Под водочку да соленые огурчики малость отпустило. Хоть и принял немного, больше не для веселия, а здоровья ради. А то совсем невмоготу стало от мыслей.

– Я же поэт! – ожесточенно доказывал Прохору. – Ученый, а не сыскарь! Разумеешь?

– Р-разумею! – соглашался ворон, а сам с неодобрением косился на стакан, которым размахивал его приятель.

– Меня послали сюда не для того, чтобы всякие вздорные слухи проверять, но для пользы отечественной науки. Верно?

– Вер-рно!

– Вот и стану заниматься делом. Шутка ли, четыре монастыря осмотреть. Да в пятый, если получится, нагрянуть.

– Нагр-рянуть!

– Да что ты; словно попугай, заладил?! – озлился поэт.

Тут и Прохор осерчал. Ах, ты, значится, так! Ну погоди же, милок.

– Бр-росай водку жр-рать! – завопил благим матом. – Завтр-ра р-работать!

– Ты чего? – опешил парень, не ожидавший столь предательского удара от вещей птицы.

Ворон, как с ним это частенько случалось, ответил иносказанием. Причем его же, Ивановыми стихами:

– Ты думаешь, надобно-таки начать с Покровской обители? – усомнился поэт. – Хотя я и сам собирался туда наведаться. Отдать Брюнете ее вещи…

– Бр-рюнета! – снова запопугайничал Проша. Экий вредина-то. Как упрется, ничем его не проймешь.

– Ладно, давай почивать. Утро вечера мудренее…

– Мудр-ренее!..

Снились Ивану этой ночью дела дивные да непонятные. Никак оттого, что натерпелся всякого за последние несколько дней. Или потому, что всегда так: скверно спится поначалу на новом месте. А то и перебрал чуток. Кто знает.

Однако ж привиделись ему те самые молодые монахи, с которыми он встретился на речном обрыве. И были они не в своих черных рясах да скуфейках, а в длинных алых мантиях и такого же цвета шапочках. В руках один держал коробочку с притираниями, а второй – какой-то медицинский инструмент.

Подошли к его ложу, оглядели внимательно. А он отчего-то лежит в чем мать родила. Покачал головой первый, с коробочкой, и ткнул пальцем в Иванову ногу. Левую. Непорядок, дескать. Нога враз и заболела. Как огнем горит.

Привстал господин копиист чуток, чтоб рассмотреть, что же это такое с его нижней конечностью приключилось. И оторопел. Поелику вместо левой ноги у него наличествовала… большущая толстая змея. Вертит головой, грозит ядовитым зубом, языком раздвоенным туда-сюда поводит. Норовит укусить юношей в алом.

Другой, у которого инструменты, выхватил из их пучка огненный нож, положил ненужные на столик и кинулся на змеюку. Сжал шуйцею шею гадины крепко-накрепко, чтоб не брыкалась. И так трудно ему совладать с чудищем, что даже кровавым потом весь изошел. Но давит. А ножом режет шею, пытаясь отсечь голову змеиную. Брат же его посыпает рану черным порошком.

Насилу управились.

Потом отрезали змею-ногу аж по самый пах и, вынув из выплывшего из воздуха золотого ларца другую, уже человечью ногу, стали ее к Иванову телу прилаживать. Один шьет огненною же иглою, а второй присыпает порошком. Только не черным, а на сей раз алым, как кровь.

Сладили и с этим. И отошли, пропуская еще кого-то к его ложу.

Глянул поэт, а это сам святой мученик Христофор Псоглав явился. Склонил свою косматую голову над пришитой ногой, понюхал зачем-то, а потом принялся облизывать.

Знать, снимает порчу, смекнул Ваня. Песья глава – она для того первое средство.

Что странно, так это то, что за все это время не было проронено ни единого звука.

Хотел поэт поблагодарить святых (потому как в молодцах признал братьев-страстотерпцев Козьму и Дамиана) за спасение, ан не может. Словно онемел.

Попробовал стать на ноги. Получилось.

Отвесил всем троим поклон до земли. И как согнулся, то приметил, что левая нога-то у него… черная. Как же это?! Зачем от арапа ногу взяли?!

И снова не вышло слова молвить.

