но был безжалостно оборван боссом:

— В позапрошлом году вам платили за позапрошлый год, а в этом году платят за этот! Так что извольте не рассуждать, Фабьен. Думаю, что будет лучше, если мы обойдемся без этих школьных недоразумений, — добавил он более мягким голосом. — А как настанет время ужина, то у меня там в джипе две канистры неплохогого вина и еще три бутылки бордо!

Лица археологов заметно оживились. Один Робер проворчал себе под нос вздорную чепуху: дескать, босс привез на раскопки то, что не успел допить сам, однако же пухлый увесистый локоть Фабьена — незаметно от окружающих — точно влепился в бок ворчуна. Робер внутренне охнул и замолчал.

Уже через четверть часа работа кипела.

Для себя Жан-Люк Пелисье, как доверенное лицо Академии наук Франции, занимающееся раскопками по особому циркуляру Египетского археологического общества, копать считал излишним. Он удовлетворился тем, что пять минут наблюдал работу коллег. После этого вернулся в машину, на которой приехал, поставил диск Милен Фармер и, время от времени попивая из прохладной фляги, задремал. В джипе работал кондиционер, было прохладно, и сухое колючее дыхание египетских песков не могло коснуться главы археологической партии. Он заснул.

В то же самое время уязвленный Робер развлекался тем, что сгребал лопатой песок, извлеченный из холма Фабьеном, и бросал под ноги Луи-Арману; последний мало был склонен терпеть это попустительство и потому отбрасывал песок туда, откуда его брал Фабьен. Так замыкался круг. Работа кипела. Толку, конечно, было немного, но какой смысл искать толк в том, что изначально бестолково? Какой смысл рыть холм, гарантированно не содержащий ничего исторически ценного? И Фабьен, и Луи-Арман, и Робер знали это доподлинно, потому что были здесь на раскопках в позапрошлом году и буквально в ста метрах от этого холма, чей склон они сейчас истязали своими лопатами, нашли впечатляющую мастабу, относящуюся ко второму тысячелетию до нашей эры. В мастабе было пять погребальных шахт, ни в одной из которых, однако, не оказалось ни саркофагов, ни мумий, ни ритуальных принадлежностей, характерных для верований древних египтян. Без сомнения, гробница была разграблена еще в глубокой древности, как это часто бывало с захоронениями тех эпох. Однако же археологами были вскрыты пласты на значительной площади вокруг обнаруженного объекта. Уж кто-кто, а Фабьен прекрасно помнил эти раскопки. Тогда Жан-Люк Пелисье, бывший еще помощником руководителя партии, напился до такой степени, что выдавал себя за мумию некоего Ни-Несу-Усерета, чиновника при фараоне Рамсесе II. В доказательство своей мумийной сущности он обмотался бинтами, обрил голову и в таком виде дико ревел, клокотал и выл в одной из шахт гробницы. Фабьену пришлось вынимать его оттуда, при этом «мумия» кусалась, лягалась и плевалась, как заправский верблюд.

Жан-Люка Пелисье простили, приняв во внимание смягчающие обстоятельства: радость столь ценной находки, затем — день рождения самого Жан-Люка, дата которого пришлась точно на день открытия, ну и, наконец, приняли во внимание кровь «мумии» (по матери он был русским, а что взять с этих «crazy Russian»?..) Пелисье-то простили, а у страдальца Фабьена еще долго болело прокушенное ухо и ныли ребра, в которые «мумия Ни-Несу-Усерета» колотила своим могучим древнеегипетским локтем.

А теперь — каково издевательство! — Фабьен должен рыть холм, пять раз перекопанный два года назад, а «мумия», удачно выкарабкавшаяся в начальники экспедиции, сидела в джипе и ничего не делала, как и положено истинно мумифицированному организму.

Впрочем, в глубине души и толстый Фабьен, и мушкетер Луи-Арман д'Орбиньи, и сын лионского еврея-ювелира Робер сознавали, что попали в синекуру. На курорт. Получают деньги за работу, уже выполненную два года назад, а если бы не ушлый полурусский, то не миновать бы им настоящих раскопок, полных труда и даже лишений. К слову, в последнее время Фабьен чаще держал в руках коктейль со льдом, чем заступ: еженедельные выезды в Каир и города поближе позволяли такое.

