ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Дядя Федор Юрьевич, кат Матроскин и другие лица, приятные во всех отношениях
1
Не думал, не гадал Женя Афанасьев, что его усердие в один момент обрастет такими кошмарными, такими ужасающими последствиями. Все перевернулось в один миг. Самого Афанасьева вместе с Буббером, Ковбасюком и незадачливым негоциантом-голландцем с длинной идиотской фамилией, которую уже никто не мог вспомнить, препроводили в отдельное помещение под крепкий караул. Приехали дядя Петра, Лев Кириллович, и тот, кого ожидали более остальных – Федор Юрьевич Ромодановский, хозяин Москвы. Этот последний приехал в дом Лефорта, когда уже стало светать. Он вошел к арестантам, ступая тяжело, с усилием, кашляя, и выглядел явно нездоровым. Уселся на заботливо подставленный слугой стул. Заговорил, тяжело дыша, с сильной одышкой, утирая пот с желтого воскового лба:
– Я еще вчера в Прешпурге помыслил, что можете вы оказаться ворами и разбойниками, кои покусятся на честь и жизнь государеву. Нет таковым пощады!.. Но прежде чем волочь вас в приказ, хочу разобраться холоднокровно, что тут произошло, ибо по природе не кровожаден я и справедлив.
«Да уж, – подумал Афанасьев, чувствуя, как спину прохватывает ледяной озноб, а ноги как будто набиты туго спрессованной ватой, – не кровожаден… А как стрельцов на дыбу тянуть и головы рубить собственноручно, так это ничего, значит!»
«А вот тут ты и не прав, Владимирыч, – отозвался бес Сребреник, но в его голосе уже не было обычных ехидных ноток, – стрельцам они головы не рубили. ЕЩЕ не рубили, потому что мы – в 1693 или 1694 году, уж и не упомню, а вот стрельцам будут рубить головы только после того, как Петр Алексеевич вернется после Великого посольства по Западной Европе, это в самом конце века будет, лет через пять-шесть. Конечно, нельзя сказать, чтобы и сейчас они мягкосердечием тут блистали, но… в общем, влипли мы с тобой и дружбанами твоими по полной и очень нехорошей такой программе. Совсем не телевизионной».
– Ты бы вот уж помолчал, нечисть бесплотная, – в сердцах пробормотал Евгений, – тебе-то хоть бы хны… Тебя-то все равно не достанешь и к ответу не притянешь…
– Что ты там такое говоришь? – поднял к нему взгляд тяжело набрякших глаз Федор Юрьевич.
Афанасьев, собравшись с духом, уже хотел было отвечать хоть что-нибудь, потому что здесь молчание держали за самый страшный грех, но тут распахнулась дверь, и вошли стремительными шагами, один за другим Петр, ссутулившийся, с осунувшимся серым лицом, за ним неизменный Алексашка Меншиков – куда ж без него?.. – и третий человек. Точнее – третья. Сильвия фон Каучук. И она явно присутствовала здесь не в роли обвиняемой. Петр уселся на пододвинутый ему табурет, наклонился вперед и вперил взгляд неподвижных глаз в Афанасьева, Буббера, Ковбасюка и голландца, чье длинное прозвание никто никак не мог запомнить, включая писца-протоколиста в углу палаты. Однако оказалось, что писец может и не помнить, а вот царь Петр Алексеевич помнит все.
– Ну что же это, мил друг, гость голландский Ван дер Брукенхорст, – произнес он, первым обращаясь к несчастному голландскому негоцианту, – эдак у нас дело не заладится. Вишь, попал ты под подозрение нехорошее, а тут уж, не сочти за обиду, у нас строго.
– Я, косудар, не понимат, которий… – залопотал тот, а потом перешел на свой родной язык, потому что от испуга позабыл, растерял и те жалкие познания в русском языке, какими обладал.
Петр метнул короткий взгляд на Сильвию Кам-панеллу:
– Переводи, чтоб каждый понял, о чем он тут толкует!
