ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
И снова рыба!.. (косноязычный вопль Колумбовых каторжников, играющих в трюме в домино)
1
…Он открыл глаза. Зеленая трава щекотала ноздри, и он чихнул. При этом во всей голове грянул гром такой оглушительной боли, что Афанасьев снова зажмурил глаза и припал щекой к приятно прохладной траве. Он лежал и, собственно, даже не понимал, что же ему обо всём этом думать. Вместо памятных воспоминаний о вчерашнем (позавчерашнем?) вечере и ночи в голове вращались зубчатые колеса и, грохоча, звенели якорные цепи; и продирался сквозь эти индустриальные звуки мерзкий утробный голос, вопящий «Рррибья!»
Неужели он в трюме? Судя по общему состоянию, он накануне немного выпил со штурманом де ла Росой и… Что же было потом? В трюме?.. Что за глупости приходят ему на ум, разве в трюме растет трава?
И вдруг смутная, тревожная мысль как иглой пронзила мозг. Колумб?.. Если он, Афанасьев, здесь, на берегу какого-то водоема, кажется, мало похожего на Атлантический океан, то, значит, его выкинуло из эпохи Средневековья и начала великих географических открытий? Неужели он что-то сделал с Колумбом и…
Полная пустота. Женя ощупал пальцами голову и, подняв глаза, предпринял вторую попытку разглядеть местность, в которую его занесло.
Вне всякого сомнения, он находился на берегу озера. Оно выглядело тихим и пустынным. На противоположном берегу виднелась какая-то довольно густая растительность, а в том месте, где лежал Женя, узкий мыс, поросший олеандрами и какими-то колючими кустами, врезался в воды озера. Берега были чистые, без тины, и на них с приятным легким шумом накатывали низенькие волны.
На берегу метрах в ста от него стояла лодка, довольно нелепой формы длинный баркас. В нем сидел человек и сосредоточенно перебирал пальцами сеть, в то время как второй на берегу чистил рыбу, готовясь запускать ее в кипящий на костре котелок. Аромат приготавливаемой ухи донесся до ноздрей Афанасьева, и он почувствовал, что дико хочет есть. С похмелья чувство голода было особенно острым, а накануне, если судить по последствиям, члены экипажа каравеллы «Санта-Мария» Афанасьев и де ла Роса приняли на грудь молодецкие дозы спиртного.
Женя поднялся и, чуть пошатываясь, направился к рыбакам. Попутно он подбирал в голове слова приветствия на английском, французском, испанском, итальянском, русском и даже украинском языках. Мало ли куда могли завести его лабиринты времени? Или лабиринты тут ни при чем, просто Колумб высадил его за пьянство на берег? Да вот что-то эти ребята не очень-то похожи на туземное население Центральной Америки и островов Карибского архипелага.
Впрочем, до того, как он достиг рыбаков, он растерял все набранные по словечку фразы и ляпнул на чистом русском языке:
– Здорово, мужики! Не подскажете, куда это меня занесло? А то я с похмелья никак не могу определить, куда это я попал.
Рыбаки воззрились на него. Это были довольно простецкого вида товарищи с рыжеватыми бородами и всклокоченными волосами, до того похожие друг на друга, что не оставалось сомнения – это братья. Не близнецы, так погодки – уж точно. Женя удостоверился, что его не понимают (собственно, на это он особенно не надеялся). Он собрал свои лексические богатства воедино и неожиданно даже для себя самого проговорил:
– Хеллоу. Ай эм Юджин. Ай эм фром Раша. «Что это я несу? – мелькнуло у Жени. – Забористое винцо у этого треклятого штурмана де ла Росы. А рожи у них диковатые. Похожи на поморов из Архангельской области, только у поморов носики поменьше. Да и климат тут, прямо скажем, не архангельский… Гм».
Он ткнул пальцем себя в грудь и произнес:
– Евгений. Ев-ге-ний! – добавил он по слогам. Несмотря на лохматость бород и причесок, рыбачки оказались довольно сообразительными. Тот, что сидел в лодке, приложил ладонь к своей груди и низким, чуть надтреснутым голосом выговорил:
– Шимон.
– Ага, Семен? – обрадовался Афанасьев. – Семен, а тут такое… в общем, нет ли чего пожрать? А то у меня во рту маковой росинки от самой Америки не было, а у вас, я смотрю, трапеза такая аппетитная готовится. Я, честно говоря, уважаю ушицу. Особенно под водочку. Только, конечно, водки у вас тут нет. Ранний час, так сказать. Наверно, все мини-маркеты еще закрыты, – ухмыляясь во весь рот, закончил Женя всё на том же чистом русском языке. Конечно, он и не рассчитывал, что до рыбаков дойдет смысл его речи, потому что главную свою просьбу – касательно еды – он показывал знаками, понятными всем народам во все времена. Показывал на котелок и делал жевательные движения: в высшей степени выразительное средство засвидетельствовать свой голод.
Рыбаки оказались ребятами свойскими. Семен, или как там его звали, немедленно выделил Жене деревянную тарелку с похлебкой, а его брат дал пригоршню фиников и несколько крупных олив. Тут уж Афанасьев окончательно уверился, что он не в Архангельской губернии, если уж его оглушенный мозг не сумел сразу дойти до этого очевидного, в общем-то, вывода.
Поев и выпив какого-то прохладного, с кислинкой, терпкого напитка, верно, приготовленного на основе сока местных ягод, Афанасьев улыбнулся рыбакам и сказал:
– Ну ладно. Гадать, где я, бессмысленно, а вашего языка я наверняка не знаю. Благодарю за завтрак, Сема! М-м-м… – Он покрутил пальцем в воздухе, а бородатый
Сема, склонив голову, кротко рассматривал Женю своими голубовато-серыми, чуть навыкате, глазами. Потом произнес несколько слов на незнакомом Жене языке, затем перешел на другой, в котором Афанасьев узнал греческий (которого он, впрочем, тоже не знал). Женя уже было открыл рот, чтобы узнать, не владеет ли этот на редкость образованный рыбак итальянским, на котором так мастерски изъяснялся синьор Джованни Джоппа и научил тому же Афанасьева… Рыбак сказал:
– Сальве!
– Сало? – пробормотал Афанасьев. – Ты же вроде Сема. Хохол, что ли? Погоди… Salve? – произнес он с вопросительной интонацией. – Dicto lingua Latina?
– Sic est. Ytor? – спросил рыбак, и было видно, что он тоже не без труда подбирает слова. У Афанасьева в голове образовалась чудовищная лингвистическая каша, и из всех известных ему латинских слов он мог выловить оттуда лишь какое-то «фиат люкс» («да будет свет!»). Да еще известное изречение императора Веспасиана «Pecunia non olet» («деньги не пахнут»), сказанное этим замечательным деятелем древнеримской эпохи после того, как он обложил двойным налогом римские уборные со всей канализацией в придачу.
Рыбак Сема что-то залопотал на чудовищной латыни, при звуках которой немедленно покончил бы с собой любой Гораций или Вергилий, не выдержав издевательства над любимым языком. Женя Афанасьев только моргал глазами. В университете он сдал зачет по латинскому языку только с пятого раза, да и то потому, что сварливой (преподавательнице надоела его вечно ухмыляющаяся рожа отпетого оболтуса (кем он в то время и являлся). А в Древнем Риме ему бывать не приходилось, в отличие, скажем, от Галлены, сержанта Васягина или хитрого инфернала Добродеева.
