Путь в центр Толедо, а именно туда направлялся иквизиторский эскорт, был не самый короткий, если читывать скорость мулов. Собственно, любой мало-мальски приличный человек мог спокойно, не торопясь, шагать рядом с повозкой: с такой скверной скоростью она тащилась. Даже если учесть, что поехали только два альгвасила из четырех, а дон Педро ускакал на собственном жеребце, слезно заверив перед этим стражей инквизиции, что он непременно явится в Святую палату для покаяния и наказания. Путь выдался скучный. Женя Афанасьев надеялся хотя бы полюбоваться красотами Толедо, бывшего в то время столицей Испании (точнее, объединенного королевства Кастилия и Арагон).

Вместо созерцания красот пришлось удовлетвориться тем, что подбрасывал путь по, как назло, самым заштатным улочкам столицы Испании. Впрочем, как убедился Женя, в то время Толедо был гремучей смесью убожества и величия. Маленькие грязные домишки лепились прямо к роскошным дворцам, построенным то ли маврами, то ли под прямым мавританским влиянием. Грязная вонючая вода текла по узким улицам с высокими мрачными зданиями по обеим сторонам. Правда, высокими эти здания могли показаться разве что средневековому обывателю, потому что мало какой дворец был выше трех этажей. На улицах было, мягко говоря, уныло, потому что, во-первых, здесь было темно, словно в ущелье. А во-вторых, согласно канонам мавританской архитектуры, на улицы не выходило практически ни одно окно. Впрочем, самим обитателям Толедо так не казалось: по улицам, ловко перепрыгивая через зловонные потоки, шли модницы, поцокивая высокими деревянными каблуками, девушки с мантильями на головах, сопровождаемые расторопными дуэньями, бедняки в лохмотьях настолько бесформенных, что трудно было представить, какого все это фасона и из чего сшито.

На фоне вечно спешащей современной Москвы, неулыбчивой и деловитой, испанское население показалось Жене Афанасьеву неспешным, довольным жизнью и не утруждающим себя погоней за временем. Даже бедняки весело хохотали, показывая не бог весть какое количество зубов. Деловитые и разбитные торговцы-мавры прытко рыскали промеж граждан Толедо, предлагая решительно всё – от вина, которое им самим пить было запрещено, и разной снеди до отрезов ткани, зеркал и женских чепчиков, расшитых рюшечками.

Однако когда на улице появлялась повозка с альгвасилами, веселье мгновенно затихало, словно огромная невидимая рука душила все звуки и стирала все улыбки. Священник в белой сутане, встреченный нашими героями неподалеку от церкви Санто-Доминго-эль-Антигуо, сурово посмотрел на ППС инквизиции и проводил его долгим взглядом.

– Мрачный парень! – воскликнул Женя. – И церковь такая… мрачная!

– Э, батенька, – быстро возразил образованный Владимир Ильич, – эта церковь расписана великим Эль Греко!.. то есть будет расписана, – поправился он.

Из церкви стройно тянулись мрачные католические гимны. От их звуков, казалось, стыла кровь в жилах. Женя представил себе ряды священников в белом, с одинаковыми впалыми щеками, съеденными истовой аскезой, с лихорадочно-фанатичным взглядом… стены храма, мутные лики святых, звук органа, поющий о бренности жизни… Ему стало жутко. Он скрипнул зубами и произнес:

– Давайте и мы споем, а, товарищ Ульянов? Помирать – так с музыкой! Не всё ж этим инквизиторам тянуть свою нудную хоральную латынь!

– А что? – спросил Владимир Ильич. От удара эфесом шпаги по голове у него в мозгах, видно, что-то сдвинулось, и потому он был беспричинно весел – совершенно вразрез с ситуацией. – Что споем? Какие песни?

– Только увольте от ваших революционных!..

– Да я уж понял, что вы реакционер, батенька, – ухмыльнулся Ильич.

– Это вы скажете сеньору Торквемаде!

При этом имени все сидящие в повозке согласно вздрогнули, мулы задрожали и забили хвостами, словно отгоняя мух, а несколько проходящих мимо уличных торговцев бросились бежать врассыпную. Один так торопился, что даже уронил лоток.

Женя покосился на них, потом на девушку, в полуобморочном состоянии сидевшую рядом с ним, тупо уставился в спины своего конвоя, а потом заорал во всю глотку:

– Любимую коляновскую!.. «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла!.. Гоп-стоп, ты много на себя взяла!.. (Женя выразительно толкнул девушку локтем.) Теперь оправдываться поздно, посмотри на звезды, посмотри на это небо…» Владимир Ильич, подтягивайте за мной! «…взглядом, бля, тверезым, посмотри на это море – видишь это всё в последний раз!»

– Актуальное звучание! – одобрил товарищ Ульянов, и следующий куплет (перескочив, впрочем, через один и нещадно перевирая слова) они уже выводили вместе:

Гоп-стоп, теперь пощады не проси.

Гоп-стоп, и на луну не голоси,

Ух, это каменное сердце жабы подколодной,

А лучше позовите Герца, старенького Герца,

Он прочтет ей модный, самый популярный,

В нашей синагоге отходняк!!!

Характерно, но стражи порядка даже не сделали попытки помешать задержанным закончить их бравую вокальную партию. Наверно, звуки незнакомой песни на неведомом языке хоть как-то разгоняли мутную, душную скуку, опускавшуюся на Толедо в связи с полдневной жарой. Улицы пустели по мере приближения повозки к конечному пункту пути, и когда наконец мулы выехали на небольшую площадь к приземистому двухэтажному зданию с парадным входом в готическом стиле, Женя и Ильич, бодрясь, распевали залихватское:

И вновь продолжается бой,

И сердцу тревожно в груди,

И Ленин такой молодой,

И юный Октябрь впереди!

Владимир Ильич, которого только что обучили словам этой близкой ему песни, даже приплясывал – насколько позволяли кожаные ремни, коими он был опутан с ног до головы. Но даже и он сообразил своей ушибленной и перегревшейся на солнце головой, что стало не до веселья, когда они оказались у массивных двойных деревянных ворот, укрепленных железными перекладинами. Над ними висел щит с зеленым крестом святой инквизиции, изготовленный из двух простых сучьев, с которых свисали еще побеги с листьями. Святые отцы, верно, ценили флористику и соответствующий дизайн. Под крестом честь честью красовался девиз: Exsurge Domine et judica causam Tuam.

– «Восстань, Господи, и оправдай дело твое», – медленно перевел Женя Афанасьев. – Н-да… мрачный девиз. Тут все на Господа списывают, как у вас – на пролетариат: дескать, всё во имя пролетариата!

– Попрошу пролетариат не трогать! – огрызнулся Владимир Ильич. – Вот посмотрел бы я на вас, товарищ, что бы вы сказали на Лубянке у товарища Дзержинского.

– Ну, судя по всему, примерно то же самое, что буду говорить вот в этом милом домике, – кивнул Женя, – наверно, местный аналог Лубянки. Буду сознаваться во всём!!!