– Я, государь… – нерешительно начала было та, но царь не стал слушать, перебил:
– Дружки твои вляпались, и тебя повелел бы взять как им сопричастную, коли Данилыч не поручился бы, что всю ночь была в одном с ним помещении и никуда не отлучалась… И Франц подтвердил. Так что переводи, не рассуждай!
Сильвия побагровела и начала переводить речь незадачливого голландского купца:
– Он говорит, что был пьян, по милости твоего величества. Ты, Петр Алексеевич, ведь лично поднес ему две чаши, а еще два кубка переслал через Александра Даниловича, а купец Ван дер Брукенхорст к таким порциям непривычен, у них в Голландии пьют по-иному, хотя порой тоже допьяна. Потому голландец сам не помнит, как он добрался до спального места, а теперь пытается сообразить, в чем его обвиняют. Говорит, что у него голова болит и ломота идет по всему телу, а в печень словно воткнули раскаленную иглу. Вот что говорит иноземец, купец Ван дер Брукенхорст.
Петр молчал угрюмо.
– Боловвя больит, – попытался перейти на русский голландец, но тут же замолчал, испуганно моргая.
– Что голова болит, так это Ивашка Хмельницкий его зело забрал, – сказал Ромодановский, – а вот у нас голова болит не от пьянства, а от забот государственных, и первейшей заботой я почитаю найти того вора, который помыслил худое против великого государя! Ладно, с голландцем пока отложим. Теперь о наших гостях многомудрых, которых поспешили мы на службу взять. Начнем вот с тебя, любезный бомбардир-капитан, – взглянул он на Буббера, – не успел в дела службы вступить, а уже вляпался в такое скверное дельце, что, боюсь, не вынести.
Буббер сделал самое худшее, что он мог сделать: повел себя так, как ведут киношные американцы, несправедливо (по их мнению) задержанные и призванные к ответу.
– Я требую адвоката, – быстро сказал он, – и без него отказываюсь отвечать на ваши вопросы. И вообще, я гражданин другого государства, вы не имеете права. Я требую, чтобы ко мне привели американского консула.
– Ох, дурак! – простонал Афанасьев.
– А ты помолчи, о тебе тоже речь зайдет, – строго попенял ему Ромодановский. – Ты, это, продолжай, продолжай, – спокойно велел он Бубберу, – а мы покамест послушаем.
Буббер с самодовольством истинного американца счел, что его аргументы подействовали и что теперь с ним будут обращаться так, как с гражданином первой мировой державы. Нет, будь у Евгения такая возможность, он объяснил бы неискушенному в исторических процессах и датах Питу Крепкому, что на месте нынешней Америки разбросаны несколько десятков бревенчатых поселений, а самыми культурными людьми в тамошних местах следует признать волосатых священников, у которых под облачением торчат пистолеты. Нью-Йорк еще именуется Нью-Амстердам, и совсем-совсем недавно основан он соотечественниками вот этого перепуганного длинного голландца. О таких светочах культуры и демократии, как «Макдоналдс» и Диснейленд, и речь не идет, но разве объяснишь это Бубберу, который, кажется, возомнил себя на коне. Ведь он говорил следующие замечательные вещи:
– Нельзя обвинять человека в покушении на жизнь другого человека, к тому же государственного деятеля, царя, только потому, что подозреваемый прошмыгнул в ту комнату, где спали ни в чем не виноватые люди. Это противоречит конституции и… Ах, да! Я же хотел говорить только в присутствии американского консула.
Меншиков недобро ухмылялся. Петр молчал. Ромодановский обратил свое желтое лицо к Ковбасюку, разглядывал его водянистыми глазами, но задал вопрос вовсе не бывшему таксидермисту, заклинателю зверей, а Афанасьеву:
– Значит, доподлинно ты видел, что убийца забежал в комнату, где спали ты и твои товарищи? Только не ври, не ври!