При этом Пелисье умудрялся выбивать еще и премии. Жан-Люк на полную катушку использовал свои смекалистые русские гены.

Первым не выдержал Робер — самый ленивый во всей партии. Остальные, впрочем, тоже от него не отставали. Но если Луи-Армана поддерживало его французское остроумие, а Фабьен был добродушен, как все пузатые толстяки, то Робер ничем не мог завуалировать свое явное желание отвертеться от работы и потому демонстрировал это, вопя в полный голос.

— Хватит, — сказал он, — довольно. Я не понимаю, к чему все это. Мой папа, лионский ювелир, говорил…

— Ну будет, будет, — лениво оборвал его Фабьен и, прикрывая глаза рукой, посмотрел на заходящее солнце. Лоснящиеся отблесками потоки красноватого света, словно струи священного Нила, накатывались с горизонта. — Нам всем надоело.

— Если бы была настоящая работа… — ныл Робер. — У меня Сорбонна, у меня классическое образование, я бакалавр археологии. Я должен вести научную работу, серьезные и перспективные разыскания. А пересыпать мертвые груды песка, ничего не содержащие, потому что уже исследованы, — это не мое. У меня Сорбонна, у меня…

— Ясно, — снова вмешался Фабьен, широко улыбаясь. — У тебя Сорбонна, у тебя папа лионский ювелир. Это мы уже уяснили давным-давно. Ну, хорошо, — он глянул в сторону и натолкнулся взглядом на выходящего из джипа сонного Жан-Люка, широко зевавшего запрокидывая голову и разводя в стороны руки, словно проделывал гимнастику, — я тоже думаю, что пора сворачивать работу. Если это… кхе-кхе!.. можно именовать работой!

— Ага, — кивнул и Луи-Арман.

— Вот только копну еще раз пять — для очистки совести! — заключил Фабьен, энергично беря в руки лопату.

И он принялся чистить свою совесть.

Робер и Луи-Арман, как выяснилось, мало интересовались этим процессом. Они отвернулись и стали поглядывать в сторону походной кухни, над которой принялся священнодействовать поднаторевший в кулинарии Жан-Люк Пелисье. Он одинаково хорошо разбирался и во французской, и в китайской, и в русской, и в грузинской, и в итальянской кухне. Его кулинарные таланты портил лишь один штрих: рослый, осанистый, с прекрасным аппетитом, Жан-Люк мог в один момент уплести все приготовленные блюда вне зависимости от их количества, консистенции и даже качества. Поэтому за начальником археологической партии следовало присматривать, чем и занялись Робер и Луи-Арман.

Фабьен меж тем энергичными взмахами лопаты очищал свою совесть. На четвертом копке лопата зависла, а в голове синхронно проклюнулась мысль: не перетрудился ли он? Впрочем, толстяк встряхнул головой и последний раз с силой вонзил лопату в пустой, ничего под собой не содержащий жаркий песок египетской пустыни.

Натолкнувшись на что-то твердое, лопата заскрежетала. Фабьен отдернул руки, словно обжегшись. Робер и Луи-Арман одновременно обернулись.

— Камень, — разочарованно сообщил Фабьен, — скол горной породы. Тут полно таких разбросано. За пять тысяч лет-то.

Но все же, не удовлетворившись собственным объяснением, накинулся на лопату и стал быстрыми, энергичными движениями откидывать песок. Лопата лязгнула несколько раз. Фабьен опустился на колени и стал работать уже в таком положении. Потом он наклонился вперед и опустил голову в образовавшуюся ямку.

— Там ничего не может быть, — печально констатировал за его спиной человек-аист, — потому что тут все перерыто десять раз и на три метра в глубину. После находки-то той мастабы… А как же иначе? Если бы я руководил той экспедицией, я поступил бы еще основательнее…

Луи-Арман скривился. Впрочем, его лишили удовольствия выслушать бред Робера о том, что бы тот сделал, будь он начальником экспедиции двухлетней давности. Лишил не кто иной, как Фабьен. Он поднял побагровевшее, с прилившей к щекам кровью лицо, помассировал пальцами напружиненную шею и только после этого, выдержав паузу, изрек:

— Плита.

