Граф Александр Шувалов, сверкая драгоценностями, нашитыми на голландский бархат камзола, вошел в опочивальню. При его появлении разговоры приутихли.

Он поклоном головы приветствовал брата. Иван Иванович машинально ответил, сидя у изголовья государыни.

На Ивана присутствующие почти не обратили внимания. Мало ли кого притащит с собою во дворец всесильный глава Тайной канцелярии розыскных дел.

Иван осторожно разглядывал присутствующих. Великий князь Петр Федорович с супругой и сыном, придворный медик, фрейлины, духовник царицы отец Савватий.

Судя по всему, на сей раз императрица Елисавета Петровна занемогла и впрямь тяжело. В сырой опочивальне стоял смрад больного гниющего тела, смешанный с острым запахом лекарств. Барков уловил удрученно-покорное лицо личного лекаря ее величества, перехватил подобострастный взгляд, брошенный одной из фрейлин на великого князя. И понял, что все вокруг готовы к самому худшему исходу.

Голова закружилась от этой жуткой мысли, в висках бешено застучало, в ногах появилась дрожащая слабость. Он бы попросил воды, но вот как тут посмеешь? Кому до тебя дело, когда помирает повелительница Третьего Рима?

Императрица дремала, Петр Федорович внимательно вглядывался в обрюзгшее лицо тетки. Внезапно та проснулась, брезгливо посмотрела на склонившихся над ней фрейлин и лейб-медика, повернула голову к сидящему в стороне Шувалову.

– Надоели вы мне хуже поноса! – бросила вдруг хриплым полушепотом. – А идите вы все на х…!

Великий князь выскочил из спальни, семеня тонкими ножками в белых башмаках, за ним стайкой цыплят порскнули фрейлины, а замыкала процессию великая княгиня Екатерина Алексеевна, на ходу осеняя себя крестным знамением.

Одна из фрейлин, прелестная юная девушка, в полутьме коридора налетев на грозного Шувалова, испуганно ойкнула, залепетав извинения, и стрелой унеслась прочь.

Приап молча поманил все еще растерянного и взволнованного Ивана за собой, и они пошли коридорами и лестницами дворца. Да не парадными, а все какими-то закоулками, тупичками, темными скрипучими ступеньками – видать, переходами для прислуги или… может, иных каких тайных дел.

Господин копиист поначалу даже зачем-то пытался запомнить путь через эту темную и душную изнанку дворцовых покоев, но быстро запутался. Мерцание почти угасших свечей, тусклый свет из-за запыленных маленьких окошек, чей-то топоток временами – то ли спугнутых откормленных дворцовых мышей, то ли многочисленных потешников-карл, а то и здешних домовых. (Ведь на такую домину, поди, одного хранителя мало будет.)

Наконец, остановились перед двустворчатыми дверями, возле которых на резном мягком стуле сидел коренастый лакей в пудреном парике и красной с серебром ливрее, вскочивший с поклоном при их появлении. Иван почему-то задержал на нем взгляд – бритому грубому лицу слуги куда больше парика подошла бы разбойничья борода, а если еще обрядить в армяк, а в руки дубину…

Господи, да ведь это никак Харон! Не признал его в таковом-то щегольском наряде. Быть богатым Приапову подручному.

Шувалов отпер дверь крошечным ключиком, пропустил Ивана и столь же старательно затворил.

Они очутились в неком кабинете.

Потом, как ни старался Барков, толком не мог вспомнить, как тот кабинет выглядел. В памяти остались лишь отсвет белого воску свечей в большом зеркале на стене, лучики тусклого света петербургского весеннего дня из-за портьер, какие-то книги и глобусы…

И упрямый непроницаемый взор Приапа, сидящего напротив.

Такой же, как и в тот день. Только вот кофею вряд ли велит подать…

– Да, вот так вот, брат ты мой, – процедил граф. – Видать, и впрямь не жалует за что-то Господь нашу Россию-матушку – шесть раз царство переменяется за три десятка с половиной годков. Как оно все… Вроде здоровая и крепкая была наша государыня, а вот поди ж ты… И батюшкиных лет-то не прожила! Видать, испортила Екатерина-чухонка породу романовскую…

Он тяжело вздохнул, так что пламя в шандалах качнулось, поправил зачем-то и без того безупречно сидевший парик.