Афанасьев понял, что изворачиваться и стараться смахнуть с себя подозрение – это только хуже. К тому же он сам, Евгений, заварил эту кашу! Черт бы побрал его ретивость!.. Спал бы себе спокойно и не замечал никаких криков, не гонялся бы по темным коридорам за злоумышленником, который, может, ничего и не желал дурного, а просто спьяну ввалился в царское помещение и перепугался, когда понял, куда и к кому он попал. Только вот теперь докажи это Ромодановскому, Петру, Меншикову!..
«Если предположить, что в самом деле хотели убить царя, – лихорадочно размышлял он, – а это возможно, потому что недоброжелателей он себе снискал массу и под шумок и по пьянке в дом Лефорта мало ли какая гнида может просочиться, – если предположить, что на жизнь царя в самом деле покушались, то будем рассуждать здраво, от этого жизнь зависит, быть может!.. Убийца или кто он там выбежал из царской спальни и кинулся не в ту сторону. Из чего следует, что он или был в панике, или плохо знаком с внутренним обустройством дома Лефорта. Конечно, есть третий вариант: злоумышленник был пьян, как все в этом злополучном месте. Как я, например. Однако по тому, КАК он от меня уклонялся, уходил, с координацией движений у него было все в порядке. Далее. Я совершенно точно видел, что он забежал в НАШУ спальню, а я задвинул засов, не сообразив, что она именно НАША. Да если бы и сообразил… Если бы сообразил, наверно, не сказал бы об этом Петру. Думается, что нет. Кому охота попадать под подозрение и, соответственно, на дыбу? У них тут дыба – нечто вроде профилактического мероприятия.
Далее. В комнате оставались Ковбасюк, Буббер, вот этот голландец. После того как я запер засов, никто не мог выйти из спальни самостоятельно. Если предположить, что преступник – кто-то из этих трех, то… Черт! Зачем преступнику возвращаться в собственную спальню – туда, откуда вышел на дело? Чтобы легче себя выдать? Нет, конечно, ноги могли чисто машинально принести в исходное место… Господи, да за что же все это?! Собственными руками сунул башку под топор!»
«Да, Владимирыч, – раздался дрожащий голос Сребреника. – Может, Ромодановский и напрасно думает, что вор – кто-то из вас четверых. А может, он и прав. Посмотри на Буббера, разве ты ему можешь доверять до конца? Учти, он племянник всемогущего Глэбба, шефа спецслужб! И дядя вполне мог дать ему особое задание, учти – особое! Понимаешь, о чем я? И эта хитрая Сильвия… Почему она не пошла спать в одну комнату вместе с вами? Может, не хотела себя подставлять, О ЧЕМ-ТО ЗНАЯ? Может, им дано задание не заменить, а убить царя Петра? Нет, конечно, можно рассуждать о том, что она не пошла с вами в одну комнату по каким-то этическим причинам, из-за моральных принципов. Так? Да? Ха-ха!.. – нервно загремел Сребреник. – Тогда, наверно, именно потому, из-за стыдливости и целомудрия, она завалилась в одну спальню с ушлым прохвостом Лефортом и Алексашкой Меншиковым, нахалом из нахалов?..»
Афанасьев тяжело сглотнул. То, что говорил бес, пока что не приходило ему в голову. А что, если правда? Ведь если бы царь Петр не проснулся, быть может, произошло бы нечто ужасное! Афанасьев глянул на лошадиное лицо Буббера, на Сильвию, которая судорожно переплела пальцы рук и чуть покачивалась вперед-назад всем своим массивным корпусом… А что, если?..
– Что же ты молчишь? – спросил его Ромодановский.
– Ваша светлость, Федор Юрьевич, я уже рассказал великому государю все, как было доподлинно, – сказал Евгений, стараясь говорить спокойнее. – И я не соврал ни единым словом.