Афанасьев беспомощно оглянулся и вдруг увидел, что по берегу озера идет смутно знакомая фигура человека, который отличался от малорослых местных рыбаков примерно так же, как жирный тунец от вяленой трески. Увидев, Женю, доедающего рыбу и пытающегося найти общий язык с рыбарями, он остановился как вкопанный.
…Наш герой не смог не узнать коллегу по путешествиям.
– Черт побери! Альдаир, – обрадовался Афанасьев. – Я почему-то так и думал, что вы должны со мной встретиться! А где это мы? Есть хочешь? Я тут немного рыбки надыбал у Семы. Хороший парень, только я на его языке ни бе ни ме. Может, ты мне перекачаешь из его черепушки словарь местного наречия, а?
Афанасьев был настолько обрадован появлению могучего диона, что полез бы обниматься, если бы не общая слабость и не боязнь возможной неадекватной реакции со стороны светловолосого гиганта, который, как это Женя давно уяснил, не любил фамильярностей.
– Гм, – сказал Альдаир, который как будто нисколько не удивился, увидев Женю, – а ты тут откуда? А где этот… Ильич? Такой лысый?
– А, он! Да я не знаю. Скорее всего, доплыл с Колумбом до самой Америки. Но главное, чтобы он не начал учить индейцев основам марксизма, – заявил Женя Афанасьев. – Если в нашей стране из того бог знает что вышло, то среди диких ацтеков и майя… Но я так думаю, что Ильич с его моторчиком в заднице надолго в том времени не задержится. Выдаст какой-нибудь ляп и провалится в другой временной пласт. Только и гадай, куда его занести может. А ведь мальчиком я думал: так мирно, так тихо лежит в Мавзолее дедушка Ленин…
– Это точно! – раздался за его спиной звонкий голос.
Афанасьев резко обернулся и увидел двух молодых женщин. Они незаметно вышли из тени весьма внушительного дерева, одиноко росшего довольно близко к воде. Одной женщиной была Галлена, а второй… Почему-то мелькнул перед глазами зловещий облик громадной черной собаки, разинувшей окровавленную пасть, и тут же пропал, и его заслонила стройная фигура и тонкие черты лица улыбающейся Ксении. Как же она похожа на ту… на Инезилью, оставшуюся где-то там, за безгласной грудой веков, в средневековом Толедо, на берегу бурной реки Тахо…
– Женя, – сказала Ксения, подходя к нему на расстояние протянутой руки, – ты как сюда попал?..
Афанасьев вдруг затрясся всем телом, сухой комок прокатился по горлу, сминая и раздирая гортань, и на мгновение ему показалось, что не хватает кислорода и он задыхается. Он хотел что-то сказать, но губы пропустили только какое-то сдавленное кваканье, каким сопровождались иные фонетические трюки в исполнении говорящей жабы Акватории.
– Видок у тебя, прямо скажем, затрапезный, – сказала Ксения, окидывая его пристальным взглядом. – Что это ты на себя напялил? И почему ты в крови? Ты ранен?
– Это не моя кровь, – ответил Афанасьев машинально, хотя совершенно не был уверен в этом. Опустил глаза. И только сейчас понял, ЧТО на нем было надето. Белая шерстяная сутана с широкими рукавами и капюшоном, которая была на зарезанном инквизиторе. Сутана, подаренная самим Томасом де Торквемадой. – Я не надеялся, что встречу вас так быстро, – проговорил он.
– Наверно, что-то натворил в том времени? – предположила Галлена, в свою очередь тоже внимательно изучая его взглядом. – А то, что надето на тебе, это случайно не…
– Да, правильно, – перебил он. – Это один из Ключей. Облачение Великого инквизитора веры Торквемады.
– Сколько же ты там провел? Судя по твоему лицу, больше, чем два дня.
– Я там провел два с половиной месяца, если память не подводит. А с ней в последнее время случается. – И Женя снова попытался вспомнить, что же произошло в последнюю ночь перед прибытием в Новый Свет, но его усилия, как когти новорожденного котенка, лишь слабо царапнули отвесные стены глухого и темного провала в памяти. – Н-да… А вы тут сколько?
– Да практически только что тут появились. Сами толком разобраться не успели. Хотя Ксения утверждает, что знает эти места.
– Конечно знаю, – сказала девушка, откидывая со лба темные волосы, – я тут бывала. Правда, когда я тут отдыхала на пикнике, было куда жарче, не было такой растительности и вода была грязнее. Да и неудивительно, сколько лет прошло!
– Так где мы?
– На берегу Генисаретского, или Тивериадского, озера, – ответила она.
Женя сел на траву и пробормотал:
– Та-а-ак! Это что же получается? Если исходить из той замечательной теории, что нас сразу выкидывает к обладателю нужного нам Ключа или к тому человеку, который может нас на него вывести… – Он снова взглянул на рыбаков, которые, кажется, уже потеряли интерес к накормленному ими путнику и неспешно тянули сеть, и, тряхнув головой, почти весело бросил Ксении: – А наши на Каспии бойчей работают! Когда я был студентом, то мне приходилось видеть, как наша кафедра лингвистики в полном составе тянула бредень с лещами!
– Это ты к чему? – подозрительно спросила его Галлена. – К чему клонишь? При чем тут профессора? При чем тут бредень?
– Да так, – махнул он рукой, – есть у меня одна мыслишка… Правда, не уверен, что это правда, но, судя по всему… Альдаир, ну как насчет того, чтобы втемяшить местное наречие мне в голову? А то я уже даже по-английски с ними пытался говорить, не считая разных чисто русских рассуждений о водке под ушицу!
Альдаир протянул руку по направлению к рыбакам, сосредоточился, на его лице даже выступил пот. Наверно, сил у диона оставалось всё меньше, и не только от перемещений… Один из бородачей вдруг вздрогнул всем телом и на несколько секунд застыл на месте, а потом обратил к дионам, Афанасьеву и Ксении удивленное лицо с широко раскрытыми глазами. Альдаир повернулся к Афанасьеву, и тот ощутил легкое покалывание в голове, как будто тонкая нагретая металлическая сеточка оплела голову. Женя одобрительно кивнул головой, пробормотал под нос несколько пробных слов по-арамейски – именно на таком языке разговаривали в то время в том месте, на берегах Генисаретского озера и во всей древней земле Иудеи… Афанасьев продолжал уже по-русски:
– Я перебрал в голове все наши путешествия и уверен, что каждый раз мы оказываемся в непосредственной досягаемости от нужного нам объекта. Потому не исключено, что тот, кто нам нужен… – Он вопросительно взглянул на Ксению, на мгновение запамятовав, но та охотно подсказала:
– Понтий Пилат. В этот раз нам нужен кувшин, в котором омывал руки Понтий Пилат.
– Да, да, – кивнул Афанасьев, – кроме того, едва ли мы встретили этих двух рыбаков случайно, потому что в переплетении нитей, на которых подвешен этот мир, нет ничего случайного, а только закономерность, последовательная и безжалостная.
– Красиво заговорил, – усмехнулась Галлена. – И что же ты думаешь об этих рыбаках?
– Я не очень хорошо помню, как изображают этих людей на иконописных ликах, однако мне кажется, что они должны иметь прямое отношение и к Пилату, и к… – Женя запнулся. – Случайно они тут не оказались бы. А то, что они рыбаки – это как раз совпадает с историческими данными. К тому же, судя по сходству, они братья. Одного из них, который чуть повыше и поуже в плечах, с более светлой бородой – зовут Шимон. Симон. Это он мне сам сказал. А теперь совсем просто – рыбак с берегов Генисаретского, оно же – Тивериадское, озера, с братом, зовут Шимон! И как же именуют этого рыбака в Библии?