Афанасьев оказался совершенно прав. Их привезли в так называемый Священный дом, как именовали тюремные замки инквизиции. Жене и Владимиру Ильичу развязали ноги и вместе с девицей втолкнули в маленькую дверку, открывающуюся в одной из створок ворот. Женя смотрел не столько со страхом, сколько с любопытством… В сущности, они прибыли туда, куда надо, может, только не в том качестве?.. Но это уже частности. Афанасьев наблюдал…

Из просторного каменного вестибюля, располагавшегося за воротами, деревянная лестница круто уходила на второй этаж; правда, туда их не повели, а подтолкнули в глубину помещения, где начинался длинный коридор, похожий на тоннель. Ступени в его левой стене вели в «номера» – подземные камеры для «гостей» святой инквизиции. Из приятной после уличной жары прохлады «вестибюля» (как Женя про себя назвал это помещение) сквозь решетки в дальней стене открывался превосходный вид на внутренний дворик, засаженный яркими цветами, названий которых Женя не припоминал, зелеными кустами, виноградом, обвивающимся вокруг черных брусьев, поддерживаемых гранитными колоннами. Фиговое дерево отбрасывало роскошную тень на кирпичную стену и крытую аркаду с мавританскими орнаментами, по которой чинно, парами, как влюбленные по бульвару, прохаживались отцы-доминиканцы в черно-белых одеяниях, гнусаво бубня себе под нос дневную службу.

«А ведь это, судя по всему, местный аналог то ли Лубянки, то ли Бутырки, – размышлял Афанасьев, – по крайней мере интерьер тут поприличнее, чем в наших тюрягах. И люди такие благообразные!.. Пахнет опять же хорошо, а не как у нас – разным дерьмом!»

Пахло в самом деле приятно и благочинно – ладаном и разогретым воском из находящейся чуть в отдалении часовни.

– Может, набрехали историки про инквизицию-то? – пробормотал Женя себе под нос. – По крайней мере никаких атрибутов зверства я что-то пока не вижу. А историки любят приврать, пофантазировать…

И он поведал эту мысль Владимиру Ильичу.

Впрочем, ни развить ее, ни опровергнуть тот не успел, потому что их втолкнули в коридор и, проведя по круто забирающим вниз каменным ступеням, втолкнули в… Собственно, сначала они и не поняли куда. Темнота ослепила не хуже самого яркого света – до рези в глазах, до мутных белых пятен, плавающих перед взором. Только спустя минуту удалось оглядеться и установить, что они находятся в небольшой камере со стенами из тесаного камня. Под самым потолком крошечное решетчатое окно, от которого было примерно столько же света, сколько от козла Тангриснира молока. Пусть даже непастеризованного молока. Основной источник света, от которого хоть что-то удалось разглядеть, представлял собой кривую глиняную плошку, в которой плавало что-то вроде фитиля. В плошку до половины был налит вонючий жир, который больше портил и без того спертую атмосферу, чем горел.

Владимир Ильич оглянулся и, рассмотрев, что и Женя Афанасьев, и девушка-«ведьма» (!) по-прежнему с ним, проговорил почему-то по-испански:

– Как же так? Камера одноместная, а сюда запихали сразу троих, к тому же одну женщину! – Чуть подумав, он повторил то же самое по-русски, на что получил следующий Женин ответ:

– А что вы хотели? При вашем преемнике, товарище Сталине, по сто человек в пятиместную камеру пихать будут! Да это еще что! В двадцатиместное помещение сажали по триста с лишним человек, так что приходилось спать в несколько слоев, друг на друге, а надышано было так, что зимой спали с открытым окном!

– Это все меньшевистские штучки! – не соглашался Владимир Ильич. – Совсем обнаглели местные жандармы! Это же надо – троих в одиночку посадить?

– Да ладно! Радуйтесь, что сразу в камеру пыток не отправили, где мы быстро признались бы, что – патентованные колдуны и дипломированные ведьмаки!

– А вы тоже хороши – так разозлить местную полицию! – перекладывая с больной головы да на здоровую, нагло заявил товарищ Ульянов.

Женя взбеленился:

– Ах, я?.. А уж как вы отличились, товарищ вождь! Да, кстати!.. Обращение к инквизиторам «товарищи!» очень своевременно. И по степени своевременности оно напоминает мне об императоре Гелиогабале, который занимался следующим. Вам будет интересно послушать, чтобы убить время в этой гостеприимной камере. К тому же вы – великий политический деятель, е-мое! Так вот. Римский император Гелиогабал был очень веселый человек, не менее веселый, чем его предшественники Нерон, Калигула, Тиберий и Каракалла. А император Гелиогабал отличился тем, что раздавал высшие государственные должности… по размерам половых членов. По всему Риму катались посланники императора – декурионы и легаты – и измеряли у римлян сами уже слышали что. Вот такая история – просто-таки Золушка наоборот, только в случае с Золушкой измеряли всё-таки башмачок, точнее, ножку по башмачку. Так вот, однажды этот милый государственный муж решил доказать народу свою сугубую близость к нему – не то что декабристы, которые, кажется, по вашим же словам, Владимир Ильич, «были страшно далеки от народа». Что он сделал? Собрал конгресс всех проституток Рима, сам переоделся в женскую одежду и обратился к ним… ну да! Император сказал: «Товарищи!..» Не коситесь и не сверкайте глазами, товарищ Ленин. Исторический факт, между прочим!

– Возмутительное распутство! – дал суровую отповедь вождь. – Какие еще ему «товарищи»?

– Примерно такие же, как нам – инквизиторы, которых вы хлестали этим дружественным словечком!

Любимец всех советских детей едва ли не впервые в своей личной биографии не нашелся что ответить. Он присел у стены и буркнул:

– И всё-таки это архибезобразие! Запихнуть троих в одноместную камеру, сырую, промозглую, без света, черт знает что! Такое даже жандармы себе не позволяли.

Афанасьев хотел уж было сказать, что они находятся практически в курортных условиях по сравнению с тем, что будет твориться в СССР чуть погодя после Ленина, но…

Троих?

– Четверых… – тихо поправил Женя. Потому что в тот самый момент, когда Ильич произносил свою гневную тираду, в размытом свете коптильника появилось чье-то чумазое лицо – черное до такой степени, что Афанасьев сначала подумал, будто это негр. Впрочем, длинный нос, скулы и весело оттопыренные уши едва ли могли принадлежать представителю негроидной расы, а когда нежданный сокамерник вытер лицо рукавом грязной рубахи, оставив на лбу и на щеке две светлые полосы, окончательно выяснилось, что никакой это не негр. Он улыбнулся во весь рот, и было как-то странно видеть белозубую улыбку в этой мрачной инквизиторской камере.

– Кто вы, товарищ? – спросил у него Владимир Ильич на испанском, видимо, забыв о недавней отповеди касательно подобного обращения «товарищ» в суровых условиях инквизиторской Испании.

– Джованни, – следовал ответ.

– Ага, итальянец! – обрадовался Владимир Ильич. – Это очень даже хорошо! Я по-итальянски говорю очень даже прилично! Помнится, мы с товарищем Горьким жили на Капри, так какие там рыбаки жили! Вы, кстати, не рыбак? – переходя на итальянский, спросил Ильич.

Сосед по камере отвечал на странном, но, несомненно, итальянском (образца шестнадцатого века) языке:

– Нет, не совсем. Я – моряк.

