Фарафонтов монастырь, основанный в 1398 году монахом московского Симонова монастыря Фарафонтом, значительно проигрывал соседней «Северной лавре» и внешне, и по достатку. Последними значительными вкладами, сделанными в обитель владыками мира сего, были подношения еще царя Михаила Федоровича. С тех пор минуло уже сто лет, и Фарафонтов постепенно пришел в упадок.

Так бывает с иными святыми местами. И не только по недостатку веры или благочестия. Монастыри, как и люди, имеют свой, отмеренный Всевышним век. Они рождаются, становятся на ноги, расцветают, а затем стареются и хиреют. Особенно же тогда, когда рядом имеется еще одна, более крупная и почитаемая обитель. Мефодиево-Белозерский затмил своего «младшего брата», оттянув на себя большую часть паломников и жертвователей.

Прибыв на место, Иван нанес визит игумену и получил благословение на осмотр монастырской библиотеки и временное изъятие из нее необходимых для академических трудов книг, «буде таковые отыщутся». В самом деле, наивно было полагать, что и здесь его ждет такая же удача, как в предыдущем монастыре. В науке подобные совпадения – большая редкость.

Брат келарь указал Баркову место в странноприимном доме, который также оказался не в пример скромнее того, что имелся в Белозерском. Поэт кисло взглянул на твердую узкую койку, покрытую жалким подобием белья, и отчего-то вспомнил свое пребывание в лаврской семинарии.

– Обед у нас в семь пополудни, – предупредил монах.

Поздненько. А живот так и бурчит с голодухи. Да и голову поправить глотком «воды жизни» отнюдь не помешало бы. Трещит-то после лесных видений.

– Я бы хотел помолиться с дороги, отче, – сказалось вдруг само собой. – Тяжеленек был путь. Кабы не заступничество небес, вряд ли бы и жив остался.

– Все в руце Господней, – чинно перекрестился инок. – А помолиться да поставить свечу можно хоть в Рождественском соборе, что Дионисий расписывал, хоть в Благовещенской аль Богоявленской церквях. Это уж какая вам приглянется, сыне.

– А есть ли где образ мученика Христофора? – поинтересовался поэт, вызвав у келаря недоумение.

– Хрис-то-фор? – по складам произнес слуга божий.

– Ну да, покровитель странствующих, от внезапной кончины избавляющий…

– Знаю, знаю, – досадливо подергал жидкую бороденку монах. – Обретался такой образ. Как раз в Рождественском. Дионисием и писанный. Да вот незадача, десять лет тому замазан был.

– Как? – не понял господин копиист.

– Так по указу ж государя Петра Алексеевича и замазан. Как противный естеству, гиштории и самой истине. Дабы не вводить православных в соблазн поклонением песьей главе.

– А как же в Софийском соборе в В-де?..

– Ну не углядел преосвященный, – развел руками инок. – Значит, в семь милости просим к трапезе.

Жизнь всегда учила поэта предусмотрительности.

Вот и сейчас он не стал дожидаться монастырского обеда, а решил заморить червячка кой-чем из собственных припасов. Еще в посаде близ Мефодиево-Белозерского предусмотрительно купил узелок пирогов. Да барон, добрая душа, увидев, как Иван мается головной болью, пожертвовал ему флягу шнапса.

Так что пир вышел горой.

Расстелив тряпицу на столе в вивлиофике, молодой человек принялся закусывать.

Шнапс у немца был знатный. В меру крепок и зело душист. Интересно, на каких таких травах настаивает бравый вояка свое пойло? Чай, из местных.

Да и пироги попались недурственные.

Хоть и постные – с капустой, горохом да рыбой, а мягкие и сами во рту тают. Знать, добрыми и умелыми руками замешено тесто.

Иван очень любил этот нехитрый продукт русской кухни. Сколько ни едал заморских разносолов, а пироги все лучше. И как выручают в трудную годину, когда в кармане печально звенит пустота и денег хватает только-то на пару кусков печеного теста с начинкой! Он как-то даже оду принялся сочинять во славу пирогов, да сбился. Не хватило слов. Хотя никогда и не жаловался на свой словарный запас.

– Это у тебя, брат, чего? – высунулся из-за книжных стеллажей любопытный нос.

Вслед за ним показался и его обладатель – худой (как и почти все иноки Фарафонтова) невысокий черноризец. Хранитель библиотеки.

– Извинения прошу, честной отче, – едва не подавился куском пирога Иван.

– Брат Савватий, – представился монах, несыто пожирая очами явно казавшиеся ему сказочными яства.

Поэт правильно оценил ситуацию и тут же предложил библиотекарю перекусить с ним, чем Бог послал.

Чернец тут же уселся за стол и протянул руку к угощению.

– А они, часом, не скоромные? – вопросил с дрожью в голосе.

– Ой, да что ж я, басурман какой, что ли, чтоб о Великом посте скоромное есть? – ненатурально обиделся господин копиист. – Самые что ни есть постные. Отведайте, брат.