— Позвольте, какая плита? — пробормотал Робер, встав на одну ногу и теперь уж совершенно уподобившись своему пернатому прототипу. — Какая плита? Сюда плиты завозили? Нет, в трех километрах отсюда строили бордель для туристов, это правда, туда плиты возили, но чтобы уронить сюда одну и закопать…

— Плита, — повторил Фабьен, — то есть я хотел сказать — камень, тесаный камень! Уж что-что, а камень древнеегипетских зодчих я отличу от нашего железобетона.

— Откуда? — подступил и Луи-Арман. — Камень? Ты что, Фаби, хочешь сказать, что это камень древней гробницы? Но ведь тут еще недавно ничего-ничегошеньки не было, и мы же все проверяли, тщательно проверяли! Или гробницы — они, извини меня, словно грибы растут каждые два года? Только гробница не грибница, сам понимаешь.

Фабьен, пыхтя, уже стоял в яме, и оттуда густыми, разлетающимися по ветру веерами выбрасывался песок. Луи-Арман не выдержал и, прыгнув к коллеге, стал помогать. Робер постоял, трусливо ежась, а потом крикнул:

— Жан-Люк! Жан-Люк! Идите сюда! Тут они что-то нашли.

— В прошлый раз, — весомо изрек Пелисье, — они тоже что-то нашли, правда, это оказался старый верблюд, которого они хотели приспособить непонятно для каких нужд, а вместо этого он сожрал весь провиант, сжевал край палатки, нагадил в инструменты и был таков.

— Да нет. Верблюд тут ни при чем. Он что-то отрыл, Фабьен что-то открыл!

— Гробница! — прохрипел Луи-Арман, выпрыгивая из ямы. — Гробница, мы уже дорылись до входа!

Руководитель археологической партии неторопливо приближался, взвешивая на руках два окорока, которые он собирался приготовлять с соусом и пряностями. Хорошо поставленным зычным голосом он проговорил:

— Господа, кажется, не моя, а ваша мать была русской! Так выходит, что у вас все не к месту. Когда нужно поработать, вы валитесь в тень, как опившиеся на водопое буйволы. Когда даже солнце склоняется… склоняется к тому, что пора ужинать, вы входите в раж и начинаете вгрызаться в многострадальную матушку-Землю. Полноте! Канал все равно уже выкопан.

— Канал не канал, а гробница нами выкопана! — торжественно объявил Фабьен. — То есть будет выкопана.

Пелисье прыгнул в уже существенно расширенную яму. Его инстинкт археолога победил даже гастрономические аппетиты, особо остро пробуждавшиеся к вечеру. Он швырнул окорока на руки оторопевшему Роберу и, подхватив свободную лопату, принялся рыть. Потом вдруг упал на колени и стал сдувать песок с проступивших иероглифов.

— Та-ак! — протянул он. — Здесь похоронен знатный вельможа. Мы дорылись до его стелы. Откуда он тут взялся, ведь не было его? Впрочем, это не так уж и важно. Пропустили в прошлый раз! Ясно! Та-ак! Значит, вот что. Работы тут вагон и маленькая тележка, как говорят в России. Сами понимаете: чтобы добраться до колодца, придется вволю попотеть. А колодец наверняка заложен камнями, так что не исключено, что мы сами и не справимся. Точнее, наверняка не справимся, придется вызывать механизированную партию. Нечего сегодня пороть горячку, надрываться. И потому, как говорил мой почти что соплеменник фельдмаршал Кутузов, повздоривший с другим моим почти что соплеменником Наполеоном: «Властью, данной мне царем и отечеством, повелеваю отступление».

Сказал он это, естественно, по-французски, но и Михаил Илларионович, да будет сие известно просвещенному читателю, на совете в Филях говорил только по-французски. Тогда было так принято между российской знатью. Затем, отогнав своих людей от обнажившейся надгробной плиты, Жан-Люк стянул с головы ярко-желтую панаму и, отерев ею выступивший на лбу пот, проговорил теперь уже на довольно чистом русском языке, не зная еще, что присвоил фразу из известного советского фильма:

— Шьёрт побьери!