– Ага, моряк? – воскликнул Ленин. – Прекрасно. А сюда за что попал? Хотя тут, наверно, могут и ни за что… Пока власть у реакционеров, попов и эксплуататоров, простому человеку трудно, ой трудно! За что сюда попали, товарищ?

– За говорящую жабу.

Владимир Ильич запнулся и обеими ладонями принялся наглаживать лысину. Потом произнес неуверенно:

– За говорящую жабу? За пьянство, что ли?

Женя Афанасьев весьма приблизительно знал итальянский – был на факультативных курсах этого языка в университете – и мог только догадываться, о чем беседуют Владимир Ильич и моряк Джованни. Между тем последний ответил:

– Почему за пьянство? За колдовство. Я – неаполитанец, но живу и торгую на кораблях Венецианской республики. Прибыл я в Испанию и у одного мавра за высокую цену купил говорящую жабу. Дорого платил, но в Венеции мне дали бы вдесятеро против моей цены! Там любят диковины. А тут не донес я жабу до своего корабля. Поймали меня альгвасилы и приволокли в инквизицию. Дескать, я колдун, а жаба – это заколдованный испанский гранд. Они тут ищут какую-то жуткую колдунью по имени Абигойя, которая якобы напустила порчу на скот и послала неудачи в войне с Гранадой. И вообще ведет очень вредный образ жизни. Хватают всех подряд. Торквемада спустил с цепи всех своих псов.

– Меня тоже арестовали по подозрению в колдовстве, – печальным голосом поведала донна Инезилья, высказавшись впервые за всё время ее своеобразного знакомства с нашими героями. – Сожгут нас всех.

– Это типичный мещанский конформизм! – заверещал товарищ Ленин. – Нельзя опускать руки перед опасностью! А где ваша жаба, товарищ Джованни… э-э-э…

– Мое полное имя Джованни Луиджи Джоппа, – отрекомендовался владелец мнимой говорящей жабы.

Афанасьев едва не прыснул со смеху.

– Джоппа? – переспросил он.

– Джоппа, – повторил итальянец, не понимая веселья своего нового соседа по камере. – А что?

– Ничего, ничего, – поспешил заверить его Афанасьев на очень плохом итальянском.

– Гм-гм… – с сомнением произнес товарищ Ленин, – и где же эта ваша жаба, товарищ Джоппа? Конфисковали при аресте?

– Да нет, почему? – отозвался тот. – Акватория!!

По произнесении этого термина, без сомнения, известного каждому моряку, в углу что-то зашевелилось, донесся странный булькающий звук, а потом прямо на подставленную ладонь Джоппы шлепнулось что-то размером с крупное яблоко. Да какое там еще яблоко?.. Типичная жаба при слабом свете фитиля в плошке смотрела на Афанасьева, Владимира Ильича и донну Инезилью круглыми глазами-бусинками, потом вдруг разинула рот и квакнула:

– Аква-а-а-а…тория! А…КВА-А-А… тория!

– Она умеет говорить свое имя, – с гордостью сообщил Джованни Джоппа и погладил свою питомицу по пупырчатой шкурке.

Женя Афанасьев почесал в затылке. Владимир Ильич, привыкший немедленно производить опыт по-живому, проворно ткнул в жабу пальцем, на что получил вопль на ломаном итальянском языке:

– Ква-а-а-тро порко маледетто!

– И вот это она умеет говорить, – проговорил Джованни Джоппа не без оттенка гордости. – А больше ничего. Вот за эти три, точнее, четыре слова, которые она умеет произносить, меня и посадили в тюрьму по обвинению в колдовстве.

– А что вы? Это же, гм-гм, сущий произвол, батенька! – снова возмутился Владимир Ильич.

Джованни Джоппа развел руками:

– А что я могу сделать? Завтра мы все предстанем перед трибуналом. А отцы-доминиканцы хоть и мягко стелют, да жестко спать. Буду каяться, только вряд ли поможет. А вы за что сюда попали?

– Спасали вот ее, – Афанасьев без предисловий взял девицу за руку и подтянул к себе, – от альгвасилов инквизиции. Оказали сопротивление.

Глаза итальянского моряка Джованни Джоппы полезли на лоб. Это было видно даже при том скудном освещении, что имелось в камере. Синьор Джоппа даже стал запинаться:

– Вы…вы оказали сопротивление…альгвасиламин… инквизиции?

– А что тут, гм-гм, такого? – спросил Владимир Ильич. – Если они чинят неуправство, то наш долг – вмешаться и..

– Интересно, что бы он сказал, если бы оказали сопротивление сотрудникам НКВД при добром Иосифе Виссарионовиче, – пробурчал Афанасьев, который всё еще не уставал проводить параллели между деятельностью инквизиции и своего нынешнего спутника.

Донна Инезилья сказала по-итальянски, раз уж ее спутники предпочитали именно этот язык (вот образованная девушка, а разные домотканые историки еще говорят про тьму средневекового невежества!):

– Сопротивление стражникам оказал и дон Педро, мой возлюбленный. Я и он полюбили друг друга месяц назад, но его родня против наших отношений, потому что мой отец – мавританского происхождения, хотя и оставил магометанскую веру и перешел в католичество. Я тоже христианка. Но родственники дона Педро хотели разлучить нас и донесли в инквизицию, будто бы я ведьма. Сам Торквемада взглянул на меня и тотчас же заявил, что я должна быть предана суду. За мной выслали альгвасилов, они настигли меня за стенами Толедо, но прискакал дон Педро и вступил с ними в бой. Он храбро бился, но их было четверо, а он один. И когда альгвасилы стали одолевать, явились смелые люди и помогли дону Педро одолеть посланцев грозного Томаса де Торквемады. – Она пригладила волосы ладонью, и только сейчас, не при свете ярчайшего испанского солнца, а в скупых отблесках от чадящего фитиля Афанасьев увидел, что она похожа на Ксению. Как будто они сестры. Хорошо, что Ксюши нет здесь, подумал Афанасьев, и ледяная рука тоскливо сжала сердце.

– Но безумие вдруг вошло в дона Педро, и он поднял клинок против своих спасителей…

– Не клинок, а эфес, разные вещи, к сведению, – возразил товарищ Ленин, потирая лысину, на которой честь честью красовалась здоровенная шишка с кровоподтеками, – вот так-то, ба…

Он чуть не сказал ей «батенька». Афанасьев сдержал истерический смешок. Инезилья продолжала:

– Не знаю, какой бес обуял дона Педро, но он тотчас же признал то, в чем тщетно наставляли его родственники: он сказал, что я ведьма, а мои спасители посланы самим адом.

«Не так уж и неверно насчет беса, – подумал Афанасьев, – Владимир Ильич-то признал свое совсем непролетарское происхождение…»

– И псы Господни взяли мой след, и вот я и мои спасители здесь, – высоким слогом, не лишенным истинной поэтичности, закончила Инезилья.

– Псы Господни? – переспросил Владимир Ильич.

– О, это известный парадокс, – сказал Женя. – Неужели вы, Владимир Ильич, такой образованный человек, не знали? Доминиканцы по-латыни – Dominicanes, а если поделить это слово надвое, то получится Domincanes – в переводе с латинского «псы Господни». Это же известный каламбур, много раз обыгрывался в литературе.