Ксения побледнела и растерянно посмотрела в ту сторону, где, ступая по бледно-желтому песку босыми ногами и перебирая руками сеть, шел бородатый человек не старше тридцати – тридцати пяти лет, с простецким лицом и взлохмаченными волосами.
– Да, – тихо проговорила она. – Понятно. Апостол Петр…
– То есть прототип апостола Петра, если говорить осторожнее, – заметил Афанасьев, – потому что в Библии и апокрифических текстах может быть написано совершенно иначе, чем это было на самом деле. Хотя то, что апостол Петр был распят в Риме и стал основателем римского епископата, это вроде как достаточно выверенные сведения. Гм… Кстати, а где наш основной знаток древности? Наш замечательный археолог и историк, мсье Пелисье? Ведь, если не ошибаюсь, он должен был отправиться вместе с вами.
– А он и отправился, – сказала Ксения, оглядываясь по сторонам. – Куда это он, интересно, подевался? Ведь он пошел вон в ту сторону и куда-то пропал.
И она указала направление, в котором ушел Пелисье. Все переглянулись, и в этот момент из-за бугристого валуна, который торчал в довольно отвесно поднимающемся склоне холма близ берега, буквально вывалился на них Жан-Люк Пелисье. Но что за видок у него был!.. В драной бледно-лиловой тоге, с венком на голове, натянутом аж на уши, с заплетающимися ногами и плавающе-мутным взглядом на мертвецки пьяной и глупой роже. Таким его еще не видели никогда. Жан-Люк Пелисье посмотрел сквозь остолбеневших путешественников, как смотрят через залитое дождем стекло, видя и не видя то, что за этим стеклом творится. Потом он подпрыгнул на одной ноге и несколько раз скакнул вперед и назад, загнусив под нос какой-то гимн на жуткой латыни. Кончилось тем, что Пелисье упал на песок и, упершись в землю плечами и пятками, приподнял корпус и стал вращать им, как участница соревнований по художественной гимнастике.
– Да-а-а, – сказала Ксения, – где это его угораздило? Ведь всего полтора часа отсутствовал. Ну, может быть, два. А ведь как нажрался-то, просто в лучших традициях русской школы винопития.
– Рингель, рингель, розенкранц! – завопил Пелисье, звездочкой распластавшись на песке. – Я тррре-бую… вы, месье, заблуждаетесь, говорят, что эта дама… Валера, налей цекубы! Ай, какой милый мальчик! А что это у него торчит между н-ног? Ах, это кувшин с фалернским он преданно зажал между колен, чтобы не уп-пустить?. Mademoiselle, же ву…. Пончик, дай поцелую!
– Опа! – выговорил Женя Афанасьев после минуты сосредоточенного молчания. – «Забил заряд я в пушку туго и думал: угощу я друга. Постой-ка, брат мусью!»… И кто ж тебя так угостил, милый пожиратель лягушек из городу Парижу?
– Политическая доктрина современной Франции, – вдруг суетливо заговорил Пелисье и начал пригоршнями совать себе в рот песок, – не приемлет юстиции в той степени, в которой она характерна для… А почему вы меня не слушаете? – капризно сломался его голос. – Эй, мим в первом ряду! Долой метаморфозы! Хэй, негрррр, налей вина…
Афанасьев тряхнул его за плечо, а потом он и Альдаир, переглянувшись и без слов поняв друг друга, взяли Пелисье за руки и за ноги, подтащили к кромке воды и, раскачав, бросили в воду. Сноп брызг высоко взлетел вверх. Рыбаки, тащившие сеть, обернулись. Пелисье барахтался на мелководье, забирая руками и ногами так, как будто он тонул и его утягивало в пучину метров тридцати глубиной – по меньшей мере.
– Ну и ну, – сказал Женя. – Я – мог, Колян – мог, Вася Васягин – самой собой, даже почтенный Вотан Борович – но чтобы пресловутый гурман, эстет и энциклопедист Пелисье так нажрался – да-а-а-а!!!
– А что – да? – вдруг заорал Пелисье, не переставая колотить ладонями и ступнями по воде и вздымая тучу брызг. – Ты еще не знаешь, как мы на… ррраскопках до состояния мумии! А что? Имею право! У меня мама русская, вот вам!
После этого он на четвереньках вылез из воды, отряхнулся по-собачьи, а потом принялся задирать тогу. По всей видимости, он собирался ее снять и выжать, а так как римляне не имели обыкновения носить нижнее белье…
– Так! – выдохнула Ксения и схватила Афанасьева за руку, потому что как раз в этот момент на свет божий показалась (пардон муа!) задница Пелисье, розовая и облепленная в нескольких местах песком. – Что это у него такое там? Родимое пятно? Странное оно какое-то, да и не видела я что-то у него раньше…
– Интересно, а где это ты раньше могла видеть голую задницу Пелисье? – ревниво вопросил Афанасьев, глядя на барахтавшегося на берегу Жан-Люка, пренебрегшего всеми правилами этикета.
– А мы же у Коляна в баню ходили! – ничуть не смущаясь, ответила Ксения. – У нас все по европейской системе: мужчины и женщины вместе, никакого стеснения, полное равноправие.
– Хорошенькая система, – буркнул Афанасьев. – Наверно, Колян был всеми конечностями за такую систему. А правда, что это такое на заднице у Пелисье?.. Исходя из его вида и сроков отсутствия, он напился где-то поблизости, а если судить по тоге, в которую его доброхотно завернули – напился он с римлянами. Насколько я знаю, резиденция римского прокуратора в ста километрах от этого озера, в Иерусалиме. Тут, наверно, какая-нибудь загородная вилла, а? Места-то живописные, этакие курортные.
Тут Пелисье выдал нечто еще более дикое. Ползая по берегу озера на четвереньках в чем мать родила, бравый французский археолог вдруг взбрыкнул ногами, как норовистый жеребец, и высоко подкинул свои, так сказать, объемистые чресла. И все ясно разглядели на коже Жан-Люка, в нескольких сантиметрах от копчика, надпись: PoPil. Под «ПоПил»ом честь честью красовалась эмблема в виде то ли неоперенной стрелы, то ли дротика, то ли короткого копья.
– Вот! – выдал Пелисье и принялся выжимать тогу. Кажется, купание в озере пошло ему на пользу: он несколько пришел в себя.
Афанасьев и Ксения внимательно рассматривали надпись на коже Пелисье. Судя по характерному покраснению, это было банальное тавро, клеймо, которое ставит на лошадях их владелец. Несмотря на скотское поведение Пелисье в данный момент, на коня он походил мало, так что сама собой напрашивалась мысль: те, кто пропечатал на ягодицах Жан-Люка это непонятное, по-русски звучащее словечко (словосочетание, сокращение?) был не менее пьян, чем бравый историк.
– Гм… PoPil… Что ты попил, Ванек, мы и так видим, – задумчиво проговорил Афанасьев. – Или, может, это набранное латиницей словечко на твоей заднице – не «попил», а – «попи»? Эвфемизированное обозначение мягкого места в поздней латыни, а? Впрочем, не парьтесь, месье Пелисье. Я вчера вообще так надрался, что с борта Колумбовой каравеллы «Санта-Мария», кстати, накануне открытия Америки! – попал точнехонько сюда, в древнюю Иудею!
Пелисье тяжело переводил дух, переминаясь с ноги на ногу. Ему явно грозила опасность грохнуться навзничь и уснуть, благо пьян он был просто грандиозно.
– М-м-м, – протянул он, не сводя с Афанасьева осовелых глаз, – а… а ты тут откуда взялся? Опять… исторические парадоксы? А Ильича где потерял?