– Я ведь ее с отроческих лет помню… Одногодки мы… Тебе вот, небось, кажется, что так все и было всегда, как сейчас? А я ж еще батюшку ее застал, Петра Алексеевича…

Поэт зябко передернул плечами. И в самом ведь деле, этот еще не старый на вид человек, чье имя вызывало страх даже за сотни верст от Петербурга, родился при Петре Великом, который в детстве казался Ивану каким-то древним государем, чуть не современником Ивана Грозного.

– Да, скажу тебе, веселая была девка. Много чего за ней водилось, прости ей, Господи, прегрешения. Как раз для твоей тетрадки.

Выстрелил пронзительным оком в Баркова и погрозил пальцем. Знаю, мол, какую похабщину на ее величество возводишь.

Иван потупился. Крыть было нечем. Не один раз поминал на страницах «Девической игрушки» об амурных подвигах «великия жены», до самой старости не утратившей охоты к любовным играм.

А что тут такого? Слухи по России ходили – хоть в барских светелках, хоть в лакейских…

И про то, что, дескать, не царица Елисавета подлинная, а «дочь бляжья» и сама по материнской дорожке идет. И про любовников, количество коих молва доводила до числа гомерического. И про некоего повара, который в одну ночь прошел все чины от прапорщика до полковника, по чину за каждый «чин». И про пьяную шутку-ответ императрицы на просьбу гвардейцев Измайловского полка – стать их полковником: «Не можно царице быть полковником. Вот под полковником – это можно!»

Ой, да мало ль люди болтают!

Вспоминал и другое, к делам амурным отношения не имеющее. Как учитель его, прапорщик Галл, будучи крепко выпивши, вдруг пустился в воспоминания о днях свержения Анны Леопольдовны, о которой нынче даже вот Шувалов не поминает, отучили про ту царицу мимолетную вспоминать.

С боязливым удивлением слушал подросток о том, как бродили по Санкт-Петербургу пьяные в дым гвардейцы «лейб-компании», горланя похабные песни; как врывались они в дома перепуганных сановников, требуя вина и денег, как голые блудные девки высовывались из окон дворца, превращенного победителями в какой-то вертеп сатанинский…

– Да, – словно услышал его мысли граф, – погулять Елисавет Петровна, конечно, любила. Но ведь и государство блюла! Кто теперь о России так печься станет? Уродец наш голштинский? Его хитроумная женушка-змея? Одна надежда была на старого колдуна с Сухаревой башни да на его Книгу… Думал, раз сам столько протянул, то и государыню на ноги поставить сумеет. Хоть с Божьей, хоть с Гекатиной помощью… Так угораздило ж довериться немцу-вралю да беспутному пьянице-виршеплету!.. Прошляпили, вороны! Ни старца в столицу не доставили, ни означенный фолиант, ни подтверждений о винах злодея Бестужева не раздобыли! А как замечательно все начиналось…

…Как же замечательно все закончилось, думал Иван, облокотясь на локоть и с нежностью глядя на разметавшуюся на постели Брюнету.

Хотелось сто, тысячекратно осыпать поцелуями это прекрасное лицо, нежные и одновременно такие сильные руки, два восхитительных смуглых холма с распустившимися на вершинах темными бутонами.

А какой страстной любовницей оказалась его темноволосая богиня… И смелой. При воспоминании о том, что они вытворяли в кровати эти два дня, поэт даже покраснел. Уж он-то с его немалым опытом кабацкой любви полагал, что ничем этаким удивлен быть не может.

Так ведь изумила же!

Уж он и сяк, и так допытывался, откуда известны ей стали подобные девичьи игрушки, а красавица ни в какую не хотела признаваться. Вместо ответов зачинала вновь и вновь ластиться, прохаживаясь губами по самым потаенным уголкам его естества, доставляя неимоверную сладость своему рабу и господину.

Но и он, конечно, лицом в грязь не ударил. Раз за разом неутомимо пахал благодатную ниву, обильно и щедро орошая ее.