Савватий живо запихал в рот самый большой пирог.

– С грибочками, – блаженно закатил глаза горе.

Вроде как с грибами не покупал, усомнился Иван, на дух не переносивший этого яства. Хорошо еще, что монаху достался, а то мучься опосля животом.

– А запить? – поболтал в руке флягой. – Чего вкушать всухомятку-то?

Сотрапезник с подозрением уставился на сосуд.

– Никак зелье проклятое?

– Шнапс, – подтвердил молодой человек. – Водка немецкая.

– Грех, – не то утверждая, не то спрашивая, изрек слуга божий.

– Не то грех, что в рот, а то, что изо рта, – наставительно процитировал Писание Барков.

Это были любимые слова покойного отца Семена.

– И то верно, – мигом согласился брат Савватий, выхватывая флягу из Ивановых рук.

Приложился как следует. Потому как глаза инока из печальных враз сделались веселыми и дурными.

Поэт снова поболтал возвращенной фляжкой. Там еле бултыхалось на донышке. Вздохнул даже от жалости.

– Есть ли в вашем собрании книжном что-либо особо любопытное? – решил ковать железо, пока горячо.

– Это, к примеру, что? – прошамкал набитым ртом библиотекарь.

– Вам как хозяину виднее, – уклонился от прямого ответа парень.

Самого же так и подмывало задать вопрос об «отреченных» книгах.

– Есть печатная Библия, трудами Ивана Федорова изданная, – зачал перечислять книжник. – Летописные своды времен Василия Темного и государя Иоанна Васильевича. Молитвослов греческого письма, сказывают, самого благоверного князя Владимира Мономаха. Еще латинского и немецкого письма книги…

В другой раз господин копиист непременно бы заинтересовался всеми этими сокровищами. Однако сейчас голова была занята иным.

– Сказывают, хранятся здесь некие книги из собрания патриарха Никона, – осторожно забросил удочку. – Он ведь у вас отбывал заточение…

– А кто сказывал? – напрягся Савватий и даже чуток протрезвел.

Иван мысленно вознес хвалу небесам, что не пожадничал, не стал допивать баронова зелья. Радушно протянул чернецу флягу. Тот не стал отнекиваться. Булькнуло так, что Барков не успел и оглянуться.

– Так кто молвил? – уже менее грозно осведомился библиотекарь.

– Брат Зосима из Белозерского, – соврал, недолго думая.

– А-а, – успокоился при имени коллеги инок. – Так бы сразу и говорил. Истину тебе рекли. Были здесь такие книги.

– Были? – вытянулось от дурного предчувствия лицо поэта. – И что ж с ними сделалось?

Собеседник развел руками.

– Сплыли.

– Небось в Горний Покровский передали? – едва не сплюнул от досады Иван.

И снова протрезвел взгляд брата Савватия.

– Ты откель про то ведаешь?

– Да все от рекомого ж Зосимы.

Монах почесал сначала лоб, потом поскреб затылок. Снова вернулся ко лбу.

– Нет, – затряс головой. – Не в Покровский. Хотя оттуда в минувшем году и был запрос…

– Тогда куда ж?

В ответ раздался поток горестных всхлипов и вздохов. Библиотекарь, видимо, не решался ответить:

– Провалились они…

Эк его разобрало-то от шнапса. Плетет несуразицу.

– Сгинули в болоте…

Смутная догадка забрезжила в голове Баркова.

– Это не в проклятой ли часовне? – осторожненько бросил камешек.

И попал.

– В ней самой…

Низложенный патриарх Никон даже в ссылке держал себя грозно и важно. Ровно не лишился всего в одночасье. И богатства, и власти небывалой, и царской милости.

Ох, и доставалось же от него на орехи братии Фарафонтова монастыря! То одно удумает, то иное, то третье. И при этом требовал полной себе рабской покорности, словно он по-прежнему восседал на патриаршем престоле. Даже обращаться к нему велел не иначе, как «государь» и «ваше величество». Так, как еще недавно именовал своего лучшего друга и духовного наставника подлинный государь и самодержец Алексей Михайлович.

Что ж, иноки терпели и покорствовали. Ибо каких только чудес не бывало на Руси-матушке. Глядишь, и оттает сердце царское. И призовет он былого советчика к себе на Москву, повелев вернуть все прежде отнятое.

Оно, конечно, не так мало у Никона и осталось. Надобно было поглядеть, в каких ризах расхаживал он по скромной обители. Из золотой парчи, шитой самоцветными каменьями. Да на какой посуде ел. Из кованого злата-серебра. Ну и в харче себя отнюдь не стеснял. По его указу ловили на Белозерье и доставляли к «патриаршему двору» лучшую рыбу, отстреливали в лесах отборную сытую дичь, привозили из столицы и из зарубежья тонкие вина. Отчего б и не жить в свое удовольствие?

Но скучно было привычному к всеобщему вниманию и поклонению Белозерскому заточнику. Ох, ску-учно! Маялся до сердечной тоски.