– А черт его знает. Ты лучше скажи, где ты потерял штаны, рубашку, а с ними и остатки совести? И что это за клеймо у тебя на заднице, скажи всё-таки.
Пелисье горделиво выпрямился.
– Эт-то не клеймо, это от моего нового друга… можно сказать, автограф. У меня – историческое задание. М-между прочим, я даже в анналы истории могу войти! – гневно заорал Пелисье с такой интонацией, как будто ему упорно возражали и противодействовали по всем направлениям развития его мысли. Ах, душка Пелисье!
Афанасьев вздрогнул и еще раз бросил взгляд на клеймо, которое Пелисье тотчас же прикрыл выжатой наконец тогой.
– По… Пил… – задумчиво проговорил Афанасьев. – Нас всегда выкидывает к главному фигуранту, носителю Ключа… Кажется, я знаю, как зовут нового друга Пелисье, который столь своеобразным способом выражает дружеские чувства. И что же он тебе поручил, Ваня?
Жан-Люк Пелисье хитро подмигнул и принялся рассказывать, уснащая свой рассказ столь живописными подробностями, что это ну никак не могло быть выдумкой – человеку двадцать первого века такое просто в голову не пришло бы…
2
Попав в древнюю Иудею, Пелисье прежде всего вознамерился произвести рекогносцировку местности. Проще говоря, он откололся от основного отряда, попросив обессиленных перемещением дионов покейфовать на берегу под присмотром Ксении, а сам направился осматривать окрестности и наводить мосты. Собственно, он даже не стал просить Галлену или Альдаира вложить ему в голову знание языка местного населения. По-арамейски он немного разумел, а Иудея в то время вообще была римской провинцией, так что общение могло протекать и на латинском. А латинский язык Пелисье, как историк и археолог, знал довольно прилично.
Он прошел берегом озера и, оставив чуть в стороне какую-то довольно живописную рыбацкую деревню, вышел к небольшому заливу с поэтическими берегами и садом на противоположном берегу. В глубине сада он увидел особняк, построенный в стиле древнеримских вилл. Били фонтаны, аккуратно рассаженные в особом композиционном порядке цветы создавали впечатление строгой гармонии и яркой, цветущей красоты. На берегу располагалось несколько статуй, поставленных вдоль дороги для катания на лошадях или носилках (такая дорога – традиционная деталь римских загородных вилл). Статуи отражались в воде, легкий ветерок колыхал поверхность озера, в воздухе разливался терпкий аромат молодой клейкой зелени, к которому примешивались далекие запахи жареного мяса и специй. По всему было видно, что хозяева виллы выдвинулись пообедать на природе, вне дома, что способствует улучшению аппетита.
Вокруг залива шла обходная дорога, но Пелисье решил не пользоваться ею, а срезать путь. Он скинул с себя одежду и обувь, связав ее в тюк, вошел в воду и поплыл, придерживая свои вещи одной рукой над поверхностью воды, а второй неспешно гребя. Вода была чистой, прохладной, очень мягкой и приятной для тела, и Пелисье не сразу захотелось вылезать из озера. Прошло не менее получаса, прежде чем он выбрался на противоположный берег и, перемахнув через белокаменный парапет близ роскошной мансарды, вышел на дорогу. Он огляделся по сторонам, и тут раздался приближающийся цокот копыт. Пелисье увидел бешено несущегося во весь опор всадника, который вцепился обеими руками в шею лошади, отчаянно болтался на крупе понесшего животного, пытаясь удержаться… Перед Пелисье мелькнуло искаженное ужасом лицо.
– А-а-а-а!!!
Если бы при незадачливом всаднике были стремена, вне всякого сомнения, он имел бы шансы удержаться на лошади, которой неизвестно что взбрело в голову. К примеру, в американском фильме «Гладиатор» с Раскелом Кроу в главной роли римляне очень даже бодро ездили на лошадях в амуниции и со стременами. Но в том-то всё и дело, что в Римской империи образца первого века нашей эры НЕ БЫЛО и не могло быть стремян!.. Они появились позже, уже после покорения римлян гуннами, готами и прочими варварами. Так что всадник, на которого натолкнулся Пелисье, ну никак не мог воспользоваться этими самыми стременами, в результате чего на полном скаку слетел с лошади, ударился головой о статую, перелетел через парапет и свалился в озеро, где без промедлений утонул. Не помогло даже то, что Пелисье нырнул за ним. Место, куда упал незадачливый укротитель бешеного жеребца, оказалось довольно глубоким, но, верно, там были какие-то подводные течения, так что Пелисье не сумел найти даже тела бедного римлянина.
«Хорошенькое начало путешествия, – подумал Жан-Люк, содрогаясь в приступе тихой паники, – не успел попасть на место, как уже пожинает урожай трупов!.. Черт знает что такое! А этот проклятый конь, как нарочно, тут же встал. Угробил хозяина и остановился, скотина проклятая. А что? Может, он мне сгодится? – мелькнуло в голове у бережливого француза. – Утопленничку всё равно он уже ни к чему, а средство передвижения в пределах здешних мест, где с общественным транспортом туго, – куда как кстати».
Вопреки своему недавнему поведению, конь проявил устойчивое стремление к общению, незлобивость и толерантность. Он косил на Пелисье лиловым глазом и никуда не убегал. Пелисье похлопал его по боку, и конь тихонько всхрапнул. Видно было, что он проделал большой путь: бока взмылены и ходят ходуном, ноги в пыли и дрожат от напряжения… К седлу была приторочена какая-то сумка, и любопытный Пелисье, не сумев спасти ее законного хозяина, проявил желание ознакомиться с ее содержимым. Внутри оказались: мешочек с парой десятков аурей, золотых монет римской чеканки; фляга с вином, которое не замедлил продегустировать Пелисье; пергамент из козлиной кожи, на котором было написано несколько слов по-латински, но так неразборчиво, что Жан-Люк ничего и не понял.
Впрочем, при некоторой затрате времени он и сумел бы перевести то, что было написано в пергаменте, однако этого времени у него не оказалось, что выяснилось уже через минуту. Пелисье услышал какой-то шум и увидел, что из-за аккуратно подстриженных деревьев и купированных кустов рододендронов к нему направляется отряд из нескольких римских солдат. Во главе с высоченным молодцом в ярко-алом плаще, наброшенном на левое плечо, и в зашнурованной до колен обуви с толстенной подошвой. На нагруднике панциря свирепо скалились львы. Шлем сверкал, качались орлиные перья, а взгляд обращенных к Пелисье изжелта-серых глаз был строг не менее, чем короткие слова:
– Следуй за нами!
– Я прошу прощения, но куда и зачем я должен идти? – пробормотал Пелисье, но никто не стал давать ему прощения. По отмашке декуриона его взгромоздили на коня и повели животное под уздцы. Пелисье, ведомый таким замечательным образом и в относительном комфорте, несколько приосанился, подумав: «А что? Собственно, я и сам хотел попасть на эту виллу. А эти молодцы приведут меня к хозяину этого прекрасного сада, роскошных цветников и особняка, который я вижу там, в глубине…»
Дорога повернула в гору. Пелисье увидел перед собой прекрасный садово-парковый ансамбль со всеми характерными особенностями римского загородного строительства: беломраморными фонтанами, уставленными копиями греческих статуй, водяными каскадами, с перголами – аллеями, крытыми целым пологом вьющихся растений. Сады располагались поярусно и соединялись между собой лестницами и пандусами, выстроенными с истинно римским великолепием.