– Говорящая жаба, псы разные, – проворчал вождь мирового пролетариата, – давайте лучше немного отдохнем, товарищ Афанасьев. А то у меня от всего услышанного и увиденного начинает чертовски болеть голова. Кто его знает, каких диковинных животных предстоит нам еще увидеть… Э-эх, – вдруг протянул он с тоскливой ноткой, – как там без меня съезд, товарищи по партии, Совнарком, Москва…

– Мос-квввва-а-а! – вдруг мерзко пробулькала жаба Акватория, и Афанасьев в панике скатился на пол вслед за Ильичом и Инезильей. Пусть животное разучивает новые слова, а мы пока что спать, спать…

Судопроизводство в инквизиции было поставлено на скорую ногу. Уже на утро следующего дня всех содержащихся в камере вызвали на суд святой инквизиции. Суд должен был состояться не в местной Бутырке… м-м-м… не в Священном доме, а в монастыре с таким длинным названием, что даже Афанасьев – с его прекрасной памятью – немедленно забыл его, как только сержант альгвасилов, пришедший за обвиняемыми в колдовстве, огласил место судебного заседания.

Надо сказать, Афанасьев обрадовался. Больше всего он опасался не суда, не возможных пыток (о них он, будучи наслышан о здешних «нежных» методах выбивания показаний, даже думать боялся), а длительной задержки в камере. Ведь время идет на часы! Ведь дионы, уже очухавшись, могут искать их в Толедо, а о том, что могут натворить эти двое в испанской столице, Женя даже и размышлять не желал, чтобы не перетруждать мозги.

Когда обвиняемых везли в монастырь, Афанасьев и товарищ Ульянов-Ленин уже не распевали веселых песен. Джованни Джоппа уныло клевал носом, у него из-за пазухи Акватория время от времени выдавливала вновь разученное словечко: «Москввва-а-а!», а донна Инезилья сидела неподвижно, как прекрасная греческая статуя, и рассматривала свои округлые точеные кисти рук. «Эх, Ксюша, – думал Афанасьев, – ничего, что нас отделяет пять с лишним столетий!.. Мы еще побарахтаемся, поборемся, у нас крепкая заквввва-а-аска, как сказала бы эта милая сердцу пупырчатая Акватория!.. Видит бог, не столько за себя, сколько за этих идиотов Эллера и Поджо переживаю. Ведь без них мы никуда отсюда не денемся. Эх, всё-таки – за себя, за себя!..» Под конвоем восьми суровых безмолвных альгвасилов в шлемах и с торжественного вида алебардами их ввели в зал инквизиции, где и должен был состояться суд.

У дальней стены зала стоял длинный стол, за которым сидели семеро священнослужителей в одинаковых черных сутанах, с аккуратно выбритыми тонзурами, с одинаковыми же равнодушными лицами, которые вызвали у Жени смутные ассоциации с вареными овощами. Лица доминиканцев выражали куда меньше жизни, чем солнечные зайчики, игравшие на стеклах расположенных за спинами отцов-инквизиторов широких окон.

– Н-да, – пробормотал себе под нос Афанасьев, – такие изможденные рожи, как будто неделю ничего не ели и работали при этом на лесопилке. Интересно, кто из них Торквемада? Они тут все сидят одинаковые, как редька в земле. Кто их разберет…

Впрочем, разобрались очень скоро. Томас де Торквемада, Великий инквизитор веры, сидел в самом центре, и по правую и левую руку от него сидело соответственно по три доминиканца. Вблизи у Торквемады было морщинистое лицо, похожее на печеное яблоко, и мутные серые глаза, столь редкие для испанцев. Крючковатый нос инквизитора вполне мог принадлежать и представителю той нации, столь ярым гонителем которой он являлся.

Инквизиторы молча наблюдали за обвиняемыми. В их лицах и взглядах не было ни недоброжелательства, ни злобы, ни осуждения, ни даже любопытства. Их не смутил ни экзотический наряд Владимира Ильича, ни «адидасовские» кроссовки Жени, которые тот забыл снять перед перемещением. Видимо, суд над еретиками, колдунами и другими местными маргиналами был для них таким же обыденным будничным деянием, как для мясника – разрубка туши, а для суконщика – выделка шерсти.

Вдруг Торквемада заговорил:

– Подойдите, дети мои.

У него оказался глубокий печальный голос, мало соответствующий его блеклой, вытертой внешности. Он произнес эти слова почти нежно, как будто искренне жалел приведенных к нему на суд. Но ничто не дрогнуло в его «печеном» лице, несмотря на сострадательность избранного им тона. Афанасьев (кстати или некстати) вспомнил мнение отдельных историков, что инквизиторы умело создавали и поддерживали атмосферу доверительности и отеческой откровенности. Приведенные в тюрьму, а потом на суд несчастные мавры, евреи и просто заподозренные в ереси или колдовстве жители Испании проникались этой благочинной, мирной обстановкой, пропитывались этими доброжелательными, почти жалостливыми взглядами инквизиторов и верили, что о них искренне заботятся, что здесь им не причинят зла, что им просто хотят помочь…

Владимир Ильич, который попал в привычную атмосферу заседательного органа, выступил вперед и бодро спросил:

– Товарищи, а в чем, собственно, гм-гм, нас обвиняют?

Торквемада поднял на него глаза и проговорил:

– Сын мой, я не чародей и действую по воле Господа и по мере скромных сил своих. Мне кажется, что я знаю кое-что о ваших душах, но я просто бедный монах и не обладаю сверхъестественными способностями. Душа бессмертна, а тело бренно и утло, так что я надеюсь, что вы сами откроете мне свои души и назовете, ОТЧЕГО вы здесь и В ЧЕМ вас обвиняют.

«Удобная риторика, – подумал Афанасьев, и по коже его пробежали будоражащие мурашки, – вежливо и доступно, а по сути – то же самое, когда следователь ЧК или НКВД клал перед обвиняемым чистый лист и говорил: „Ну че, козел, я простой человек, из народа, а ты у нас ученая скотина, нивирситеты кончал, вот сам и придумай, в чем ты провинился перед советской властью. А если будешь яйца мять, то я тебя, тварь, сейчас по всем законам революционной совести шлепну, гниду!..“

Владимир Ильич ответил:

– Вы, товарищ Торквемада, несколько не так формулируете. Я сам государственный человек, управляю государством, и если кого-то обвиняют, то нужно сначала сформулировать обвинение. Так-то, батенька!

– Мы не вмешиваемся в светские дела, чужеземец, – тусклым голосом сказал сидящий крайним слева инквизитор. – Будь ты хоть король чужой страны, нас совершенно не касается ни твое правление, ни твои деяния. Наше дело твоя душа, и еще то, чтобы она была вручена Богу, но не дьяволу. А в твоем случае мы ничего не можем утверждать определенно.

– Что за религиозный бред? Давайте устроим диспут! Я вам докажу, товарищи инквизиторы, что вы в корне заблуждаетесь!

После этих слов Владимира Ильича несчастный Женя Афанасьев предположил, что вождя мирового пролетариата ударили по голове несколько сильнее, нежели можно было предположить изначально.