– А если врешь? – выдвинулся Меншиков. Афанасьев хотел перекреститься, но в застенке приказа Тайных дел, под кнутом палача, под взглядом Ромодановского, казалось вытаптывающим самую душу, рука Афанасьева невольно опустилась. Из угла послышалось зловещее гмыканье Александра Даниловича Меншикова.
Установилась тишина. Евгений чувствовал, как дорого будет стоить ему эта глухая свинцовая тишина, но, проклиная себя за трусость, не мог пошевелить языком.
– В общем, так, – сказал Петр, вставая, – Федор Юрьевич, бери их к себе в приказ, вели пытать накрепко и всю правду до капли вызнать. Тут все ясно, один из них злоумышлял противу меня, а вот кто – тебе узнать. На то ты и поставлен на Москве, чтобы сыск вести и истину вызнавать. И прошу тебя, дядюшка, – неожиданно смягчив тон, продолжил он, не спуская глаз с обрюзглого Ромодановского, дышавшего тяжело, с присвистом, – разберись по чести, виновного выяви, а остальных не обижай, пришли ко мне для окончательного решения.
– Ну, мин херц, это коли живы будут, – зловеще прибавил Алексашка Меншиков, на этот раз воздержавшись от ставших уже привычными в его устах кудрявых ругательств. Да и без них солоно было!..
«Дядюшка» Федор Юрьевич встал, сделал жест рукой, и по этому знаку Афанасьева со товарищи схватили и стали выводить из дома. По пути им попался мрачный Лефорт, глаза – иглами, мятое шелковое одеяние порвано на рукаве. Он угрюмо посторонился к стене, а Петр, вышедший следом, взял его под руку и стал что-то быстро и горячо говорить.
«Вот и попали!.. – горячо встопорщилось в голове Афанасьева. – Вот тебе и „слово и дело“, вот тебе и дядя Федор (Ромодановский), только на этот раз без всяких котов Матроскиных, а с дыбой и допросом в Тайных дел приказе!»
2
Мыслимо ли нормальному современному человеку даже подумать, что когда-нибудь страшное деревянное пугало прежних темных и кровавых времен, дыба, сможет стать для него реальностью? Афанасьев и не задумывался, сколько замечательных и крайне образных выражений вошло в русский язык из старинного пыточного застенка. К примеру, «узнать всю подноготную» – так со свирепым юмором характеризовали пытку иглами под ногти. «Согнуть в три погибели» и «согнуть в бараний рог» – сейчас это достаточно размытые выражения, означающие, казалось бы, одно и то же. А по тем временам выражения «согнуть в три погибели» и «согнуть в бараний рог» были вполне предметными, конкретными обозначениями методов ведения допроса. Вообще, в то время применялось четыре вида дознания, или разыскания истины, как тогда говорили. Это – допрос, расспрос, розыск и пристрастие. И если при простом допросе презумпция невиновности еще как-то допускалась, с грехом пополам, то все остальные виды дознания (особенно тот, что с пристрастием) строились на физическом воздействии, проще говоря, на пытке. Политические дела, умысел на персону государя, тем паче попытка убийства (была она или нет – не важно!) были самыми тяжкими преступлениями, и таких, как тогда говорили, «злочинцев» ждали особо веселые праздники. Ведь, как это ни странно, пытали всегда по праздникам.
Всю эту познавательную в иной ситуации информацию к размышлению выдал Афанасьеву работяга из приказа Тайных дел. Этот милый малый, трясясь в возке напротив государевых преступников и скромно улыбаясь, рассказал также, что недавно в Москву прибыл какой-то новый мастер заплечных дел, или кат, из бывших моряков. Его зовут Микешка, а прозвание ему дали Матроскин, потому как он ходил по морю и был, как теперь говорят, матросом.
Так к дяде Федору Ромодановскому прибавился еще и кат Матроскин. Смеяться или плакать – поди разбери!..