До самой виллы, белеющей в глубине садов, не дошли и свернули в боковую аллею, ведущую вдоль искусственного канала. Солдаты завели Пелисье в один из внутренних двориков и, довольно бесцеремонно стащив с лошади, ввели в двери арочного типа, богато инкрустированные золотом. Пелисье оказался в так называемом виридариуме – модном в то время среди римлян саду вечнозеленых растений под открытым небом, который часто использовали для вечерних пиршеств на вольном воздухе. Здесь за богато уставленными столами возлежали около двух десятков римлян обоего пола. Судя по обилию кубков, красным лицам и вольным позам пирующих, пиршество было в самом разгаре. Толстый римлянин с коротким носом, золотым обручем на плешивой голове, в ярко-красной греческой хламиде с застежкой у горла возлежал во главе стола. По всему было видно, что хозяин тут он. У ног его возлежал какой-то тощий тип, густо перемазанный соусом. На типе сидела голая танцовщица, обвешанная браслетами и цепочками, и играла амулетом на груди хозяина. Последний жевал жаркое, время от времени запивая трапезу вином из тяжелой, осыпанной лепестками роз чаши. Гости нестройно гомонили какую-то застольную песню.
– Тихо! – подняв руку с зажатым в ней куском ароматного мяса со специями, провозгласил хозяин. – Ты прибыл из Египта? – вопросил он Пелисье.
– Вообще-то я был в Египте, но… – проговорил Пелисье, однако его немедленно перебил начальник отряда солдат, приведших путешественника в виридариум:
– Благородный Валерий, вот что мы нашли при нем. Этот пергамент подтверждает, что перед нами тот самый человек, которого мы ждем для продолжения твоего спора с твоим дорогим гостем.
И он подал Валерию кусок пергамента, который тщился, но так и не успел прочесть Пелисье после гибели настоящего обладателя документа.
Публий Валерий Гарб, таково было имя достойного патриция, возглавлявшего пир и украшавшего его своей упитанной особой, был красив, умен и обладал видением и мышлением выдающегося государственного деятеля. Единственным недостатком Публия Валерия следовало признать только его чрезмерную скромность, которая единственно не давала ему причислить себя к богам. Впрочем, еще одним минусом благородного хозяина виллы следовало признать то, что красивым он казался только самым пьяным и щедро оплаченным танцовщицам, которых он волок в свою опочивальню, умным его почитал только один человек – это сам Публий Валерий Гарб. Что же касается государственного мышления, то император Тиберий (которого Валерий полагал своим близким другом), назначая Гарба прокуратором Иудеи, сказал: «Тамошние мудрецы считают себя самыми умными. Посмотрим, сумеют ли они убедить в этом самого тупоумного из моих подданных!.. Dixi!» Так Публий Валерий Гарб, прокуратор Иудеи, получил щедрую добавку к своему и без того пышному имени и теперь звался Публий Валерий Гарб Тардус, или Публий Валерий Гарб Тупоумный.
Суть правления Валерия Тардуса в Иудее сводилась к тому, что он, пробыв в главной своей резиденции в Иерусалиме с неделю или около того и поставив на уши и римскую администрацию, и Синедрион, уезжал на свою виллу у Генисаретского озера и пьянствовал тут месяц или два. Так замыкался цикл. Все дела он перекладывал на своих соуправителей, которые сообщались с прокуратором посредством нарочных и посыльных.
– Приляг, гость, верно, ты устал с дороги? – приветливо произнес Валерий, глядя на Пелисье тупыми крошечными глазками. – Эй, раб! Виночерпий! Налей гостю вина. Из этого пергамента следует, что тебя зовут Сервилий и ты один из лучших в деле сыска в городе Александрия Египетская. Узнай же, Сервилий, что привело тебя столь долгой дорогой в мой дом, и помоги разрешить спор, вышедший у нас с моим другом Понтием.
И он указал на мужчину плотного телосложения с синеватыми от бритья щеками и жесткой складкой у рта. У него были короткие, ежиком, темные волосы, широкое, костистое лицо и прямой, истинно римский нос. Услышав свое имя, он ухмыльнулся, показав неровные белые зубы, и запустил пустым кувшином в слугу, стоявшего наготове с новым кувшином вина. Вино, которое налито в него, было драгоценно, пятидесятилетней выдержки, с лучших виноградников Греции (сноб Валерий принципиально не пил италийского вина, считая греческие образцы более утонченными). Однако сам кувшин был еше дороже: серебряный, необычайно тонкой ковки, инкрустированный золотом и изумрудами с той безвкусной варварской роскошью, каковая отличала заевшихся римских патрициев, считавших себя образцом тонкого вкуса.
Публий Валерий Тупоумный между тем говорил:
– Я весьма искушен в деле управления сей провинцией. Однако подумал я, что пора склоняться на покой. Но меня умолили остаться, ибо под моим мудрым руководством Иудея цветет. (Валерий был настолько глуп, что лесть, льющуюся в его адрес из уст прихлебателей, повторял дословно – без купюр и сокращений.) И решил я вверить жребий воле случая. Нет, не богам – что могут эти мелкие завистники, которым наваяли статуи по всей земле?! Решил я испытать судьбу и вступил в состязание с моим молодым другом Понтием, а на кон поставил должность прокуратора Иудеи. Выигрываю я – остаюсь на прежней должности. Выигрывает он – я удаляюсь на покой и еду на Капри, к моему другу императору Тиберию, который, как поговаривают, скучает без меня. А вместо меня пост прокуратора Иудеи займет Понтий Пилат!..
Понтий кивнул, едва не угодив при этом мордой в стоявшее перед ним изысканно сервированное блюдо с красной рыбой. Пелисье вздрогнул, во все глаза разглядывая легендарного прокуратора, который сейчас, возлежа перед ним в пьяном состоянии, еще не был никаким прокуратором и даже не мог подозревать, как он войдет в историю и как будет поминаем (читай: проклинаем) потомками. Пелисье порылся в памяти, которую он заблаговременно загрузил нужными для данной миссии сведениями, и выудил дату: 26 год нашей эры. Да, именно в этот год, по римским источникам, Понтий Пилат стал прокуратором Иудеи. Двадцать шестой год нашей эры, угасание прежней и заря новой цивилизации…
Валерий врезал кулаком по столу, отчего тот едва не перевернулся, и продолжал свое повествование:
– Решили мы с Понтием состязаться со всем, чем наградили боги таких богатых и знатных, как мы, людей. Ик!.. Сначала хотели состязаться в скачках на колесницах, потом в чревоугодии, в плотских утехах, в гладиаторских боях… Вчера вот устроили мы бой: десять гладиаторов Понтия против моих десяти. Ничья! И теперь последнее состязание решит исход спора. Говори, Понтий.
– Решили мы испытать судьбу напрямую, – заговорил Пилат хрипловатым голосом, чуть заплетающимся языком, – при этом захотели воспользоваться местным колоритом. Иудеи – люди строптивые и упорно чтущие свой закон. Слышали мы с Валерием, что они ждут прихода какого-то мессии, который должен помочь их народу… Недавно декурион Деций слышал, что в округе появился какой-то чудодей, исцеляющий мертвых, снимающий самые страшные недуги…
– И пья… янст-во? – пискнул из-под стола какой-то древнеримский алкаш и пополз по направлению к вьющимся лозам, оплетшим решетку летнего сада.
– Да нет, тебя, жирный Бибул, не исцелит даже самый сильный иудейский пророк и чудодей, – смеясь сказал Валерий. – А ты пей, ешь, что по душе, – кивнул он Пелисье. – Вино услаждает желудок, открывает душу и утончает слух. Пей и ешь, а то обидишь меня. Продолжай, благородный Понтий.