Брюнета извивалась под его телом, словно змея, орала благим матом и по-кошачьи царапалась. Хорошо еще, что Прохора от греха подальше убрали. А то б его еще кондрашка хватила от видимого и слышимого.

Да, Проша. И как это он разыскал обоих своих хозяев – старого и нового? Если бы не ворон, ни за что не нашли бы братья-монахи с солдатами богомерзкий вертеп.

Козьма с Дамианом пояснили, что специально не пошли вместе с Иваном в обитель. И по обету (юноши не стали уточнять, какому именно), и потому, что знали, что самое сердце зла находится не в монастыре.

Откуда?

Да так, уклончиво ответили иноки, дознались, и все тут. Ведь далеко не все черницы прельстились блуднями бесовскими. Большая часть невест Христовых остались верными своему небесному Жениху. Лишь страшились гнева игуменьи, опутанной прелестью еретической и готовой обречь суровым мукам телесным ослушниц воли ее. Многих, ой многих сестер подвергла жестоким гонениям, выдумывая для них тяжелейшие испытания.

(Ничего, теперь пускай сама помучится Колдунья-игуменья вместе со своей ближней наушницей в дальнем лесном скиту, исполняя данное владыкой Варсонофием послушание.)

Отбившись от «змеиного дождя», парни догадались, что с поэтом и бароном приключилось что-то неладное. Но как им помочь? Идти на штурм Горне-Покровского? А вдруг отважных воинов уже там нет? Отвели в то самое неведомое место, о котором дознались братья чрез «твердых в вере доброхоток». (При сих словах Барков многозначительно подмигнул инокам, отчего те засмущались.)

И тут, откуда ни возьмись, появился Иванов ворон. Как завопит, сыпля срамными словами. Солдаты даже сначала хотели пристрелить жуткую птицу. Благо не успели. Дамиан с Козьмой признали в ругателе питомца господина копииста и уразумели из площадной брани, что пернатый требует, чтобы все безотлагательно бежали за ним.

Так и привел к нужному дому. А тут уж и они не сплоховали. Разрушили поганское капище, а всех злодеев повязали и отправили на съезжую.

Врата? Их-то сровняли с землей в первую очередь.

Книга? А вот она, к сожалению, исчезла. Сколь ни искали – будто испарилась…

Старик, убитый Иваном? Почему убитый? Никто его не убивал. Сам окочурился с испугу, разбитый апоплексическим ударом. Ежели не верится, то сам и может в том убедиться, заглянув в епархиальную часовню, куда велел отнесть тело владыка. (Все ж таки фельдмаршал и кавалер, соратник Петра Великого, негоже без христианского обряда хоронить таковую персону.)

Чудесные превращения? Преосвященный пояснил, что все сие суть действие чародейских зелий, коими опоил Ивана старый колдун. Ничего такого и в помине не было – одни видения воспаленного мозга. Они вот приготовили для столичного гостя специальную настоечку успокоительную. Попьет месячишко-другой, и все забудется. Как рукой снимет.

А то, что глаза болят, тут они ничего сделать не вольны. Вероятно, отрава каким-то образом подействовала на его зрение. Ничего, что еще так отделался. А то ведь и вовсе жизнью поплатиться мог за то, что разворошил змеиное гнездо…

– А ты ведь мне еще с нашей первой встречи приглянулся, – не открывая глаз, промурлыкала Брюнета.

– Это там, в лесу? – вспомнил о разбойничьем притоне поэт.

– То был второй раз, – обвила руками его шею, прижалась всем телом, так что парню вмиг стало жарко.

– Когда же?

Рука шаловливо поползла к чудному бархатному бутону, норовя сорвать.

– Год назад. Помнишь машкерад у Разумовского? Ты был там, кажется, вместе с Ломоносовым?

Как?! Прелестная Маска?!

– Так то была ты?.. Племянница…

Она быстро прихлопнула его рот прелестной, но довольно тяжелой ручкой. Иван, разумеется, предпочел бы поцелуй.

– Я так хотел с тобой потанцевать тогда…

– И я, – призналась красавица. – Отчего же так быстро удалился? Только не поминай про суконное рыло в калашном ряду! Ни за что не поверю, что такой храбрый парень, как ты, кого-то испугался, пусть и самого канцле… Ой!