Наутро прибыла вызванная Жан-Люком Пелисье механизированная археологическая партия. Собственно, всей механизации в ней и было-то, что подъемный кран и машина, способная продувать песок сильнейшим напором сжатого воздуха. Никакого экскаватора. «Экскаватор в археологии, — говаривал Пелисье, — это все равно что кочерга в заднице. Ломать — не строить, одним словом!»

Через два дня удалось очистить погребальную шахту от камней и проникнуть в собственно подземную камеру, где, к радости археологов и особенно первооткрывателя Фабьена, обнаружился совершенно не тронутый саркофаг. Жан-Люку хватило одного взгляда, чтобы понять, что тяжеленной каменной крышки не касался никто с тех пор, как мумия была уложена в саркофаг.

Ученые с удовольствием убедились, что все керамические фрагменты и все иероглифы на стенах полностью сохранились. По первоначальным прикидкам удалось установить, что здесь похоронен некто Тот-Ковлув, или Тот-Кивлав (как известно, в египетском письме нет гласных). Этот безгласный египтянин был знатным вельможей при фараоне Рамсесе II сыне его фараоне Мернептахе. Даже при самом беглом осмотре было ясно, что все в гробнице осталось нетронутым. Жан-Люк Пелисье довольно потирал руки. «Отлично, — думал он, — теперь осталось вынуть этого древнеегипетского молодца из его обиталища и внимательно изучить. В гробнице наверняка полно золота. Впрочем, золото все равно придется сдать в музей. Высший совет по древностям АРЕ тщательно за этим следит… а вот славу в музей не сдашь! Откровенно говоря, славой придется поделиться с этим Фабьеном, который неожиданно для меня, да и для себя, я думаю, тоже, проявил такую прыть. Браво! Непонятно, правда, откуда только взялась эта гробница? Как проглядели? Ведь два года назад разрыли и просеяли тут, кажется, каждую песчинку… после того как нашли ту мастабу с пятью погребальными камерами! Думали, что еще найдем, и не нашли. А тут Фабьен, поди ж ты, нарыл!»

В погребальную камеру проникли эксперты, взявшие пробу биологического материала. Проще говоря, они разбинтовывали покойничка и отщипывали фрагмент кожного покрова. Процедура, откровенно говоря, не способствующая эстетическому взгляду на жизнь и особенно на смерть, потому Жан-Люк Пелисье занялся осмотром иероглифических надписей на стенах и изучением образцов древнеегипетской керамики. Фигурки ушебти, которых в гробнице оказалось около ста, также привлекли пристальное его внимание. Он совершенно углубился в работу и очнулся оттого, что кто-то тряс его за плечо и неистово вопил на одной ноте, как кот, которому отдавили известный фрагмент мужской анатомии.

— Что? — повернулся Пелисье.

— Месье Пелисье, саркофаг открыт. Там нашли несколько фигурок ушебти из чистого золота…

— Мррр-м, — промурлыкал Жан-Люк.

— …но не в этом фокус. Фигурка одна какая-то странная. Я всю жизнь занимаюсь археологией Древнего Египта, а такой не видывал. Пойдите взгляните. Вы ведь специалист по ушебти.

Ушебти, как известно из курса средней школы, представляют собой фигурки из глины и иных материалов, снабженные сельскохозяйственными орудиями. Ушебти — «ответчик». Небольшая фигурка помещалась в гробницу с целью заменить покойного тунеядца в работах на полях Иалу. Когда покойный призывался на работы, ушебти должен был ответить за него: «Я здесь!» и отправиться в поле. Такое несправедливое разделение труда, видимо, нисколько не смущало древних египтян, потому как изготавливали они ушебти из дерева, глины, керамики или золота в огромных количествах.

Жан-Люк на своем веку повидал массу «ответчиков». Некоторые из них не были антропоморфны, проще говоря, совершенно не походили на людей, больше напоминая коряги или пни, из которых, как усики или побеги, торчали топоры, косы, цепы и заступы.