– М-между прочим, решили мы с Публием Валерием позабавить себя и посмотреть на этого человека, которого они все называют машиахом, или мессией. Но это оказалось не так-то просто!.. Иудеи ничего не говорят. И тут нас с благородным Публием Валерием осенила одна и та же мысль!.. У него есть декурион Деций, который славится тем, что может найти муравья в складках кожи боевого слона и иголку в капрейских лесах императора. Ничто не укрыто от взора его!..
Декурион Деций, тот самый тип в накидке на левом плече, что привел Пелисье на эту древнеримскую тусовку, принял горделивую позу и напряг массивные мышцы длинных загорелых ног так, как будто на него навалилось что-то тяжеленное.
– А я узнал, что в Иерусалиме гостишь сейчас ты, Сервилий, прославившийся в Александрии Египетской как лучший сыскной чин города. Я послал за тобой, чтобы ты поспорил с Децием в искусстве сыска. Кто из вас первым найдет того, кого иудеи называют мессией, и приведет сюда, чтобы мы сами подивились, – тот и принесет победу кому-то из нас. Победит Деций – благородный Валерий останется прокуратором. Победишь ты, Сервилий, – я осыплю тебя золотом, и на церемонии моего вступления в должность ты будешь возлежать по правую руку от меня.
Только тут Пелисье понял, что от него хотят и ЧТО ему предлагают. Очевидно, человек, который так ловко свалился с лошади, проломил себе башку о статую и немедленно утонул в водах озера, и был тот сыскарь Сервилий, за которого принимают сейчас его, Жан-Люка Пелисье. Валерий между тем хлопнул в ладоши, и в виридариум впорхнула стайка танцовщиц в коротких розовых туниках и в цветочных венках. Грянули кифары и арфы музыкантов, задергались раскрашенные мимы, и полился какой-то дикий восточный танец, который римляне, владыки мира, переняли где-нибудь в Передней Азии или в Скифии. Понтий Пилат притянул к себе Пелисье, и, наклонившись к его уху, проговорил:
– Ну что, согласен?.. Иначе!..
– Что – иначе? – пролепетал Пелисье. В голову ему вступило осознание того, что ему предлагают едва ли не роль Иуды. Иуды? Кто произнес это имя?.. Иуды!
– А иначе – вот что! – прорычал Пилат и вдруг вцепился зубами в ухо Пелисье, а потом выхватил кинжал и сунул в ребра Жан-Люка так, что тот охнул. Кинжал вошел точно между шестым и пятым ребром примерно на сантиметр, и на одежде Пелисье проступила кровь. Пилат, словно собака кость, трепал мочку уха бедного француза, а тот боялся шевельнуться, потому что и помыслить не мог о том, что произойдет с ним в случае отказа через минуту-другую.
Пилат словно прочитал его мысли:
– У Валерия есть пруд, в котором мы очень любим плавать на лодке. Это прекрасный пруд. В нем мы разводим мурен. Это такая чудная морская рыба, которая вчень любит вкусных человечков. Я думаю, Сервилий, ты предпочел бы сам кушать рыбу, великолепно приготовленную поваром благородного Публия Валерия, чем чувствовать, как рыбы поедают тебя. Я прав, а?
Он выговорил всё это, не разжимая зубов, и лишь на последнем слове разомкнул челюсти. Публий Валерий хохотал, глядя на ужимки Пилата, и рывками сдирал тунику с самой ближней к нему танцовщицы, продолжающей бесстыдно извиваться под рев кифар и крики арф.
– Ешь! – кивнул Пилат. – Ешь до отвала, пей, пользуй девок! Или ты предпочитаешь мальчиков, как наш добрый император Тиберий? Так ты согласен, Сервилий?
Пелисье машинально кивнул головой. На эту голову тотчас же водрузили венок из роз, а виночерпий поднес громадный кубок с вином. Под пристальным взглядом Пилата Жан-Люк опрокинул в себя весь кубок, да так неловко, что зацепил локтем одно из блюд и опрокинул его содержимое прямо на белую тогу Пилата. Понтий замысловато выругался и крикнул:
– Эй, раб! Дай мне свежую тогу и принеси кувшин воды – омыть руки. Хотя нет, омой мне руки из вон того кувшина с вином…
– Господин, но там старое фалернское, которое хранится со времен… – начал было прислужник, но Пилат сорвал со стола кабанью голову и запустил в раба. Тому ничего не оставалось, как выполнить приказ и лить бесценное старое вино на перепачканные в соусе и подливах руки пьяного патриция. Пелисье смотрел и понимал, что на его глазах Пилат УМЫВАЕТ РУКИ. И не важно, что это не имеет отношения к Иисусу и его легендарной смерти на Голгофе, была ли она в действительности или нет!.. Пилат, умывающий руки водой ли, вином из кувшина!.. Вот он – Ключ Всевластия, Ключ Разрушения и Зла, один из семи необходимых Ключей! Пелисье потянулся всем телом, старясь успокоиться, и произнес:
– Благородный Понтий, я с радостью возьмусь за это дело, но не мог бы ты не в качестве оплаты вперед, нет, а в качестве подарка отдать мне вот этот кувшин, из которого раб только что поливал тебе на руки. Этот кувшин стал бы украшением моего дома на память о том, с какими людьми я имел счастье возлежать за одним столом!
Пилат глянул на Валерия, который во невменяемом состоянии пытался попасть кулаком в лицо стоявшего перед ним на коленях здоровенного эфиопа. После чего добрый Понтий захохотал и стал елозить на своем ложе со словами:
– А-а-а! Вот ты куда!.. Да ты, Сервилий, хитер! Вперед просишь! Впрочем, это не так уж и сложно! Кувшин принадлежит не мне, а благородному Валерию. Попроси у него, он подарит. Он доо-о-обрый!
Пелисье приблизился к нынешнему прокуратору провинции Иудея и, терпеливо подождав, пока эфиоп получит всё-таки удар по физиономии (повредивший ему не больше комариного укуса), произнес:
– Благородный Валерий. Твой друг Понтий Пилат просит в знак будущей службы, которую я должен ему сослужить, подарить мне вон тот кувшин. Из которого раб только что омыл руки доброго Понтия.
– К-кувшин? – проклекотал Валерий. Он силился понять, что говорит ему Пелисье, и разглядеть, кто же это перед ним такой, но в ушах стоял нестройный гомон, как от разрозненных криков сотен и тысяч птиц, а перед глазами плавали бледные пятна, похожие на кусочки теста в закипающем супе. – А т-ты кто такой? А? А-а-а… – протянул он, с блаженной физиономией грозя Пелисье пальцем, – ты, Помпилия, шалунья!.. Я знал, что ты приедешь из Рима навестить своего братца! П-по-годи, – забормотал он, уползая под стол и упираясь в него плечами, как Атлант, который держит на своих плечах край неба, – а п-почему ты отпустила бороду, Помпилия?.. Ты… кгррррм!..
Пелисье решил действовать решительно. Он отпихнул ногой какого-то пьяного гостя, согнувшегося в три погибели и сосредоточенно ковыряющего пальцем в собственном пупке, и полез под стол к Валерию. Тот уже забыл о Помпилии, якобы отпустившей бороду, и увлеченно комментировал гладиаторский бой, который, по его мнению, разворачивался где-то поблизости. Жан-Люку Пелисье речи прокуратора напомнили экзальтированную манеру ведения репортажей с футбольных матчей Владимира Маслаченко (в частности, с последнего чемпионата Европы, проходившего в Португалии):
– Вот участники выходят на… Начало! Первый удар! Мимо! Между прочим, это полный… полный… неумение держать м-мяч… меч!.. Э, ленивый болван! Как же ты бьешь? Лавиний, рази эту ленивую скотину! Бей! Отлично! Э, немного неточно! Галлы переходят в атаку! Замешательство в рядах фракийцев! Слава цесарю!.. Ик! выпускай африканских легионеров! Могучий эфиоп Икпеба!.. Вот он выходит и… ударрррр! Какой удар Икпебы, дорогие римляне! Подлый галл повалился, как будто его и не было! Крр… хррр…. чпок!..
