Глава 14
ИГРАЯ, МАЛЬЧИКИ ЖЕЛАЮТ ЯСНА ВЕДРА
Сиверское озеро, зима 1758 г.
И снова дорога.
Ездить поэт жутко не любил, хотя странствовать ему нравилось. Новые места, новые люди – это всегда любопытно и полезно для сочинителя. Но необходимость долго и нудно добираться из одного места в иное, но вечная тряска и бесконечные пейзажи за окошком, перебранки со станционными смотрителями из-за лошадей… Эх, мать-перемать!
Вот если бы, мечталось часто, заполучить чудесный ковер-самолет, чтоб в один миг домчал из Петербурга в любой конец империи, а то и за ее пределы. Ох, и напутешествовался бы он тогда. Или вот так, по-другому. Закрыл глаза, вообразил себе то место, в которое хотел бы попасть, – и раз! – уже там.
Мечты, мечты.
Покамест же, до тех пор, покуда какой-нибудь разумный ломоносов не придумает таковую дивную механику, приходится по старинке трястись в кибитке, меряя бесконечные русские версты.
А что делать, коли Мефодиево-Белозерский да Фарафонтов монастыри обосновались столь далече от губернского города?
Иван решил начать с дальних обителей, а уже после них осмотреть книжные собрания тех, что находились в городской черте или поблизости от В-ды. Так удобнее, а то пообыкнешь среди людей, разнежишься, а потом тащиться Бог знает куда. В даль неведомую, глушь неслыханную.
Marlbrough s'en va-t-en guerre,
Mironton, mironton, mirontaine…
Первым делом посетил знаменитую «Северную лавру», как ее гордо именовали в-жане.
Что есть, то есть. Величия Белозерскому монастырю не занимать. Хотя, на Иванов вкус, обитель больше походила на хорошо укрепленную крепость, чем на пристанище смиренных иноков, ищущих покоя и благодати.
Десятисаженные стены протяженностью больше версты и толщиной семь сажен, мощные угловые башни. Зачем? Оно понятно было полтораста лет назад, во времена Смуты, когда сия твердыня веры выдержала натиск польских интервентов во главе с кровожадным паном Песоцким. Но нынче, когда уже полвека неприятель не забирался столь глубоко в русские земли? Попробовал поинтересоваться у самих святых братьев, но те лишь смотрели на поэта словно на зачумленного: ужель сам не разумеет?
И ладно. Ему-то какое дело? Ведь сам никогда не помышлял пойти по стопам покойного батюшки.
А вот монастырская вивлиофика поразила его в самое сердце. Будь его воля, так мигом перетащил бы это все в столицу, в университетское книгохранилище. То-то работы прибавилось бы господам академикам с адъюнктами. Не одну сотню статей и исследований написали бы.
Это ж надо! Две с лишним тысячи древних манускриптов, среди которых древнейший список «Задонщины», Летописные своды XV–XVI веков. Начало собранию положили семнадцать рукописных книг, принесенных сюда еще основателем монастыря, а упорядочил его знаменитый духовный писатель старец Ефросин, живший во времена Иоанна III. Здесь над своими сочинениями трудился и один из выдающихся религиозных писателей старой Руси Пахомий Серб, создавший житие первого игумена Белозерской обители.
Не испытывай господин копиист недостатка во времени, ей-богу, поселился бы тут на месячишко-другой. Не убояшася строгих монастырских правил и полного отсутствия хмельного.
Восторженно копался в пыльных харатьях, вдыхая запахи минувших веков. Сличал имеющееся в наличии с описями.
То, что могло пригодиться для работы Ломоносова и академика Тауберта, отобрал практически сразу. Два летописных свода. Уже этого было достаточно для того, чтобы полностью оправдать поездку Баркова в такую даль. Цельных два варианта изначальной летописи! А ведь под рукой у профессоров для сличения пока и имелась всего-то одна копия списка Радзивилловской летописи, подлинник которой хранился в Кенигсберге и все никак не мог попасть в Петербург. Велись переговоры, и немцы обещали к лету свой список прислать.
Дальше же удовлетворял преимущественно собственное любопытство. Его заинтересовали три или четыре книги, упомянутые в описи, однако не найденные поэтом на полках. Против их названий в реестре чьей-то нетвердой рукой было нацарапано: «Передано в ГП».
– Это что? – вопросил у местного библиотекаря, брата Зосимы.
Инок, прищурив подслеповатые глаза, поднес харатью чуть ли не к самому носу.
– Гэ-пэ, – задумался, прочитав. – А! Верно! О прошлом годе книжицы сии переданы были сестрам Горней Покровской обители!