Добрый малый из приказа Тайных дел порассказал бы еще немало такого, отчего волосы стали бы дыбом. Его, видимо, искренне увлекала раскрываемая им тема. Но тут возок качнулся и остановился: приехали.
Приехали в застенок.
Всех четверых вывели из возка и направили в самую обычную, довольно неуклюжую деревянную калитку. За высокой изгородью стоял дом, обнесенный палисадником. Скрипнула дверь, здоровенный парень в красной рубахе выглянул наружу.
– Здравствуй, Федор Юрьевич, – почти как своему, кивнул он Ромадановскому. – Привезли, что ли, воров?
– Привезли, Микешка. Принимай. Где там твои молодцы? Наладили?
– А чего ж не наладить, Федор Юрьич. Все справили.
Афанасьев вздрогнул всем телом, когда парень в красной рубашке почти нежно приобнял его за талию и подтолкнул в спину – в глубь избы, жарко натопленной, пахнущей свежими сосновыми досками и почему-то кислой капустой, но уж никак не тюрьмой и смертью. Он как-то сразу понял, что этот человек и есть кат, палач, заплечных дел мастер Микешка по прозвищу Матроскин.
Подозреваемых в тяжком преступлении ввели в помещение, где и должно было совершаться дознание. Или розыск. С пристрастием.
Дыба стояла у дальней стены. У Афанасьева и всех прочих «злочинцев» подогнулись ноги при виде ее. Нет, ничего страшного она из себя не представляла: обычная перекладина на двух кирпичных столбах, веревка, конец которой переброшен через блок у потолочного свода. У основания столбов – бревно с хомутом. Евгений даже не мог сказать, что видел дыбу впервые… Нет, конечно, не впервые: он мог видеть ее… ну да, в кино, в музее, но сейчас!..
Тут же стояли скамья и стол для двух козлинобородых дьяков, которым следовало записывать показания. Тут же, на небольшом возвышении, стояла вторая скамья, обитая кумачом. Для начальства, так сказать. На нее-то и опустился тяжелый, рыхлый Федор Юрьевич. Выпил из поданного ему слугой кубка, вытер рукавом омоченные вином усы, крякнул. На желтом лице проступили красные пятна. Он сказал:
– Ну, люди вы новые, так что я сразу вас на дыбу не тягаю по одному, как положено. Но розыск будем вести по уставу. Ну, кто же доберется наконец до истины, порадует меня, старика?..
И он улыбнулся так, что у Афанасьева что-то лопнуло внутри.
– Да я уже рассказал всю подлинную правду! – закричал Евгений, делая шаг вперед (крепкие руки двух подручных ката Матроскина тотчас же схватили его и вернули на прежнее место). – Рассказал, рассказал и государю все рассказал!
Ромодановский улыбнулся в вислые усы и проговорил:
– Так, так. Хорошо. Только вот насчет подлинной правды ты погорячился, Евгений Владимиров Афанасьев. Вижу я, человек ты холеный, черной работы не знал и под пыткой не стоял, так что не знаешь, что такое «подлинная» правда. Микешка, а, верно ведь говорю?
– Эге, – неопределенно ответил тот, не разоряясь на титулы.
Специфика работы, верно, давала ему право не заглядывать князю заискивающе в глаза и не называть полным званием. Впрочем, дядюшка Федор Юрьевич не обижался. Он вообще был не обидчивый. Он продолжал:
– Слово «подлинная» происходит от слов «под длинником». Так называют длинный кнут здешние умельцы. «Подлинная» правда – сиречь правда, полученная через битье длинным кнутом. Понятно тебе, мастер огненных забав?
«Ах, да… да, меня же назначили заведовать фейерверками, – вспомнил Афанасьев, – „огненная забава“… Сейчас устроят мне забаву! И правду по-длин-ную тоже… фразеологи!»