Впрочем, то ли испанский язык товарища Ульянова был настолько плох, что из его речи не всё разобрали, то ли инквизиторов не интересовали нюансы и частности и они предпочитали, согласно позднейшему изречению Козьмы Пруткова, зрить в корень. Женя решил принять удар на себя и, решительно придержав Владимира Ильича за локоть, выступил вперед. Взгляд великого Торквемады вонзился в него, как холодный, остро отточенный кинжал, уже отведавший крови. Женя тряхнул головой. Он попытался взять себя в руки, чувствуя, как сознание начинает туманиться под этим страшным отсутствующим взглядом. Какой он великий?.. Просто лысый старикашка с мутным взором и людоедскими взглядами на жизнь и людей! Да он и людей-то не видит, перед ним – какие-то ходящие схемы, которые желают или не желают вписываться в некие плавающие рамки, поставленные вот этими лысыми, костлявыми, беззубыми злыми старикашками. Да судя по их рожам, они питаются сухими бобами и фанатично запивают их святой водой! А женщин, молодых и красивых, видят только в том аду, который они им сами устраивают! Вон тот, сбоку, с такой кислой рожей, как будто у него хронический запор! А тот, надутый, с коричневыми кругами под глазами, похожий на напуганного совенка? Наверно, в молодости ему не дала какая-нибудь знойная андалузка, он и озлился на всех женщин и весь мир в частности, запирается в келье и… Вон какие руки мозолистые-то! Афанасьев даже развеселился от своих мыслей, переводя взгляд от одного монашеского лица к другому. А тот, третий слева, напоминающий ожившее огородное пугало, со впалыми щеками и трясущимся подбородком, то и дело открывающим желтые лошадиные зубы… Просто какой-то статист для голливудского фильма ужасов, снимается без грима! Играет в массовке оживших мертвецов.

Женя взглянул в сторону, увидел нежный профиль Инезильи, ее темные вьющиеся волосы и холмик высокой полной груди в вырезе платья и подумал, насколько же разнообразна природа в своем промысле, создавая вот такую галерею уродов и вот таких чудесных женщин, из-за которых стоит жить!.. И как она похожа на Ксюшу, Боже мой! Афанасьев взглянул на инквизиторов и решительно заговорил на плохом итальянском, так как с испанским были серьезные проблемы, а итальянский, как он понял, в Испании в то время знали многие:

– Высокочтимые господа судьи. Мы гости этой страны и, быть может, не знаем каких-то ее законов. Если мы что-то нарушили, то готовы ответить за это… – Его взгляд прикипел к сутане Торквемады, единственной меж однотонных одеяний монахов черно-белой, двухцветной. – Но мы добрые христиане и не причастны ни к какому колдовству и богоотступничеству.

Афанасьев сам не понял, откуда в его мозгу всплывают такие сложные итальянские слова, как «богоотступничество» и «высокочтимые». В университете он знал язык на уровне фраз «бонджорно, синьора» и «арривидерчи». Торквемада кивнул, давая понять, что слова Жени дошли до него. Но он молчал и не двигался, а вот сидящий рядом с ним инквизитор сделал отмашку левой рукой, и альгвасилы ввели в зал суда еще одного человека.

Да! Еще бы этот красавец отсутствовал, даже по уважительным причинам!

…Конечно же, это был не кто иной, как дон Педро де Сааведра. Но какой!.. Да, здорово его построили отцы-инквизиторы, которые, видно, в самом деле были чужды коррупции и не отличали богатого от бедного и знатного от безродного в их вине перед Господом. Дон Педро вид имел весьма жалкий: он был бос, с непокрытой головой, нечесаные черные волосы спадали на плечи. На нем был чудовищного вида балахон – «самарра», облачение кающегося грешника, – одеяние из грубой желтой ткани с крестом святого Андрея. По всей видимости, это была единственная на данный момент одежда незадачливого дона Педро.

– Вот свидетель вашего преступления, – сказал Торквемада. – А преступление ваше в том, что повинны вы колдовству и пособничеству вот этой ведьме!

И он резко вскинул руку, указывая на Инезилью, а потом грохнул кулаком по столу. Эта вспышка не вязалась с прежним кротким обликом Великого инквизитора, но теперь его бесцветные глаза метали громы и молнии, а узкие ноздри длинного крючковатого носа гневно трепетали.

– Что скажешь, сын мой? – ласково спросил костлявый инквизитор, фрей Хуан, которого Афанасьев мысленно сравнил со статистом из голливудского фильма ужасов.

Дон Педро подошел к столу, за которым с постными физиями восседали доминиканцы, и бухнулся на колени, как будто ему подрубили ноги. Он забормотал до приторности жалобным тоном:

– Каюсь, отцы мои, что не по своей воле, а по колдовству этой женщины, вместившей в своем обольстительном теле коварную сущность Сатаны… – Он на секунду запнулся, и Женя Афанасьев скороговоркой просуфлировал вполголоса и, разумеется, по-русски:

– Виноват в том, что не из злых помыслов, а по наущению князя Милославского временно являлся исполняющим обязанности царя!..

Приблизительная эта цитата из гайдаевского «Ивана Васильевича», конечно, не могла быть понята присутствующими. Но на Афанасьева глянули глаза Торквемады, и очередное слово застряло у него в горле, а приступ лихорадочной, нездоровой веселости мгновенно ушел в пятки вместе с устремившейся туда же душой. Дон Педро между тем унылым голосом изложил в хронологическом порядке свои бедствия и несчастья, напоследок обозвал Владимира Ильича и Женю «нечестивыми», а всё – в духе хрестоматийного «во всем виноват Чубайс!» – свалил на Инезилью. И околдовала она его, и от лона церкви отвратила, и всячески разлагала морально, а также вырвала из любящей семьи и заставила пуститься во все тяжкие. Напоследок дон Педро упомянул о родовом замке, трижды перезаложенном проклятому еврею из Сеговии, и на этой бравурной ноте кончил свою речь. Оваций, конечно, не последовало, но Афанасьеву показалось, что речь эта если и не понравилась доминиканцам и лично Торквемаде, то по крайней мере устроила их.

Тощий инквизитор фрей Хуан взглянул на шефа:

– Начнем допрос?

Торквемада еле заметно наклонил голову. В роли общественного обвинителя выступал тип с коричневыми кругами под глазами и надутой физиономией, который звался фрей Констанций; в молодости он был гончаром и работал у мастера Мануэля Грегорио из Мадрида, да так нерадиво работал, что не только не заработал, а еще и задолжал своему хозяину двести мараведи. Фрей Констанций, тогда еще простой обыватель, даже получил за этот вечный долг кличку Минус Двести (в переводе на нынешние математические понятия). Добрый работник не стал отрабатывать долг, а просто донес на мастера Мануэля Грегорио в инквизицию, и того сожгли как еретика. А вместе с ним сгорел и долг. С тех пор фрей Констанций сделал бурную карьеру и дорос до того, что выступал в роли обвинителя на процессе, где одним из обвиняемых был сам товарищ Ульянов-Ленин…

Фрей Констанций надул щеки и заорал (ну совершенно не в духе тихоголосых доминиканцев):

– Отвечай, презренный, когда и как был сопричислен козням дьявола?

Женя аж присвистнул. Хорошенькое начало допроса! Осталось назвать только место и время вербовки.

– Ты! – Палец фрея Констанция уперся во Владимира Ильича.