– Как, насовсем? – поразился Иван.
– А чего? – пожал плечами Зосима. – Матушка-игуменья попросила, и наш отец-архимандрит отдал.
– Вот так просто и отдал? – усомнился копиист, вспомнив, с какими трудностями столкнулся он сам, получая разрешение на временное изъятие книг из монастырских книгохранилищ.
А тут так просто взяли и передали из одной обители в другую.
– Зачем же сестрам понадобились «Рафли» и «Аристотелевы врата»? – озадачился парень.
Книги эти были самого что ни есть сомнительного с точки зрения официальной православной церкви содержания. «Врата» так вообще при тишайшем Алексее Михайловиче угодили под запрет.
– Кто ж его знает? – почесал лысую макушку инок. – Сказывали, что вроде приютилась в Покровской одна девица, зело знатная и ученая. Внесла богатый вклад в обитель. Вот для нее будто бы матушка и постаралась.
Вот тебе и на!
Что ж это за девица такая, которую заинтересовали «отреченные книги»? Не его ль Брюнета часом? Да нет, она ведь только недавно приехала в В-ду.
– А у вас они откуда взялись? – не унимался копиист.
– Эфти-то? – нахмурил лоб библиотекарь. – А от патриарха Никона остались, кажись. Ну-кось, дай взглянуть, где они расписаны.
Пошел вдоль полок, ведя заскорузлым пальцем по корешкам книг. Остановился в одном месте и поцокал языком.
– Во, вишь как, – похвалился. – Стар уже, а все помню, будто молодой. Вот здесь и хранились. Все Никоново собрание и есть. «Требник», «Молитвослов», «Минеи». И эти, Рафлевы книжицы тож. Помню, была среди них еще одна. «Семизвездник», что ли? Но та уже давно пропала, еще при государыне Анне Иоанновне. Вон, даже вымарана начисто.
Никон?
Ну да, все верно. Именно здесь опальный патриарх провел самые тяжелые пять лет своей ссылки – с 1676 по 1681 год. А до этого десять лет томился в заточении в соседнем, Фарафонтовом монастыре. Хотя назвать это «заточением» вряд ли можно.
Не смирившись с утратой своего влияния, капризный и властный Никон не переставал надеяться на скорое возвращение государевой милости и требовал от монахов патриарших почестей и привилегий. Монастырские власти не вполне уверенные в том, что бывший патриарх не окажется снова в Москве, покорно выполняли все его требования. По указанию Никона для него были выстроены особые хоромы – «кельи многие житей с двадцать пять» а посреди Бородавского озера из камней насыпали остров в виде креста, где Никон водрузил деревянный крест и подолгу проводил там время в молитвах и уединении. На кресте была вырезана надпись: «Животворящий крест Христов поставил смиренный патриарх Никон, Божию милостию патриарх, будучи в заточении за слово Божие и за Св. Церковь на Белоозере в Фарафонтове монастыре в тюрьме».
Что ж, самое время поспешить в Фарафонтов. Возможно, там еще сохранились какие-нибудь следы.
Сердце, однако, подсказывало, что вряд ли. Уж больно прыткими были святые сестрицы. Куда за ними угнаться на санях, пусть и запряженных тройкой с колокольцем?
Колоколец печально звенел в такт его мыслям.
Чем же могут быть заняты думы молодого и здорового парня?
Уж, верно, не пыльными харатьями да пергаментными книгами. И даже не чарой зелена вина.
Все так.
Иван думал о ней, о Брюнете.
Играя, мальчики желают ясна ведра,
Прекрасно дав тебе лице природа щедра,
В меня влияла страсть желать твои красы,
Те после солнца ждут прохладныя росы,
Я после, как бы твой взор узрел, свет мой милый,
Тот час бы мысли все откинул прочь унылы
И милости росы твоих бы ожидал…
Никак не мог взять в толк, что с ним, собственно, происходит.
Мало ль в его жизни было смазливых бабенок? Да пруд пруди!
Стоило ему лишь выйти на Невскую першпективу, как девчонки так и зачинали виться вокруг него змейками. Ему даже приходило на ум сравнение себя с неким индейским факиром, играющим на дуде и своею музыкой заставляющим кобру выделывать па в такт завораживающим звукам. Видел как-то таковое представление в ярмарочном балагане, и оно навсегда запало ему в память.