– В лесу был не второй раз… – решился наконец проверить свои догадки Барков.

– Что? – не поняла Брюнета.

– Видел тебя еще однажды… В Питере, на мосту… под конвоем…

Попал ли? Ужель ошибся?

…Аристократический овал лица с впалыми щеками и чуточку высоковатыми скулами. Страдальчески стиснутые вишни-губы. И глаза… Исполненные муки, мольбы и вместе с тем всепрощения…

– А… – погрустнела девушка. – Меня тоже схватили по делу дяди. Слава богу, удалось бежать.

Иван помрачнел и начал выбираться из постели. Все чудесное когда-нибудь да кончается. Увы.

– Тебе надобно бежать из России, – глухо вымолвил приговор своему недолгому счастью. – Оставаться здесь – значит подвергнуть себя смертельной опасности. Твой дядя арестован. Помочь не сможет. А Приап… Шувалов, чтобы добыть улики против смертельного врага своего, на все решится…

– А ты?

Подошла к нему со спины и обняла. По тому, что не возразила, поэт понял, что мысль о побеге не была для нее нова и неприемлема.

– Что я? Мне ничего не сделается. Кто я для Шувалова? Так, тля. Вернусь к своим фолиантам, летописям, переводам. И… стихам… Кстати…

Он взял со стола тетрадь (ту, вторую).

– Хочу подарить тебе на память… Такие вирши, конечно, негоже читать добропорядочным девицам…

– Где ты тут видишь добропорядочных? – подбоченилась девушка, бесстыдно выставив напоказ все свои прелести.

– Вот-вот… – улыбнулся Барков печально. – Здесь описано все, что нам пришлось пережить… И еще кое-что… Ты уж сохрани…

– Но мы же не собираемся расставаться прямо сейчас, а? – Шаловливая ручка нашла любимую девичью игрушку. – У нас еще ведь есть чуток времени?..

– Берегите ее, барон, – протянул на прощанье руку офицеру и кивнул на карету, где за решетчатым стеклом виднелся профиль Брюнеты.

– Иероним, – ответил тот крепким мужским рукопожатием.

– Тогда лучше по-нашему, Ерема.

Оба рассмеялись коротким, невеселым смехом расставания.

– Вы уж меня простите, господин копиист…

– Иван.

– Gut, но тогда тоже по-нашему, Иоганн. Простите меня…

Пристав замялся.

– За то, что вы шпионили за мной?

Виноватый кивок.

– По заданию Шувалова?

Еще один.

– Но почему именно вы? Неужели под рукой графа не нашлось никого другого?

– А моя репутация? Самый правдивый человек на земле! – потешно кривляясь, произнес барон с едким сарказмом. – Более подходящей фигуры для такого дела трудно было найти. Представьте, ведь меня по бумагам уже несколько лет нет в России.

Ну да, и Иван вроде бы слыхал, что барон, довольно известная в Петербурге личность, ушел в отставку и вернулся к себе на родину еще года три назад.

– На самом деле мне было поставлено условие: найти старика и его Книгу и привезти их в столицу. Лишь после этого российская граница для меня становилась открытой. Зачем они понадобились Шувалову, ума не приложу. Потом поступило задание найти что-либо, компрометирующее канцлера.

– Не боитесь, что граф передумает и не захочет вас отпустить? Вы стали опасным свидетелем.

– Я? – удивился немец. – Да кто ж мне поверит, даже вздумай я болтать? Лошадь, привязанная к кресту колокольни? Искры из глаз, способные воспламенить порох? Собака, вывернутая наизнанку?

– Да уж, – не нашелся что ответить поэт.

– И все ж я благодарен Господу за то, что довелось все это пережить, – стал одной ногою на ступеньку кареты барон. – За то, что я встретился с вами и…

Кивок в сторону окна с профилем.

– Ах да! – спохватился Барков. – У меня ведь и для вас есть подарок! Держите!

Протянул нечто большое, покрытое платком.

– Что это? – заинтересовался барон.

– Всего-навсего наш с вами спаситель! – сдернул покрывало Ваня.