– Эй, Валера! Ну ты, хрр-чпок! – перешел на более доверительную манеру общения Пелисье. – Как насчет кувшина? Сдаешь тару или нет?
Валерий мутно посмотрел на него, длинно, бессмысленно улыбаясь. Из всего сказанного он понял только слово «кувшин». Он каким-то чудом дотянулся до запечатанной глиняной амфоры, стоявшей неподалеку, и подтолкнул к Пелисье:
– П-пей!
– Но…
– А ну пей, иудейская твоя моррррда! – заорал Валерий и принялся колотить головой в столешницу. Будь стол деревянным, столешница могла бы и не выдержать таранных ударов головы самого Публия Валерия Гарба Тупоумного, но, как во всех приличных домах Римской империи, стол был изготовлен из прекрасного белого мрамора. Так что шансов у Валерия не было никаких. Однако же Пелисье, посмотрев на беснующегося пьянчужку, махнул рукой и, распечатав амфору умелой рукой археолога, решительно отпил здоровенный глоток. Да-а-а! Вино оказалось просто превосходным. Даже знаток бургундских и шампанских вин Пелисье давно не пробовал такого дивного букета. А уж как шибануло в голову!.. Пелисье ухмыльнулся, почувствовав неизъяснимое облегчение, и обратился к хозяину виллы уже запанибрата:
– Валера, подари кувшин вон тот, а? А то гостя не уважишь…
– Э-э, забирай! – завопил Валерий и вдруг принялся рыдать. – Всё забирайте, разорители! Я-то знаю… я – добрый… меня можно обижать! Вот и император Тиберий… мой друг… а-а-а… пейте, ешьте, ломайте… да-а-а! Валерий за всё платит! У-у-у!
Валерий бился и ревел, как боевой слон карфагенского полководца Ганнибала, перед которым примерно три века назад трепетал весь Рим. Слуги, очевидно привыкшие к таким выходкам своего господина, хладнокровно извлекли его из-под стола и понесли в покои – отдохнуть после бурной трапезы с возлияниями. Попытка Пелисье выклянчить кувшин не удалась. Именно в этот трагический момент на горизонте появился здоровенный тип со зверской рожей, работавший, как оказалось, на скотобойне, и вволок в виридариум небольшую жаровню, под которой немедленно развел огонь. После этого он вынул металлический предмет, в котором более или менее вменяемая (малая) часть присутствующих признала нечто роде тавро. Пилат смотрел на эти приготовления сквозь пальцы, причем в буквальном смысле: он прикрыл глаза растопыренной пятерней, перемазанной в чем-то красно-буром. Под столом копошилась танцовщица. Пилат блаженно крякнул и проговорил:
– Ну, довольно, довольно, Мемендрий. Раскаливай.
Работник скотобойни, которого звали вот таким дурацким, похожим на блеяние козы имечком, сунул печать в огонь. Он подержал ее примерно с минуту; Пилат махнул рукой, и в ту же секунду двое рослых солдат схватили Пелисье и, перевернув вверх тормашками, стали вытряхивать из штанов. Проделав это, они содрали с него и остатки одежды, после чего поставили на четвереньки, а самый толстый из слуг Валерия сел сверху, припечатав бедного француза к полу. Пелисье, в голове которого мгновенно вырисовалась вся картина развращенных нравов в Римской империи и увеселения изнеженных патрициев, обожравшихся даже птичьего молока, – похолодел.
– Что… что вы делаете? – пискнул он, колыхнув животом.
– Да ничего страшного, – махнул рукой Пилат, по-доброму улыбаясь. – Просто за те деньги, которые я тебе заплачу, можно пойти на некоторые мои условия. В обшем, чтобы знали, что ты действуешь от моего имени, тебе выдадут удостоверение личности. Кроме того, чтобы ты никуда не скрылся… в-вот. Мемендрий, Деменций!.. Держите сыскаря! А то улепетнет, а я не люблю, когда нарушают договоренности!
Из-под одного из столов выпростался какой-то пьяный гость и пролепетал шлепающими губами:
– Ы-ыф! М-малая толика ощущений… благородный Валерий… пи-ри-красное вино!
И снова упал.
– Вот-вот, – ухмыльнулся добрый Понтий и принялся теребить грудь танцовщицы, уже севшей к нему на колени, – толика ощущений. Прижигайте, эй, вы, ленивые плуты, Мемендрий, Деменций!
Мемендрий вынул из жаровни накаленное тавро и приложил к мягкому месту несчастного археолога.
О-ох!!! После того как Пелисье вкусил «малую толику» этих ощущений, а вслед за ними навалилась лавина боли, помутившая сознание, – он заорал и подпрыгнул вверх, как дикий мустанг, получивший кнутом по крупу. Венок из роз соскользнул с его головы. Жирный раб, который навалил на него свое тучное, в увесистых жировых складках тело, свалился набок, как шкаф (если бы в римских особняках знали, что такое шкаф). Пилат снисходительно смотрел мутными глазами, а потом махнул рукой и упал на руки набежавшим слугам. Таковы были римляне, хозяева мира, таковы были прокураторы Иудеи, нынешний и будущий!.. Пелисье корчился от дикой боли, на него никто не обращал внимания, и только один слуга, наверно самый сострадательный, подхватил его под мышки, перевел в вертикальное положение и сказал;
– Господин, ты не расстраивайся. Это еще ничего!.. Наши господа куражатся так, что небо темнеет. Недавно благородный Валерий заставил свою любимую наложницу засунуть себе угря в…
– Хватит!.. – прохрипел Пелисье. – Я вижу, у вас очень душевные господа.
– Да, Сервилий, – сказал болтливый раб, называя Пелисье по имени сыскаря из Александрии Египетской. – Они хорошие. Недавно добрый Понтий запустил трех рабов в пруд с муренами и хохотал над тем, как те боролись с рыбами. Счет оказался в пользу мурен: двоих рабов съели, а третий стал евнухом, потому что муренам очень полюбились его…
– Хватит!..
– Добрый Понтий кидал муренам жаркое и куски красной рыбы, которую выловили в здешнем озере, чтобы развить им аппетит. Хотя, господин, – продолжал словоохотливый раб, – аппетит у мурен и без того прекрасный.
– Не сомневаюсь!.. – простонал Пелисье. – Прекрасный способ прикорма рыб! О, как мне…
– Больно?.. Это еще ничего. Ну, прижгли, ну, тавро. И что с того? Вот недавно прожорливого раба Деменция, вот этого самого урода, который сейчас с вами возился, наказывали за то, что он съел трехдневную трапезу господина. Так его накормили дохлыми улитками, при этом заставляли жевать их вместе с панцирем.
– И что же? – тупо спросил Пелисье, морщась от боли.
– Переварил!!!
– Ничего удивительного… – пробормотал заклейменный археолог, пытаясь подняться с четверенек и разглядеть, что же за значок у него на несчастном мягком месте. Разглядеть он толком не разглядел, зато увидел, как к нему приближается один из пьяных гостей и раб с тогой. Пелисье зажмурился. В этот момент раб бросил ему тогу и сказал:
– Одевайся. Благородный господин мой дарит тебе эту тогу вместо того чужеземного тряпья, что на тебе было.