И чего они в нем находят? Ну не урод, положим. Даже можно сказать, красавец, хотя и не писаный. Густые русые волосы до плеч, румянец во всю щеку, серо-зеленые глаза. Стать не богатырская, в гвардию не возьмут, а и не хилый недоросток. Руками подкову согнуть может. И в фехтовальных забавах часа два простоит без одышки. Да ведь девицам не того надобно.
Краса и крепость телесная – это еще полдела. Надобно же и в деле доказать, что ты не лыком шит. Ну продержался в любовной возне молодцом полчаса-час, а что дале? Конфузия после недолгой баталии? Чтоб закончить все великой викторией, следует поболе постараться.
Защитницы тех крепостей, кои довелось брать Ивану штурмом, в конце концов, всегда вывешивали белые флаги и кричали победителю виваты. Кто этак тихонечко, едва слышно, уткнув ему в разгоряченное плечо зареванный носик, а кто и в полный голос, по-звериному рыча и царапаясь.
Однако то все был лишь зов естества, молодой плоти. Душа же молчала.
Но ныне, знай и верь, что дух мой воспылал,
Зажженной красотой твоей, зажженной взглядом.
Как в жаркой день к ключам бежит пастушка с стадом,
Или в кустарниках спешит себя укрыть,
Отраду там себе желая получить,
Так тщусь и я себя скрыть от любовна зною,
В твоих красах ищу прохладного покою.
Нет, положим, раз или два его таки доставал Амур своими стрелами. Но предметы его воздыханий были столь недосягаемыми, что через месячишко-другой любовная тоска улетучивалась.
Так, например, случилось у него с Лизаветой Михайловной.
Когда стал вхож в дом Ломоносова, втрескался в профессорскую дочку по уши. Одно время даже перестал являться к Михаиле Василичу, чтобы не встречаться с «ангелом неземным» (академик же отчего-то все звал ее «кузнечиком»), за что получил немедленную взбучку от тяжелого на руку наставника: тот явился к нему в дортуар и едва ли не за шкирку отволок нерадивого помощника к месту службы. Не желая слушать никаких оправданий. Это отеческое наставление и привело Ивана в память. Он стал смотреть на Лизу другими глазами. Словно на младшую сестрицу, что ли.
Другой раз это произошло год назад.
На машкераде в доме у президента Академии, куда привел его Ломоносов, поэт встретил прелестную Маску. Сказать, что все было при ней, – значит, ничего не сказать. Это было само совершенство. Идеал женской прелести. Ожившая Венус.
Господин копиист мгновенно потерял голову. Стал столбом возле стены и принялся пожирать свою прелестницу жадным взором. К нему подходили знакомцы, пытаясь расшевелить. Приглашали на партию в фараон, на чашу вина. Перед носом томного молодого человека вились стайки красавиц, стараясь обратить на себя его внимание. А он стоял и стоял, пожирая несытым взором темные вьющиеся пряди, ниспадающие на белоснежные плечи.
Вывел его из такового полусонного состояния все тот же Михаила Васильевич.
– Что, друг Ваньша, гляжу, понравилась тебе канцлерова племянница?
Словно ушатом холодной воды окатил.
– Канцлера?
– Ну да, его сиятельства, графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, сенатора и кавалера. Только намедни откуда-то из провинции приехала. Это ее первый выход в свет. Хороша Маша, да не наша!
То-то и оно, что «не наша». И не будет таковой, как Иван не тужься. Все верно, надобно рубить сук по себе. Не суйся с суконным рылом в калашный ряд.
Почти тут же и забыл о Маске…
С Брюнетой, получается, у него третий случай. А ведь Бог любит троицу. Ужель и в этот раз все обернется ничем? Нет, невозможно. Никак нельзя этого допустить.
К которому влечет мысль токмо естество,
Сладчайший бы покой явило вещество,
Когда бы только нам был общий, а с любезной,
Без коей одному быть может ли полезной,
Мы будем жить в одном веселии с тобой,
Счастливым я с тобой, ты чтима будешь мной…
Мечты, мечты…
Протяжный заунывный вой спугнул сладкие грезы.
– Беда, барин! – ойкнул с облучка кучер. – Никак, волки настигают!
Господи, этого еще только недоставало.
Тревожно пошарил под сиденьем. К счастью, коробка с пистолетами была на месте. Равно как и пороховой припас. Поправил и шпагу. Хотя, конечно, не доведи бог, чтоб пришлось пустить ее в ход. Вряд ли он продержится Долго один против целой стаи. Пусть даже и небольшой. С серыми лучше держаться на расстоянии.
Но с чего бы волкам нападать средь бела дня? Да еще почти вплотную к людским поселениям.
До Фарафонтова монастыря оставалось верст шесть или семь. Авось и удастся уйти от погони.