– Между прочим, уважаемый товарищ… – витиевато начал тот, а потом, наверно, впав в полемический задор, перешел на более простую лексику: – Ясней формулируйте обвинение! Что это за… голословность? С таким же успехом я могу обвинить вас, скажем, в том, что вы подсматриваете за голыми послушницами в женском монастыре и делаете свои выводы! Ну? Что молчите, батенька?

Фрею Костанцию, верно, никогда не приходилось видеть таких наглых еретиков и колдунов, которые ставят ему встречные обвинения. Он поморгал глазами с довольно глупой миной на лице, а потом пошел по наезженной дорожке:

– Значит, упорствуешь в грехе своем? Подумай о душе! Плоть тленна и бренна, и лишь душа бессмертна, и если здесь гореть в очищающем огне лишь миг, то ТАМ, в другом месте, придется гореть вечно! Затрещат кости, и задымится, сгорая на адских крючьях, мясо грешников!..

– Вы, мой друг, так аппетитно говорите обо всём этом, что мне захотелось покушать, – примирительно заговорил Владимир Ильич. – Вот только не следует, хм-хм, чтобы жаркое подгорало. Самое главное в жарком – это вовремя и умело пользоваться соусом. Самое лучшее жареное мясо едал я в Берне. Там, признаться, отлично готовят повара-итальянцы! А еще неплохо кушали на Третьем съезде РСДРП в Лондоне. А вот в Шушенском…

Тупой фрей Констанций выпучил глаза, а педантичный фрей Хуан пометил у себя: «еще и грех чревоугодия».

Разговор шел на испанском, так что Женя ничего не понимал, но до него долетал шепот рядом стоящего Джованни Джоппы, который вычленял основную суть данной полемики, переводя на итальянский.

Вскоре фрей Хуан предложил обвинителю допросить Афанасьева. Наверно, суд уже вынес свое суждение по поводу Владимира Ильича. Женя тоже ничего не сказал по существу, а дона Педро назвал «пленником своих заблуждений», что неожиданно вызвало в суде одобрительную реакцию. Наверно, они подумали, что тем самым Женя частично признает свою вину.

Допрос несчастного Джованни Джоппы был бы комичен, если бы происходил на сцене театра под сенью Мельпомены, а не в зале инквизиции под скрещенными взглядами отцов-доминиканцев. При демонстрации говорящей жабы Акватории все увидели – о, воистину есть на земле чудеса! – улыбки на лице двух из семи инквизиторов. Однако жаба молчала, как Олег Кошевой в гестапо. Но это были цветочки… Самое интересное, как оказалось, началось после того, когда измотанный глупым упрямством или же дьявольской болтливостью проклятых еретиков и колдунов фрей Констанций перешел к плотному допросу Инезильи.

Девушка сделала два шага вперед и остановилась перед судьями. Фрей Хуан попросил подойти и главного свидетеля – кающегося грешника дона Педро де Сааведру. На этот раз допрос повел сам Торквемада. Верно, Великий инквизитор веры чувствовал, что тут скрывается нечто более важное, нежели можно было выудить из почти балаганного допроса товарища Ленина и Жени Афанасьева бестолковым сеньором Минус Двести, фреем Констанцием.

– Дон Педро де Сааведра, признаете ли в этой женщине Инезилью Мархито, дочь мориска?

– Да, отец мой.

– Вы признаете, что Святая палата направляла вам просьбы выдать ее инквизиции, а вы отвергли ее требования?

– Да, отец мой.

Голос Торквемады стал почти ласковым:

– А теперь, сын мой, скажите, признаете ли вы правоту Святой палаты в том, что эта женщина – ведьма?

Показалось, что кающийся гранд поколебался с ответом. Впрочем, Томас де Торквемада и не стал его выслушивать. Он поднялся во весь рост и величественно кивнул фрею Констанцию. Тот куда-то исчез и через минуту вернулся с массивным серебряным крестом. Торквемада кивком же велел передать его фрею Хуану, который уже наготове поджидал получения почетной эстафеты. Да будет позволено выразиться сим спортивным термином в суровой обители братьев-инквизиторов, где рескриптом от 1472 года был запрещен футбол (плевок в сторону англичан, якобы изобретших эту игру!) как дьявольская суета сует!..

Фрей Хуан принял крест и, читая молитву, медленно направился с ним к донне Инезилье. Женя Афанасьев тоскливо смотрел на это удручающее действо и вспоминал, как примерно подобным образом проверяли на приверженность к инфернальной среде Ксению. Ну что это ожившее пугало хочет от прекрасной, милой женщины?.. Если у него проблемы с потенцией, так пусть выпишет из двадцать первого века виагру (хоть группу, хоть лекарственное средство), а сам Афанасьев взялся бы ему в этом поспособствовать, лишь бы закончилась эта волокита и всё завершилось благополучно.

Тем временем фрей Хуан, не внимая мыслям Жени Афанасьева (не дион же он, чтобы их читать?), приближался к Ксю… тьфу ты, к Инезилье! По мере того как он загребал своими сухими ножонками новый шаг, он всё выше поднимал серебряный крест и всё громче возвышал голос, на звучно-медной латыни читающий молитву.

Женя смотрел с недоумением и смутной презрительной досадой; Владимир Ильич и вовсе потерял интерес к происходящему и вертел головой по сторонам, оглядывая величественный зал и время от времени бормоча: «Архинедурно, батеньки! Хорошая резиденция! Я себе в Горках вот тоже построю!..» По всей видимости, товарищ Ульянов получил по голове еще основательнее, чем мог представить себе унылый Женя Афанасьев.

Фрей Хуан приблизился к донне Инезилье на расстояние одного шага и медленно осенил ее серебряным крестом. И вот тут глаза Афанасьева медленно, но верно полезли в район лобных выпуклостей: нежный профиль Инезильи неуловимо изменился, поплыл, словно Женя видел ее сквозь мутное стекло, по которому хлестали потоки дождевой воды… но никакого стекла не было, да и не нужно было, чтобы облик девушки за несколько мгновений претерпел изменения, и изменения ужасные.

УЖАСНЫЕ!

Стоявший рядом с ней дон Педро в своем дурацком балахоне каящегося грешника вдруг переменился в лице, зашатался и в ужасе упал на пол ничком, прикрыв лицо руками. На том месте, где только что стояла донна Инезилья, теперь выгнула спину… громадная черная собака! Она повернула голову, и ее ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ глаза, горящие, свирепые, но тем не менее осмысленные и видящие – не как у дикого зверя, но как у разумного существа! – глянули на Женю Афанасьева. Афанасьев застыл на месте и впервые в своей жизни физически почувствовал, как кровь останавливается в жилах, как тоскливая мука выгибает свое дряхлое тело где-то там, в глубине его существа… Господи! Фрей Хуан, несущий крест, слабо вскрикнул и едва не выронил свою драгоценную ношу, а уже в следующую секунду гигантский оборотень перевел свое внимание с Афанасьева на фрея Хуана и – прыгнул.