Вот уж если где Афанасьев и не ожидал пополнить свои лингвистические познания, так это здесь, в пыточном застенке. «Тоже мне просветители, – смятенно думал он, – сначала тот придурок из возка, а теперь и сам дядюшка Федор, черти б его драли! И Сильвия эта где-то, жирная скотина… Где она, интересно? Поди, с Алексашкой Меншиковым катается! И потянуло же Меншикова на этакую колоду, гидрит-ангидрид!»
Каждого из обвиняемых по очереди вызывали к столу, за которым сидели два дьяка. За каждым аккуратно записали показания. Все это время Микешка Матроскин даже не показывался, а князь Федор Юрьевич сидел на скамье, обитой кумачом, откинувшись и опершись спиной о стену. Дремал, полузакрыв глаза и как будто отстранившись от всего происходящего. Дьяки меж тем орудовали перьями и, строго взглядывая из-под железных очков, заполняли протоколы. Записали даже идиотские речи Буббера об американском консуле и адвокате. «Интересно, как они напишут это слово?» Федор Юрьевич открыл глаза. Афанасьев понял, что настоящий розыск начнется только сейчас.
Но тут, впервые за все эти проклятые вымороченные сутки, Евгению и его незадачливым сотоварищам повезло. Прискакал нарочный с тем, чтобы Федор Юрьевич немедленно направлялся в Прешпург, дабы руководить маневрами. Таким образом дядюшке Федору напомнили, что он не только грозный князь-кесарь Ромодановский, зажавший в своем кулаке Москву, но и потешный король Фридрихус. Ромодановский развернул письмо Петра, проглядел его, а последний абзац прочитал вслух, бормоча себе под нос:
– «Понеже, мин херц кениг, не можем мы без тебя провесть маневр, и наладить войско, и учинить потешную баталию с супротивным нам королем, то просим немедля, бросив все дела, вернуться в Прешпург, дабы споспешествовать делу военному и государственному. С сим остаемся, Петрушка Алексеев, Франчишка Лефорт, Алехсашка Меншиков, Автономка Головин»…
– Так, – сказал Ромодановский, похмурившись, – значит, оставь покуда розыск, как государь вызывает меня в Прешпург?
Нарочный, не смея говорить при грозном князе, только поклонился.
– Эге, это он не просто так, – рассудил дядюшка Федор Юрьевич. – Микешка, а прикажи запереть сих четверых в крепком подвале, да поставить караул, да до моего возвращения и пальцем не трогать, допроса, а тем паче розыска не вести.
Микешка Матроскин отвернулся, и если кто мог бы увидеть в этот момент его раскормленную рожу, то ясно прочитал бы на ней разочарование. Для этого молодца допрос и дыба были чем-то вроде игры в боулинг для досужего жителя XX века.
Князь Ромодановский уехал. Афанасьев, Ковба-сюк, голландец и Буббер, запертые в сыром и темном подвале, получили передышку. На неопределенное время. Нужна ли она?.. Ведь, какизвестно, ожидание смерти хуже самой смерти.
3
– Да кто же тебя просил гоняться за этим типом?! – в сердцах воскликнул Пит Буббер, когда подозреваемые остались наедине.
– Так откуда ж я знал, что все так повернется?
– Откуда он знал, откуда он знал! Зачем ты вообще назначен в миссию, если из-за тебя нормальные люди вляпались в такой переплет, что и страшно подумать!
– Подумать? – Несмотря на чрезвычайную трагичность положения, Евгений еще сохранил силы на сарказм в голосе. – Ну, если судить по той чуши, которую ты нес князю Ромодановскому и царю Петру, Буббер, думать тебе и в самом деле страшно. Потому что занимаешься ты этим крайне редко. О каком таком адвокате ты порол? Какого еще американского посла, то есть консула, требовал? Никаких американских штатов еще нет и в помине, а далекие предки твоих адвокатов, послов и консулов пока что с воплями гоняются за коровами где-нибудь по степям Аризоны. Впрочем, вру!.. Никакой Аризоны еще нет, понятно тебе? А тот тип, который уж не знаю что помыслил против царя… тот тип в самом деле убежал от меня в ту спальню, которую нам отвели в доме генерала Лефорта, и как я сразу мог понять, что это именно та спальня, ты, дурень лунный?