Но такой фигурки ушебти, что вынули из саркофага египетского вельможи, он еще не видывал. Собственно, это была и не фигурка даже. Голова отсутствовала. Этот ушебти представлял собой странную комбинацию из сплющенного прямоугольного тельца с пупырышками на животе, единственного рога, торчавшего вверх прямо из тела, и сросшихся вместе ножек, способных двигаться вверх-вниз на некоем подобии штырька. Сочлененные конструкции в ушебти — это было что-то новенькое! Жан-Люк смутился.

— Не понимаю, — пробормотал он. — Ушебти, которых кладут в гроб, должны указывать на то занятие, которым вельможа ведал при жизни. А это… черт знает что такое! Рог, пупырышки, плоское тело. Но интересно… очень интересно! А мумия… если такой замысловатый ушебти, мумия может оказаться не менее… а то и более интересной! Где Фабьен? Позовите Фабьена, он лучше всех может распеленать мумию!

— Фабьен не придет, — отозвался сверху насмешливый голос. — Он налакался вина, привезенного тобой из города, и его теперь самого распеленать впору. Спит в твоем джипе. А как же? Первооткрыватель!

— Ну я ему… — начал было Жан-Люк Пелисье, но вовремя вспомнил, каково пришлось бедному Фабьену на прошлых раскопках, когда сам Пелисье принимал ушебти за своих родственников, чудесным образом уменьшившихся до их настоящих размеров. — Я ему… я ему хотел сказать: пусть отдыхает, если так. Только он и без моего позволения обошелся.

И Жан-Люк снова стал вникать в глубинный смысл древних иероглифов, высеченных на стене гробницы. Впрочем, ему помешали опять. Теперь в ухо орали еще более немилосердно:

— Господин Пелисье! Господин Пелисье!

— Ну что на этот раз?

— Мумия, господин Пелисье!

— Ожила? — насмешливо спросил он, но где-то во внутренностях прорвался и пустил леденящие нити мощный источник холода. Против воли стало жутко и истерически весело. Жан-Люк поднялся и направился к саркофагу крупными подскакивающими шагами.

— Рука, господин Пелисье!

Он машинально взглянул на свою руку, крепкую, поросшую густым волосом, с тонкой цветной татуировкой на запястье.

— Да не ваша, — с досадой пояснил эксперт, — вот сюда взгляните.

И он указал на освобожденную от повязок руку мумии, туда, где натянутая желтопергаментная кожа прикрывала верхнюю половину предплечья. Жан-Люк посмотрел сначала невооруженным взглядом, потом через сильную двояковыпуклую лупу. На трехтысячелетней, выдубленной временем коже проступило нечто вроде нескольких пигментных пятен странной формы. Они следовали одно за другим с одинаковыми интервалами, и была какая-то неуловимая закономерность в их построении и контурах. Какая-то давно знакомая, но еще не осознанная до конца. Жан-Люк Пелисье даже застонал, когда мучительное чувство близкой, но неизменно ускользающей догадки, выскальзывающего воспоминания, решения захлестнуло его, ожгло глаза, лоб и переносицу.

— Непонятно, — проговорил он. — Мне кажется, эти пятна искусственного происхождения?

— Древние египтяне практиковали татуировки? — спросил эксперт по биообразцам.

— Да, но… Вообще-то Древний Египет и есть родина тату. Неужели вам не приходилось видеть?.. Здесь впервые стали применять иглы и чернила для нанесения знаков на кожу. Сначала животных, а потом и людей.

— А что, татуировка может сохраняться тысячелетия?

— В великих пирамидах в Гизе находили мумии с рисунками на коже. Нельзя сказать, чтобы сохранились они прекрасно, эти рисунки, но разобрать все же было можно. Ммм… Лучше мы спросим у Робера. Я тут больше по организационным вопросам, — неожиданно для самого себя ляпнул Пелисье. — Робер!! Робер! Эй, наверху, позовите там господина Леви!

— Господин Леви, сударь, — ответил тот же насмешливый голос, — вышел из строя, как танкер, севший на мель. Но каков танкер, такова и мель: господин Леви по рассеянности наткнулся на канистру с бензином, упал и вывихнул себе ногу. На ровном месте. И еще вышиб два передних зуба. Тоже о канистру, так уж прихотливо он упал. Ему сейчас оказывают помощь. Так что прийти он никак не сможет, разве что если его спустят на веревке по шахте. Но этого не хотелось бы: нам ведь еще мумию наверх поднимать.