– Благодарю! – расчувствовался бывший в-ский пристав. – Но пускай он лучше достанется ей. Мне и Книги довольно.

– Ладно… – пожал плечами господин копиист. – Вам виднее…

…– Ладно… – Лицо Приапа стало прежним: серьезным и непроницаемым. – Записке твоей я, разумеется, ходу не дам. Ибо наврано там столько, что за год лопатой не разгребешь. Надо же! Люди, выходящие из черных зеркал и как две капли воды схожие с императрицей, великим князем со княгинею… Горазд же ты, братец, огород городить. Небось, как всегда, с пьяных глаз писал?

– Нет, – словно черт дернул Ивана за язык. – Я точно это видел…

– Что-о? – с усмешкой протянул Шувалов. – Что видел-то, Ваня? Гекату эту твою с Плутоном? Аль еще какое идолище филистимлянское? Еще апостолом Павлом сказано, что боги языческие поганые – суть лишь имя, пустой звук, выдумка темных людей, истинной веры не знавших. Да и были бы если боги некие, так усохли давно, без жертв да поклонений. В мышей каких обратились аль в домовых…

Глава Тайной канцелярии добродушно усмехался, глядя на поэта.

И теперь уже господин копиист каким-то чудом непонятным прочел мысли, желания этого человека – владыки его живота и смерти.

А ведь Шувалов и в самом деле отчего-то не хотел чинить ему зла. Не хотел ни бросать его в подвал, к дыбе и «кобыле», ни ссылать в монастырский застенок, откуда если и выйдешь, то иссохшим стариком годы и годы спустя.

«Ну окстись же, братец, – увещевали его глаза. – Не понуждай меня к злу. И без того перед Иисусом не знаю, как оправдаюсь!»

Ивану вдруг захотелось плакать.

– Ты это, – вдруг посуровел граф. – Особо не болтай языком про все эти дела. Потому как ежели дойдет до тех, до кого не след, то… сам знаешь, поношение особ царствующих да волхования всякие. Хотя, конечно, и не казнят у нас смертью даже душегубцев-воров теперь, только вот ведь какая печаль: сам видишь, новые времена приходят – и как оно там будет, неведомо…

Неопределенно повел плечами.

– К тому ж… – Он опять сделал долгую паузу, так что было слышно потрескивание фитиля единственной свечи. – Ссылка, она и есть ссылка, конечно. Но и в Акатуе или Охотске с Нерчинском тоже люди живут. А ну как решат, что ты умом скорбный, да в узилище для бесноватых заточат? И будешь ты на чепи там аки пес, да будут служители для забавы тебя батожьем бить по хребту.

И еще какое дело… Вдруг да попы наши на девку твою глаз положат, ежели что дойдет до них? У нас не Гишпания, вестимо, где ведьм на кострах палят, но ведь про то многие, скажу тебе, жалеют. А то, что спрятал ты ее в Германии у барона сущеглупого, так и не из таких далей государственных преступников имали…

У поэта перехватило дыхание.

Вот оно! Старый кровопийца, на счету которого сгубленных душ поболе, чем годов Ивану, знал, куда ударить!

Брюнета! Свет очей моих! Нет, не может он ее погубить!

– Мню, и по правде померещилось мне, ваше сиятельство! – с дрожью в голосе произнес Барков. – Угарно там было, да и страх меня немалый взял. А может, курения эти дурманные на воображение подействовали?

– Ну вот, – добродушно прогудел Приап. – А то – Геката! Поменьше всяких Омиров с Горациями читать надобно, да побольше святых отцов! Ин ладно, – подвел он итог беседе. – Вот…

На стол брякнулся увесистый кошель.

– Тут тебе вспомоществование за службу. Ровно шестьдесят рублей с полтиной. Ты теперь ступай, братец. Видишь, не до тебя теперь ни мне, ни государству. Глядишь, Бог даст, и успокоится все. Так я о тебе и вспомню. А пока – отдохни да погуляй. Когда ж еще гулять, как не в твои молодые годы?!

Как сомнамбула поднялся Иван и, поклонившись, вышел вон. И уже на пороге помстилось ему, что услышал там, за спиной, злобное ворчание и собачий лай…