Пьяный же гость, бормоча под нос какие-то словечки из серии «я вас любил, любовь еще, быть может…» и явно принимая Пелисье за кого-то другого (вариант – другую!), натянул ему на голову венок из роз. Венок номер два! Шипы царапнули проявляющуюся лысину, но Пелисье, наученный горьким опытом общения с выходцами из Древнего Рима, только скрипнул зубами. Взгляд его упал на кувшин, который валялся возле стола рядом с голыми ногами какой-то дамы. Мысль, простая и гениальная, пришла ему в голову, и Пелисье даже рассмеялся, потому что это было настолько очевидно!.. Зачем играть роль Иуды и выполнять просьбу Пилата, поданную в таком оригинальном оформлении, зачем, если можно взять кувшин прямо сейчас?.. СЕЙЧАС! Рабы заняты транспортировкой пьяных гостей благородного патриция Валерия Тупоумного, а охрана… что-нибудь можно придумать, в конце концов, изобрести какой-либо обходной маневр…
В этот момент к Пелисье подошел управляющий, жирный иудей в просторном, ниспадающем до пят одеянии. Он обмахивал платочком потную лысину. Пелисье взглянул вопросительно и в упор, ожидая очередного подвоха. Управляющий прогундосил насморочным голосом:
– Мне приказано разместить вас на отдых на втором этаже. Пойдемте, уважаемый Сервилий, я покажу вам отведенные вам покои. Отдыхайте. Если вам угодно, вам принесут вино, фрукты и приведут девушку для утех. Можно и двух девушек. Можно девушку и мальчика. Можно и…
– Спасибо, но я не собирался оставаться у вас ни на какой ночлег, – ответил Пелисье. – Тем более я не устал и не хочу спать. Зачем спать? Ведь сейчас день.
Иудей хитро пришурился и приложил палец к губам:
– Тс-с! Не так громко. Видите ли, уважаемый Сервилий, вы, быть может, не в курсе того, что в этом доме не принято отказываться от приглашений хозяина. Вы видели, что нравы у них, так сказать, очень своеобразные, не то что у нас, иудеев…
– С чего вы взяли, что я иудей? – резко спросил Пелисье.
Управляющий всё тем же насморочным голосом стал излагать Жан-Люку длинные, нудные липкие истины, сводящиеся к тому, что «свой своего таки всегда чует».
– Так что не вздумайте отказываться, у-у! – добавил управляющий. – У этих римлян есть весьма своеобразный обычай… Да вы кушайте, кушайте!..
И управляющий, доверительно склонившись к уху Пелисье, сообщил довольно интересную подробность из римского этикета, так сказать. Оказывается, у гостеприимных римлян был замечательный обычай: если гость не наедался и не напивался до такой степени, что всё поглощенное им за вечер или ночь не стремилось назад, то такой гость считался обидчиком хозяина дома. Дескать, обошел стороной угощения, отборные яства, не насытился, не испил вина вдоволь. «Вдоволь» – это до полного нестояния на ногах и веселой рвоты. Под последний процесс у богатых римлян даже имелось отдельное помещение, в котором велись весьма интересные и содержательные беседы. Утверждают, что самые основные понятия своей философии великий Луций Анней Сенека сформулировал именно в этом помещении, валяясь на полу мордой вниз. Рядом лежал глубокомысленный собеседник, и так далее.
Пелисье ничего не оставалось, как отложить осуществление своего замысла касательно умыкания кувшина до лучших времен, возлечь на ложе и взять огромную чащу с фалернским. Впрочем, некоторая склонность Жан-Люка к спиртному – и к хорошим винам в частности – победила и неловкость, и даже боль от ожога. Пелисье выпил несколько чаш вина и понял, что пьян. Гости пили такими темпами, что рабы выносили не менее чем по одному невменяемому товарищу в пять минут. Впрочем, для Пелисье количество присутствующих не уменьшилось, потому что от выпитого вина начало предательски двоиться в глазах. Выпив еще одну чашу и заев ее чем-то ослепительно вкусным, Пелисье установил, что в глазах уже троится. Это побудило археолога к решительным действиям: он встал и, пошатываясь, направился точно к кувшину, в который уже налили вина и поставили в угол, близ двух пьяных прелестниц, которым было уже достаточно… Пелисье оглянулся и, решив, что едва ли его поступок останется замеченным, вышел из виридариума.
Радуясь тому, что всё сошло так гладко, он несколько приободрился и зашагал уже более размашисто, не обращая внимания на то, что его мотало из стороны в сторону, а ноги заплетались. Он спустился по лестнице и, оглядевшись, вдруг увидел, что прямо к нему направляются два охранника виллы, оба с мечами и в шлемах. Будь Пелисье чуть потрезвее, он вылепил бы какое-нибудь удовлетворительное объяснение того, почему он не в виридариуме с чашей вина, а здесь и с ценным кувшином. Не исключено, что ему бы даже поверили: всё-таки на нем была тога, на голове венок из роз, так что он вполне мог сойти за одного из задушевных друзей нынешнего прокуратора Иудеи. Но предательски заплетавшиеся ноги как раз в этот момент проявили ненужную прыть – и, не посчитав нужным снестись с хозяином, вдруг понесли Пелисье с такой скоростью, что он сам удивился. Крики «стой!!!» в спину только ускорили передвижение археолога по территории загородной резиденции прокуратора Валерия Тупоумного. Охранники, вполне справедливо посчитав подозрительным такое поведение гостя, бросились за ним:
– Стой, стой, кому сказано!!! – Пелисье не внял. Он бежал так быстро, как не бегал никогда в жизни – из-за некоторого избытка веса и вследствие малоподвижной работы. Однако скоро выяснилось, что римские солдаты тоже умеют хорошо бегать. Он припустили за Пелисье, который был отягощен отнюдь не самым легким кувшином, и догнали бы его, когда б Жан-Люк не перемахнул через отделанный мраморной плиткой парапет. За парапетом был пруд явно искусственного происхождения, и Пелисье, чтобы срезать путь, решил форсировать его вплавь.
Однако охранники почему-то не последовали за прытким гостем из будущего. Они остановились у парапета и, переминаясь с ноги на ногу и стараясь отдышаться после бега, наблюдали затем, как Пелисье, одной рукой держа кувшин, мощно гребет второй. До похитителя пилатовского кувшина долетели несколько обрывков фраз, которые солдаты кидали ему вдогонку. Но он рассекал воду так интенсивно, что не расслышал сути сказанного. И не почувствовал тревоги, которая проскользнула в голосах отставших преследователей… Примерно на середине пруда несколько успокоившийся Пелисье немного снизил темп. И только тут заметил, что под ним скользят какие-то темные тени. Вода была довольно-таки прозрачной, и археолог наконец смог разглядеть, что, точнее, кто может вот-вот его побеспокоить!.. Если толерантный глагол «успокоить» вообще применим в подобном случае. Потому что пруд буквально кишел хищными рыбами, о которых Пелисье уже приходилось слышать на вилле у Валерия! Эксцентричный прокуратор разводил в искусственном пруду мурен, барракуд, небольших акул, была даже парочка электрических скатов, чьи широченные плавники, колыхаясь, промелькнули под похолодевшим Пелисье.
– Господи! – простонал Жан-Люк по-французски. – Вот меня угораздило, боже ты мой! Да что же это такое – из огня да в полымя!
Тем временем рыбы, заметив, что в водоеме появилась потенциальная закуска, заметно активизировались…