— Юморист! — выдохнул Пелисье. — Прекрасно, разберусь сам. Проклятье! Все у этих ребят не как у людей! Когда они нужны, то немедленно напиваются, вывихивают ноги, сживают меня со свету. У, дьявол, как говорит в таких случаях бедняга Робер! Вперед, трубачи!

И он впился в руку злополучной мумии таким горячим взглядом, словно желал испепелить ее.

На мгновение Жан-Люк отвлекся от обстановки пыльного, темного, унылого каменного мешка, из углов которого поднимались тяжелые запахи тысячелетий. Пигментные пятна на руке мумии заплясали в глазах, и вдруг строй значков пришел в единообразие. И Пелисье понял, ЧТО обозначено на руке мумии. Он прочел бы это сразу, если бы мог предположить, что здесь, в гробнице, которой почти четыре тысячи лет, можно прочесть ЭТО.

Сначала он стоял выкатив глаза. Потом огляделся вокруг, видимо желая связать обстоятельства, в которых он нашел разгадку, с самой разгадкой. Нет! Надо меньше пить и больше спать, решил Пелисье. Он отвернулся и хотел уже было идти, но непреодолимая сила развернула его массивный корпус обратно так, что щуплый эксперт отлетел в сторону и едва не врезался головой в древнюю стену гробницы.

Но Жан-Люк не заметил. Он неотрывно смотрел на мумию. Потом с силой провел рукой по лбу, как будто удостоверяясь, что голова здесь, на своем месте. Он даже прикоснулся к запястью древнего мертвеца пальцем и пробормотал нечто, что показалось эксперту полным бредом и околесицей, не имеющей отношения к происходящему:

— Якорь… так. Ладьи. Погребальные ладьи. Но — якорь? В Древнем Египте был якорь пирамидальной формы, обычный обтесанный камень с отверстием, куда продевали веревку… А так египтяне не знали якоря как такового. И эти значки… Это не иероглифические значки, это… это…

— Вам дурно? — спросил эксперт, которого Пелисье за минуту до того приложил головой о стену.

— Н-нет. Тут просто… дружище, — повернулся он к эксперту, — понимаете, всего этого не может быть, потому что не может быть никогда!!!

— Но…

Пелисье уже было не удержать. Горячая кровь заклокотала в венах. Мозг опьянел от отчаянно бьющейся — невозможной! — мысли. Он подскочил к мумии и, едва не ткнув щуплого эксперта носом в руку мертвеца, прямо в то место, где проступали на коже странные синеватые значки, заорал:

— Я не знаю, кто этот человек в саркофаге, сколько ему лет… но только то, что нанесено у него вот тут, на руке… Ушебти… рог… о я дурак!.. Боже… дурак… не может… никогда.

И он со стоном сел на каменный пол. Эксперт, перепуганный, взъерошенный, кинулся к нему. С перепугу он был мокрый, как новорожденный кролик. Пелисье ворочался на каменном полу в мутной, сизыми хлопьями, испарине, приникшей к лицу и глазам, как туман. Наконец с помощью эксперта он поднялся на ноги и еще раз взглянул на мумию.

— Вы будете первым, — сказал он, — вы будете первым, кому я это скажу. Я не знаю, как это… Взгляните на это. Знаете, что это? Это татуировка якоря. У моего дяди, моряка советского Черноморского флота, была такая татуировка.

— Но ведь якорь изобрели в глубокой древности, — промолвил эксперт.