– Поддай, голубчик! – крикнул Иван вознице. – Только на тебя вся надежда. И на твоих лошадок.
– Да я что ж? И лошадушки, слава богу, справные. Дивно, что даже не брыкаются и не всхрапывают. А ить волки гонят.
Точно, удивительно. Обычно лошади, учуяв серого разбойника, ведут себя не так спокойно.
Господин копиист высунулся в окошко.
Кибитка мчалась вдоль заледенелого озера. По левую руку темнел лес.
Четвероногих преследователей не прослеживалось.
Полно, да не померещился ли им с мужичком вой-то?
Ага, если бы да кабы! Вот снова заскулило, заукало.
«А-у-у-у! А-у-у-у!»
И следом… лай. Обычный, собачий. Но какой-то тихий и несмелый. Как бы сомневался зверь – брехать или нет.
Что за чертовщина?! Откуда здесь взяться собакам? Разве что свора одичавших обнаружилась.
Однако час от часу не легче. Что дикий волк, что дикая собака – один хрен.
– К лесу гонят! – встревожился мужик.
– Что-то я ничего не вижу! – нахмурился молодой человек, да и взглянул окрест по-особому…
Вот и погоня, словно из преисподней, объявилась.
Десятка два или и того больше крупных псов рыжего окраса бежали по обе стороны кибитки. Держась на расстоянии в пол собачьего прыжка. Острые морды со злобно ощеренными клыками повернуты к саням, на которых притаились испуганные люди.
Отчего ж не нападают? Каков у них план? И почему их не видно обычным зрением?
С минуту поколебавшись, Барков решил пустить в ход пистолеты. Однажды не подвели, помогут и во второй раз.
После происшествия с лесными разбойниками он немного поупражнялся в снаряжении своего огнестрельного оружия. Научился довольно быстро его перезаряжать. Но это если будет хоть малейшая возможность передышки. Здесь же, как он чуял, таковая может и не представиться.
Раскрыл окошко и прицелился в одного из псов. Хорошо бы попасть в вожака, да поди ж тут разберись, кто из них предводительствует стаей.
Громыхнул выстрел.
Ух ты, попал! Рыжая тень, не издав ни звука, повалилась в снег.
И на ее месте тут же возникла другая.
Как головы гидры, подумалось поэту.
Разрядил и второй пистолет. С тем же результатом.
Ничего, ничего. Не мытьем, так катаньем. Двумя-то все едино меньше стало. А пуль и пороху у него станет. Спасибо графу Шувалову! Ровно знал, с чем Ивану столкнуться придется.
А пожалуй, что и догадывался. С его сиятельства станется. Одним словом – Приап!
Еще два выстрела – и еще два рыжих призрака долой.
Размыслили, наверное, и псы, что так-то их перещелкают одного за другим. Недаром же собака – самый смышленый на земле зверь после человека.
Разом оставив свой прежний план, они начали сжимать кольцо вокруг кибитки.
Промчав по инерции еще пару саженей, лошади стали на месте, будто вкопанные. А псам того и надо было.
Вот один из них, сначала присев на задние лапы, устремился в прыжке, нацеливаясь прямо на лошадиную холку. И упал, кровеня снег, сбитый метким кнутовищем возницы.
– Да ты, брат, мастак! – похвалил Барков.
– Могем малость, – скромно ответствовал мужичок, доставая откуда-то увесистый кистень. – Ты уж в случае чего не выдай, барин!
Хитро подмигнул седоку, поигрывая запретным оружием.
– Чего там! – перемигнулся в свой черед Иван. – Держись!
Еле успели поддеть следующего нападающего.
Так вот еще ничего. Когда нападают поодиночке. Нежели им взбредет в головы кинуться всем разом? Задавят же своей массой.
Ну вот, что называется, накликал.
– Давай спина к спине! – Вылез на облучок. Приготовил и пистолеты, и шпагу. – У тебя там еще одного кистеня часом не припасено? – пошутил невесело.
– Токмо дубина, – ощерился возница. – О, сейчас все скопом пойдут! Держись, барин!
Бах! Бах! – отгрохотали пистолеты.
Вжик! Вжик! – запела юркая шпага.
Гух! Гух! – забасил кистень.
Брызги крови, ошметки мяса летели в разные стороны.
Крупный кобель уставился прямо в глаза поэту. Тяжелый, пристальный и какой-то глумливый взгляд. Точно оценивающий. Стоит ли с тобой вообще связываться? Достойный ли ты противник или так, одно недоразумение, мелкая и надоедливая блошица, которую можно запросто вычесать из шерсти?