Обычно тихий и немногословный Ковбасюк вдруг поддержал Афанасьева:
– В самом деле, мистер Буббер, вы вели себя… не совсем умно. Я понимаю, что действия Жени, по стечению обстоятельств, привели к тому, что мы вот тут сидим, в этом застенке. Но самое смешное состоит в том, что мы сидим тут абсолютно, абсолютно ЗАСЛУЖЕННО.
Тут выпучили глаза и Афанасьев, и Буббер. Один голландец, мутный, полусонный и продолжающий страдать от похмелья, никак не отреагировал на фразу Ковбасюка. А реагировать было на что. В конце концов, бывший чучельник говорил не так уж и часто, а если открывал рот, то порой мог выдать такое… Как вот сейчас.
– То… есть? – наконец проговорил Афанасьев. – То есть как это, Ковбасюк.., так это ты – ты хотел убить царя Петра?
– Я этого не говорил. И никого я не хотел убить, я вообще всю ночь спал.
– Уф-ф! А что же ты сказал о том… о том, что мы тут находимся заслуженно, а? – брякнул Буббер.
– А ты что хотел? Мы прибыли сюда заменить законного царя его клоном, безмозглым существом, которое было бы марионеткой, проводило бы любой закон, развязывало бы любую войну… Словом, делало бы все, о чем его только попросят те, кто им управляет. То есть мы. По-моему, это было очевидно с самого начала. А теперь нас арестовали за то, чего мы, кажется, не делали – ПОКА не делали. То есть злоумышляли против царя.
– Что за чушь ты несешь?! – взвился Буббер.
– А, между прочим, он несет не такую уж и чушь, – задумчиво отметил Афанасьев. – Он прав. Боюсь, что если нас вздернут на дыбу, то придется признаться во всем. Сложнее всего будет объяснить Ромодановскому про машину времени. Зато информашку о замене царя на марионетку он легко усвоит. В русской истории еще не такое бывало и то ли еще будет. А самая жуткая и непредсказуемая свистопляска начнется, если мы… если мы все-таки выполним наше, задание. То есть подсунем нашим пращурам совершенно политкорректного, демократичного и безмозглого правителя.
«Интересно, сколько он продержится на троне, хе-хе?..» – внес свою лепту в беседу бес Сребреник.
Ковбасюк, который тоже слышал несносного инфернала, выговорил одними губами:
– Да боюсь, что недолго. Н-да. Только, наверно, если все пойдет так, как идет сейчас, мы до того времени не доживем.
Зловещее замечание Ковбасюка заставило всех умолкнуть. Наверно, каждый подумал, что не так уж и неправ был Петр, когда велел арестовать всех, и каждый теперь невольно подозревал всех остальных и неприязненно думал об этом: зачем, зачем все это нужно?..
Афанасьев сидел скорчившись в самом углу подвала и даже не слышал о том, что говорит ему, надсаживаясь, неугомонный бес Сребреник. Он думал совсем не о том, что в любой момент может возвратиться дядюшка Федор Юрьевич и повелеть своему кату Матроскину вздернуть всех их на дыбу, одного за другим. И допросить сначала с пристрастием, потом с особым пристрастием – выведать всю подноготную, всю подлинную правду, согнуть в бараний рог. в три погибели. Евгений сидел и думал о том, что для всех последующих времен, быть может, лучше, что их, миссионеров дурацкого проекта «Демократи-затор-2020», остановили в самом начале. Сразу. Когда еще никто ничего не успел сделать.
Только один участник миссии остался на свободе. Глава, руководитель. Сильвия фон Каучук. Обладательница целой груды знаний и черного пояса по карате, выглядевшего здесь, в России конца XV века, мягко говоря, страшно. Женщина-глыба…