Защищаясь, фрей Хуан выставил крест перед собой. Оборотень обрушился на него всей массой, сбил с ног… но тут же с воем отпрыгнул. В воздухе запахло паленой шерстью, и на черной шкуре чудовища проступили две подпалины – крест-накрест… Инквизиторы повскакивали со своих мест. Один Торквемада остался сидеть неподвижно, как будто его нисколько не заботило, не пугало происходящее. Черная громадина разинула пасть, и Афанасьев увидел алый бархат пасти и слюну, стекающую с мощных белых клыков. Стоявший рядом с ним Владимир Ильич встрепенулся и залопотал:

– Но как же так, товарищи? Ведь оборотней не существует в природе, они навеяны религиозным дурманом, которым века и века задуривали голову трудящимся массам…

– Ты это скажи вот этой милой хвостатой девушке, дорогой наш Ильич! – пробормотал Афанасьев, не в силах оторвать глаз от громадного черного зверя. А преобразившаяся ведьма (ах, на самом деле, на самом деле, о присноблаженный фрей Торквемада!) перемахнула через лежащего на полу фрея Хуана, придавленного крестом. И защищенного им. Да!.. Фрея Хуана зверюга не тронула, а бросилась к столу, где сидел почтенный суд. Двое инквизиторов, столкнувшись лбами, прыснули в разные стороны, и одного тотчас же настигла громадная черная собака. Она повалила его на пол и вцепилась зубами в затылок. Мощные челюсти сомкнулись на черепе несчастного, и все отчетливо услышали хруст костей. Брызнула кровь. Афанасьев вдруг сорвался с места и, выхватив у лежащего фрея Хуана тяжелый серебряный крест, кинулся к собаке. Владимир Ильич, мелко семеня, помчался за ним, и каким-то краем сознания Афанасьев подхватывал его невнятное бормотание, выдавливаемое на бегу:

– По всем законам диалектики… оккультизм… в чем же дело, батеньки?.. Архибезобразие… Молот ведьм… пещерное средневековье… но ведь вы, Владимир Ильич, материалист, следовательно, товарищ оборотень не может существовать и это – обман зрения… галлюцинация, вызванная дурным питанием и отвратительными условиями содержания в камере инквизиции… Ба-тень-ки!!!

Между тем громадная черная «галлюцинация», расправившись с одним из инквизиторов, повернула к Афанасьеву свою окровавленную морду, и Женя на бегу понял, что чувствовал, скажем, сэр Хьюго Баскервиль, когда встретил ночью на болотах чудовище примерно такого же калибра и степени дружелюбности… Впрочем, у него не заплелись ноги, и не спал темп движения, и не убавилось решимости… нет, Афанасьев просто почувствовал, как громадная игла льда прошла вдоль позвоночного столба. Впрочем, его рассудок уже отказывался воспринимать фантастичность происходящего: как нормальный современный человек будет реагировать на то, что он в присутствии Великого инквизитора Торквемады бежит с серебряным крестом на жуткого оборотня, а в качестве резерва имеет за спиной самого Владимира Ильича Ленина?.. Вот то-то и оно. Так что Афанасьев достиг своей цели, черное страшилище вскинуло голову, раскрывая окровавленную пасть, и Жене даже показалось, что собака щерится… улыбается – жуткой звериной улыбкой, в которой самым страшным всё-таки было то, что она, эта улыбка, всё-таки походила на человеческую!

– Аа-а-а-а!!!

…Испустив этот дикий вопль, Женя зажмурился и с силой опустил крест прямо на отвратительную черную башку той, кто еще недавно казалась ему прекрасной и – похожей на Ксению.

– Давайте, так ее, товарищ Афанасьев, – вкатился в происходящее бодрый говорок товарища Ульянова, и вождь мирового пролетариата, ни секунды не колеблясь, подбежал к оборотню, оглушенному ударом Жени, и с силой пнул собаку в бок. После этого он ухватил чудовище за хвост и, пренебрегая советом зоологов, что животных не следует дергать за упомянутую часть тела, сопя, попытался сдвинуть с места. Толку от того было немного, но уже хорошо и то, что Владимир Ильич отвлек на себя внимание трансформированной Инезильи. Она повернула к нему голову, сверкнули свирепые желтые глаза, – и тотчас же Афанасьев, на мгновение выпавший из сферы внимания страшилища, прыгнул на спину оборотня.

Ух, как взвился чудовищный пес!.. Наверно, ковбои, соревнующиеся в родео на спинах бешеных мустангов и плохо воспитанных быков, поняли бы ощущения Жени. Его подкинуло вверх, скакнул, опрокидываясь и резко приближаясь, потолок зала заседания, замелькали стены, окна, слились в один пестрый веер лица и фигуры монахов, витражи на окнах, пол, скорбные лики святых на иконах… Афанасьев удержался. А, удержавшись, принялся что есть сил гвоздить крестом прямо по башке монстра. Крепко ухватив распятие где-то в районе ног Спасителя, он колотил им промеж ушей оборотня, чувствуя, как слабеет и смиряется громадная противоестественная тварь под ним. Впрочем, оборотни необычайно живучи, несравненно сильнее и выносливее обычных животных, будь то пес или волк. Так что от десяти прямых ударов Афанасьева тяжеленным распятием, от которых протянул бы ноги иной бык или носорог, черный монстр ослабел, но не утратил ни ярости, ни отточенности и быстроты движений. Пес вертел головой, разевая пасть и пытаясь достать висящего на его спине человека. С головы его текла кровь, пятная мраморный пол, сверкали желтые глаза, а из пасти рвался рев, от которого волосы вставали дыбом.

Инквизиторы все уже были на ногах, даже Торквемада. Владимир Ильич подскочил к столу, сдернул с него увесистый томище Иоанна Златоуста, под которым прогибалась столешница. Златоуст был в тяжелом серебряном окладе, с оправленными в него самоцветами, и весил ну никак не меньше пуда, как хорошая такая гиря. Глаза великого инквизитора округлились. Вбежавшие наконец-то на шум альгвасилы выронили оружие, разглядев, ЧТО происходит в зале и КТО неистовствует в нем. Товарищ Ленин дробным скоком приблизился к собаке, тщащейся сбросить Афанасьева, и со всего маху зарядил ей под ребра. Зверь завыл, ноги его подломились. Чудовище защелкало зубами, наступило лапой на тело валявшегося в обмороке дона Педро де Сааведры, продрав когтями самарру… Афанасьев и Владимир Ильич нанесли еще два синхронных удара распятием и томом Иоанна Златоуста соответственно, и собака тяжело повалилась на пол и недвижно застыла… Афанасьев еще некоторое время лежал на звере, когда вдруг контуры громадной собачьей туши дрогнули, и Женя скатился с хребта чудовища…

Рядом с ним лежало тело девушки, платье было разорвано и окровавлено, с головы текло и…

Женя отвернулся и, с трудом поднявшись, выронил распятие. Ему было дурно. Товарищ Ульянов вернул фолиант Златоуста на исходную позицию – на стол к Торквемаде – и проговорил:

– Конечно, кухарка может управлять государством, готов допустить… но чтобы приличная девушка могла оказаться вот таким… перерожденцем и провокатором – это, батеньки, увольте!..

Вошли, держась за стенку, стражники. Торквемада поднялся и, указав пальцем на тело Инезильи, труп инквизитора и на незадачливого дона Педро, всё еще не пришедшего в сознание, приказал:

– Убрать! Ведьму в клетку, она еще жива, дона Педро отвезете домой с тем, чтобы он через три дня появился на аутодафе на Сокодовер! Тело фрея Доминго отнесите в келью, чтобы подготовить к траурному ритуалу. Да смотрите не перепутайте, болваны, если не хотите быть замурованными заживо, а это я вам обещаю!