— Изобре… Болван!! Спокойно, Пелисье, спокойно, — дернулся он и сам себя погладил ладонью по голове. — Смотри на эту мумию и учись у нее спокойствию. Так вот, уважаемый эксперт, якорь действительно изобрели в незапамятной древности, веков этак шестьдесят назад. Как колесо. У египтян же не было якорей. Они использовали якорные камни, весившие по два таланта, то есть около ста французских фунтов. Полцентнера, проще говоря. Нет, мы можем предположить, что этот древнеегипетский вельможа чужеземного происхождения. Финикиец? Пусть так. Финикийцы знали якорь и умели им пользоваться. Но только те якоря, какие были у финикийцев, не сильно отличались от египетских якорных камней. Здесь, на коже у этого человека, изображен двурогий якорь. Такие — да и то не совсем такие — якоря были в то время только у китайцев. Сложно предположить, что китайский мореход забрался так далеко и даже пробился в вельможи фараона. Но все равно — предположим. Но ведь тут изображено то, что принято называть адмиралтейским якорем!!! И самые-самые дальние его пращуры были изобретены уже в античную эпоху, то есть тысячелетие спустя после того, как вот этого милого господина упаковали в его саркофаг и оставили наедине с собой здесь, в гробнице!!! — Эксперт пыхтел.

— Но это еще не все, — продолжал Пелисье. — Татуировка якоря… ей можно найти объяснение: мол, и не якорь это вовсе. Но вот эти значки — о, знаете ли вы, что это такое? Ведь это не рисунки, не иероглифы, нет! Это — алфавит! Более того, это — кириллица! Кириллицу изобрели в девятом веке нашей эры! Ну хорошо… — взлохмачивая собственные волосы и все больше походя на безумного, кричал Пелисье, — ну хорошо, допустим, что эти значки просто удачно имитируют кириллицу, действительно, откуда ей взяться в Древнем Египте за две тысячи пятьсот лет до того, как родился ее создатель?! Пусть: имитируют. Но ведь они сгруппированы так, что имеют смысл, более того, мне понятен этот смысл!! Послушайте, дорогой… — сказал он таким загробным голосом, что у несчастного эксперта, привыкшего препарировать мумии столь же буднично, как повар чистит на кухне картошку, волосы на голове стали дыбом. — Послушайте, дорогой, вы знаете, что это? Это — язык. Более того — на руке у этого древнеегипетского индивидуума вытатуирована надпись на СОВРЕМЕННОМ РУССКОМ языке, вы это можете уразуметь?

Кажется, и сам Пелисье не мог этого уразуметь. Проговаривая все это вслух, он все больше кривлялся и подпрыгивал вокруг саркофага. Эксперт прижался к стене и мелко стучал зубами. Наверное, если бы мумия встала во плоти и сказала ему утробным басом: «Шалишь, дорогой!» — и то бы он не был так потрясен. Жан-Люк продолжал:

— Более того, я знаком с русским языком и сумел прочитать, что на руке этой мумии, этого черта, этого дьявола, кто бы он там ни был, вытатуировано: «КОЛЯН С БАЛТИКИ»!

Эксперт не понял. Он воспринимал на слух современный русский язык не лучше, чем древнеегипетский. Пелисье, горячась и рвя волосы на и без того изрядно прореженном затылке, объяснил ему смысл надписи, переведя ее на французский и сказав, что у русских моряков, как и у моряков всего мира, есть обычай увековечивать память о военной службе в виде татуировки. Примерно такая же татуировка была у родного дяди Жан-Люка Пелисье, и племянник не мог ошибиться. Его дядя тоже служил на флоте еще в СССР, только не на Балтике, а на Черном море.

— Но откуда, откуда русская надпись на руке этого египетского… этого… этого… Понимаешь, — вдруг жарко надвинулся Пелисье на эксперта, — та фигурка ушебти, золотая, из саркофага… странная, правда? У нее — рог. А на брюхе — пупырышки. И ножки, сросшиеся ножки. Ну вот… рог — это не рог вовсе. Это — антенна! А пупырышки — кнопочки! А сросшиеся откидные ножки — это флиппер, откидная крышечка! А сам ушебти — это отлитая из золота… модель мобильного телефона!!!

Тут эксперт не выдержал и с диким воплем кинулся звать на помощь.

— Кнопочки, рожки, — бормотал Жан-Люк Пелисье, маршируя по погребальной камере и отдавая кому-то честь, — флиппер, откидные ножки… Кнопочки… телефон! Мо-ряч-ки-и-и!!!

Не переставая бормотать, он ходил по камере, непрерывно шаря перед собой руками. В таком виде его отвезли в Каир, а оттуда самолетом в Париж, в сумасшедший дом.