Этот обмен взорами с псом, тянувшийся не более мига, показался Баркову долгим, как час.
Что-то такое мелькнуло в собачьих глазах. Узнавание? Страх? Ненависть?
Кобель прыгнул вперед.
«Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного, и прими…»
– Готовсь! Одиночными – пли! Да цельтесь исправно, чтоб в людей не попасть!
Глас архангельский?
Бах! Бух! Бах! Бац!
Тяжелая рыжая туша сбила Ивана с ног и придавила к земле. Смрадное дыхание обожгло щеку.
– Не дайте им уйти! – командовал все тот же, показавшийся поэту ангельским пением, бравый звонкий голос. – Уничтожить всех тварей до единой! Господин копиист, вы там целы или как?!
ПСЫ ГЕКАТЫ
Вне времени и пространства
Порой Хозяйка указывает ИМ такой след, что ОНИ думают: лучше бы и не было вовсе этого гона.
Так случается, когда жертва уж больно омерзительна. Какой-нибудь жестокий убийца, изощренный насильник или гнусный мародер.
Вроде бы ОНИ должны быть довольны. Чем гаже цель, тем больше у нее вырабатывается животворного страха, продлевающего ИХ жизнь. Но в том-то и дело, что это не так. Страх страху рознь.
Когда ломается надменный гордец-властитель, покоривший весь мир и считающий себя равным богам (даже самой Хозяйке!), когда он осознает, что огромная власть его ничтожна перед ликом Смерти и Вечности, что достаточно одного щелчка неумолимых челюстей, – это одно. Тогда плоть и кровь жертвы становятся поистине бесценной поживой для НИХ.
Но если нужно прикончить цель и без того уже мертвую, так как вряд ли можно считать жизнью то жалкое прозябание, в котором пребывают эти гнусные создания, вечно трясущиеся в ожидании неумолимого возмездия за свои преступления, – это другое. В этом случае ИХ век становится длиннее лишь на какой-нибудь час или два.
Впрочем, и за такое подношение следует благодарить Хозяйку, безмерную в своей щедрости. Ей виднее, кому и сколько отмерить. Все ОНИ в ее воле. Захочет – приблизит к себе, даже сделает вожаком стаи. А пожелает – пошлет на верную гибель. Потому надо служить не за страх, а за совесть (мудрые считают, что лучше и за первое, и за второе, прибавляя к ним и третье – бесконечную любовь и преданность Госпоже).
Вот и в этот раз жертва выбрана из мерзкой породы, чтобы очистить ее, потребовался бы не один мешок ячменной муки и целое море соленой воды. Да и то помогло бы вряд ли.
От цели несет кровью убитых и потом оскорбленных, детскими и отроческими слезами унижения.
ОНИ не столь долго шли по ее следу Хозяйка не дала ИМ на это времени.
А ведь совсем немного времени минуло после последней охоты. Что называется, не успели и отдышаться, а уже пускайся в новую гонитву. Однако ОНИ не ропщут, Госпожа, помилуй! Бег всяко лучше, чем бездействие, подобное небытию.
Некоторое время к жертве невозможно было приблизиться. Потому как находилась она под охраной щита.
И откуда только умудрилась его раздобыть? Щит обычно не дается в руки всякой падали. Хотя, конечно, он не был пробужден, а спал.
Не приведи Хозяйке инициировать щит! Тогда к обладателю его не сможет подобраться никто из нижайших слуг Госпожи. И даже она сама в некотором роде должна будет покорствовать щитодержцу.
Но у цели не хватило ни ума, ни знаний. Равно как и у предшествующей жертвы. Оскудела явь силами. Не то, что в прежние времена.
Прежние? А когда же это?
ОНИ не помнят. Для НИХ не существует ни времени, ни пространства. Лишь смутные блики и обрывочные воспоминания.
Все.
Жертва наконец осталась одна. Отпустив очередную свою жертву.
Р-р-р! Если бы ОНИ могли смеяться, то получилось бы смешно.
Жертва жертвы.
Может, и ее заодно прихватить? Все равно жизнь ее искалечена, и рано или поздно ей уготовано свидание с НИМИ… Но самочинствовать нельзя. Только по команде, лишь повинуясь воле Госпожи. Она укажет срок.
Однако же сколь гадок дух, исходящий от жертвы! Как и давеча. Чувствуется запах мертвечины. Страх, смешанный с похотью. Что может быть гаже?
И все-таки вожак выходит на исходную, готовясь к последнему прыжку.
Он не промахнется.
Не тот случай.
Гр-р-р…