Голос Торквемады гремел. Великий инквизитор веры был разгневан. По тому, как зашустрили альвасилы, утягивая из зала все перечисленные выше тела, в таком состоянии они видели его не часто.

Когда все распоряжения были выполнены, взгляд Торквемады обратился к Афанасьеву и Владимиру Ильичу. Он молчал, а вот фрей Констанций, славившийся отвратительным характером, завопил:

– Они должны быть сожжены вместе с ведьмой! Этот… этот… колотил оборотня распятием Господа нашего Иисуса Христа, а второй, лысый в бесовской одежде… осквернил сочинение одного из отцов церкви, присноблаженного святого Иоанна Златоуста! Они… они!..

– Молчите, глупец, – раздался негромкий голос Торквемады. Фрей Констанций понял и заткнулся. – Молчите, ибо не вам говорить. Они помогли обезоружить оборотня, который убил фрея Доминго и едва не сделал то же самое с фреем Хуаном.

Фрей Хуан уже сидел на полу и моргал глазами, кажется, еще не понимая, что происходит вокруг него и что это было вообще.

– А при помощи чего же можно расправиться с нечистью, как не при помоши атрибутов нашей святой веры? – продолжал Торквемада.

– Но, фрей Томас… – нерешительно начал один из инквизиторов, – когда распятием Спасителя орудуют, как будто это кузнечный молот в руках мужика…

– Молчите, фрей Пабло! – прервал Великий инквизитор и его. – Молчите! Я полагаю, что этих людей пока следует отвести в камеру, но то, что они содеяли, будет им зачтено. Ибо не может одно создание дьявола поднять руку на другое!

«То есть, проще говоря, мы оправданы? – мелькнула мысль у Афанасьева. – Черт возьми!.. Совсем нет времени! Эх, попытка не пытка! Попробую! Видно, этот Торквемада не такой изверг и не такой пещерный губитель, каким его рисовали разные историки. Может, втолкую?»

И он, собравшись с духом и подбирая итальянские слова, произнес:

– Уважаемый сеньор Торквемада! Я хотел бы… попросить вас… одним словом, у нас мало времени и…

Владимир Ильи, поняв затруднение Афанасьева, тотчас же подхватил:

– Очень, очень мало времени! Мы, батенька, так сказать, очень спешим, и нам нужно уже отъезжать! Так что вы, быть может, учтете то, что мы оказали вам услугу, расправившись с этой страхолюдиной… бр-р-р!.. и отпустите нас? Кроме того, сеньор, мы хотели бы попросить вас о том, чтобы вы подарили нам одну из ваших сутан. У вас же большой гардероб, не так ли? А нам очень пригодился бы такой сувенир. Мы, так сказать, путешественники, интересуемся предметами старины… коллекционеры… гм-гм….

Неизвестно, в какие дебри завела бы Владимира Ильича его неуемная кипучая фантазия, но Торквемада решительно оборвал его:

– Здесь говорят только по моему повелению, сын мой! А я еще не принял решения в отношении вас. Отведите их в камеру! – приказал он альгвасилам. – Вы узнаете о моем решении через три дня, на аутодафе!

Эти слова прогрохотали в ушах Афанасьева громовым набатом. Нет, не об аутодафе… Другое: «ЧЕРЕЗ ТРИ ДНЯ!» Через три дня уже будет слишком поздно… сумеют ли они завладеть одеянием Великого инквизитора или же нет. Слишком поздно.

Слишком поздно.

Побег? Да нет, побег – безумие. Эти альвасилы, перепугавшиеся собаки-оборотня, верно, очень храбры, когда их восемь вооруженных протазанами и пиками здоровяков в панцирях против двоих безоружных и утомленных схваткой с чудовищем «еретиков». Нет!..

– Всё пропало, – прошептал Женя.

– Это, батеньки мои, совершенный волюнтаризм! – окрысился товарищ Ульянов. – Это же чушь, ерунда!.. Ведь это дело настолько же очевидно, как то, что Земля круглая!.. Что тут разъяснять? Какие три дня на принятие решения, товарищ Торквемада? Вы берете даты с потолка, а у меня, между прочим, мало времени! Я – занятой человек! Я Совнаркомом руковожу, а вы не можете разобраться с одним судебным заседанием! У нас товарищ Дзержинский дела рассматривает за час, а тут!..

Альвасилы довольно бесцеремонно подтолкнули ораторствующего вождя мирового пролетариата к выходу из зала. Торквемада сидел и отсутствующим взглядом смотрел куда-то в стену. Женя беспомощно махнул рукой…

Через полчаса обвиняемые Ульянов, Афанасьев и их итальянский товарищ Джованни Джоппа были водворены на прежнее место. А поздно вечером в камеру пришел фрей Хуан, который, кажется, начал питать к ним какое-то подобие симпатии после того, как они спасли его от чудовищного оборотня. Доминиканец сказал, что не через три дня, а уже послезавтра состоится аутодафе, на котором Великий инквизитор Торквемада и вынесет свое решение в отношении их. Фрей Хуан доверительно наклонился к Афанасьеву и сообщил:

– Ничего. Всё нормально. Фрей Томас не будет вас сжигать.

– И на том спасибо, – пробормотал Женя без особого энтузиазма.

– Пройдете в самарре с зажженной восковой свечой в знак покаяния, получите пять лет галер, отработаете и – свободны! Из Испании вас, конечно, вышлют под страхом смертной казни, но – ничего! – продолжал оптимистичный фрей Хуан. – Наказание легкое!

Женя очнулся.

– Пять лет галер? – переспросил он.

– Да, да!

– Пять лет?!

Фрей Хуан замахал руками:

– Не благодарите, сын мой, не благодарите! Я понимаю, что вы рассчитывали намного худший исход вашего дела! Это мне удалось выхлопотать вам такое легкое наказание, впрочем, если фрей Торквемада накинет вам пару лет, не обессудьте. Он строг, но справедлив! Сейчас вам принесут еды. Мужайтесь, дети мои!

И довольный собой фрей Хуан испарился. Афанасьев встал и что есть сил врезал кулаком по стене:

– Пять лет?! Вы слышали, Владимир Ильич, – ПЯТЬ ЛЕТ? Этот лысый урод, который тут сиял, как будто оказал нам благодеяние… слышали, что он сказал… слышали, нет?..

Народ в лице Владимира Ильича, Джованни Джоппы и его говорящей жабы безмолвствовал.

…Когда Афанасьев услышал о сроке, в течение которого должно пройти окончательное рассмотрение их дела и состояться аутодафе, он думал не о деле, не об аутодафе и даже не о возможном наказании, которое могло их постигнуть (пять ли это лет каторжных галер или семь лет, нет!). Он думал о том, что как раз сегодня, в эти последние часы, когда монах нудным начетническим голосом вещал ему о возможных последствиях их «ереси», дионы, в невменяемом ли состоянии, полные ли энергии – ПОКИНУЛИ ЭТОТ МИР. И вернулись туда, в уже недосягаемый для Жени предел – на дачу Коляна Ковалева с очаровательными зубодробительными дикарями, с добрым Добродеевым и любезным дедушкой Вотаном Боровичем…