Где-то там, в центре, бушевала настоящая жизнь. Кипели страсти, затевались громкие интриги, кто-то заканчивал начатую им борьбу с раскольниками…

А он…

Загнанный, точно волк, в один из самых глухих углов царства-государства, куда и свежие вести идут столь долго, что успевают за это время плесенью покрыться.

Вот и стал Никон приискивать себе занятие, чтоб хоть чуток развеяться от тоски-печали. Сначала строительством заинтересовался. Лично руководил возведением для его персоны хором в двадцать пять комнат. Потом повелел посреди озера насыпать искусственный остров крестообразной формы.

Но и этого неугомонному святителю показалось мало.

Об эту пору ему как раз доставили с его московского подворья целый воз книг. Часть из них Никон милостиво передал в монастырскую вивлиофику. Иные же, числом около двух десятков, спрятал в особый, с хитроумным замком, сундук, стоявший в опочивальне бывшего патриарха. И доставал тогда, когда рядом не было никого из посторонних.

Братия стала замечать, что владыка как-то поутих. Бродил хмурой тенью по обители и что-то бормотал себе под нос. И ухмылялся гадко и зловеще, грозя кому-то невидимому кулаком.

В конце концов явился к отцу игумену и приказал построить на берегу озера часовню для личных нужд, чтобы там мог молиться в уединении. Дело-то благое, отчего б настоятелю было не подчиниться.

Меньше чем за год возвели. Хотели освятить, как полагается, да только Никон раскричался-расшумелся, что майская гроза. Сам освящу, говорит. Неча поперек воли князя церкви идти!

Ну на нет и суда нет. Отступились.

Однако ж замечено было, что таинственный сундук перевезли из личных Никоновых покоев в часовенку.

Затворился там патриарх и даже о еде-питье забывал, Предаваясь своим мудреным занятиям.

А чего мудреные? Так как же их назвать иначе, ежели для них святителю из окрестных деревень доставляли всевозможные травы да коренья, ну, и камни всякие.

Игумен несколько раз посылал особо смышленых братьев, чтоб разведали, что там да как. Двое вернулись ни с чем, а третий так и вовсе сгинул. Долго искали, но та и не нашли. Наверное, утоп в болоте.

Только после этих случаев завел патриарх особую охрану. Откуда-то выписал дюжину здоровенных рыжих псов. Злющих таких. Хуже волка или рыси. Но каких-то безголосых. Не лаяли вовсе. Оно и плохо. Когда человек слышит собачий лай, так хоть приготовиться может или схорониться. А тут налетали, аспиды, неслышными тенями и рвали человека в куски. Один патриарх с ними справляться и мог.

Зачали люди эту часовню десятой дорогой обходить. В особенности же страшились приближаться к ней ночью. Ибо слышались из часовни странные и страшные звуки. Точно вопли мертвецов и скрежет зубовный.

Настоятелю все это, знамо дело, не по душе было. Даже писал архиепископу в В-ду, но не получил ответа.

В конце января 1676 года случилось дело небывалое. Вдруг среди ночи разыгралась страшная буря. Перепуганные иноки, зря, как полыхает зимнее небо молниями (дело невиданное и неслыханное!), истово молились, прося у Господа милости. Решили, что настал конец света. Отец игумен велел служить заупокойную. Громко и тоскливо били колокола…

Так продолжалось некоторое время. А потом все разом кончилось. Ровно и не было ничего.

Наутро же обнаружили, что Никонова часовня ушла под землю. Провалилась по самый крест. Самому незадачливому патриарху повезло. Его тело нашли в десяти шагах от того места, где стояла храмина. Святитель был бесчувственен, но жив. А в руках сжимал малую кожаную суму, в которой лежал пяток книг – все, что осталось от его сундука. Никона отнесли в его покои, а мешок доставили отцу-игумену. Тот раскрыл мех, вытащил книги и обмер.

Патриарх сберегал и читал отреченные православной церковью сочинения, кои не совсем совпадали с божественными канонами, а то и вовсе противоречили им, – «Рафли», «Звездочетец», «Аристотелевы врата», «Чаровник», «Семизвездье», «Розгомечец»…

Ничего не сказал настоятель братии, потихоньку вернув мешок на место.

А вскорости пришли из Москвы вести, что в самый день чудной грозы скончался великий государь Алексей Михайлович.

Патриарх Иоаким, давний противник Никона, предъявил ему целый список новых обвинений, где среди прочих значились сношения бывшего патриарха с посланцами Степана Разина, а также упреки в занятиях чернокнижьем. Никона перевели в Мефодиево-Белозерский монастырь на тюремное положение. Свой мешок с книгами он увез с собой.

И что дивно, так это то, что вместе с часовней куда-то сгинули и охранявшие ее рыжие псы. Как будто тоже провалились под землю.

– Воистину чудны дела твои, Господи! – перекрестившись, завершил свой рассказ брат Савватий.