Тут откуда ни возьмись появился Прохор. Заметался над мучениками, хлопая крыльями. Братья-целители да Псоглав Христа носитель поглядели сначала на ворона, потом на Ивана. Этак по-особому. Улыбнулись печально и стали истаивать в воздухе. А птица бьется, бьется.

– Пор-pa! – разорвал навь скрипучий крик. – Пр-робудись!..

Поэт вскинулся на кровати.

Прохор скакал по столу, собирая крошки от вчерашнего ужина, а между делом поглядывал в сторону хозяина и покрикивал:

– Пор-ра! Пр-робудись! Цар-рство Божие пр-роспишь!

И в самом деле, пора. Сколько можно нежиться в постели? Хотя разве ж это «нежился»? Такие страсти-мордасти привиделись, что впору к бабке-вещунье за толкованием идти.

Впрочем, он и сам разгадать свой сон осилит. Насмотрелся за день то на фрески в храме, то на монахов. Вот и приснилось.

Откинув одеяло, Иван пошлепал бриться-умываться. Полюбовался своим отражением в зеркале. Хорош, нечего сказать. Морда опухшая, под глазами темные крути.

Гос-споди! А это еще что такое? Отчего левая нога черна? Где ж это он так в саже-то измазался? Никак, когда ложился, о печку бедром задел.

Вымылся, оделся, причесался и спустился вниз, прихватив с собой нетяжелый сундучок Брюнеты.

На первом этаже, в трактире, об эту пору совсем не было посетителей. Хозяин откровенно скучал за стойкой, а для развлечения гонял праздношатающихся слуг, загружая их мелкой и не особенно нужной работой.

– Живо протри пыль с Минервы, дурень! Да Нептуну пузо надрай! А ты прибери вон ту бумажку. Да не ту, остолоп, а эту! Горе мне с вами, совсем от рук отбились, дармоеды!

Заприметив постояльца, он заметно оживился.

– Не изволите ль чего, сударь? Рассолу, к примеру, или квашеной капустки?

Неужели так заметна его «хворь»? А ведь надо что-то делать. С такой-то рожей ни в одну святую обитель не пустят. За нечистого примут.

– Кофею, пожалуй… – нерешительно протянул Иван.

– И-и, сударь, – с характерным местным выговором примолвил хозяин. – Кофей – это пустяк, это после. А пока не побрезгуйте вот…

И поставил на стол перед поэтом кувшинчик, от которого характерно пахло кисло-соленым.

Господин копиист послушно оприходовал подношение. Передернулся и крякнул. Ох, и солоно же!

Но попустило. Почти сразу.

– Хорошо? – радушно осведомился кабатчик.

– Знатно!

– Вот теперь можно и кофею. Да с ватрушками, да с яичною лепешечкой…

Поэт уже успел заметить, что выпечка в здешних местах является чуть ли не предметом поклонения. Но есть не хотелось. Аппетита не нагулял пока.

– Ну хотя бы пряник! – умоляюще сложил длани хозяин.

Что ты с него возьмешь? Иван согласно кивнул, и тут же перед ним возник серебряный кофейник, чашка и блюдце с обливным пряником странной формы. Барков присмотрелся, и ему сделалось нехорошо. Сладость имела форму… крокодила.

– Это еще к чему? – сердито толкнул от себя угощение.

– А чегой? – не понял кабатчик. – Многим даже очень нравится. Вот хотя б господину приставу…

Припомнилось, что именно пристав и упомянул впервые о том, что есть слушок о якобы пойманной в реке рептилии. Надо же, сколь быстро реагирует торговля на жареное.

– Сам-то ты оного зверя видывал?

– Нам без надобностей, – безапелляционно молвил хозяин. – А пек мой сродственник. Вот он и зрел воочию сие диво…

– Да? – заинтересовался поэт. – И как зовут твоего родича?

– Кандыбин. Василь Иванович. Он на правом берегу пекарню держит. На Набережной, в аккурат напротив Святой Софии.

«Надо будет запомнить, а при случае и наведаться», – решил Иван, а пока спросил у кабатчика, как ему сподручнее добраться до Горней Покровской обители.

Чем зря ноги трудить, взял сани.

Оказалось, что нанять в В-де извозчика гораздо труднее, чем в столице. Там куда ни выйди, свистнешь – и с добрый десяток бородатых мужичков на лошаденках к твоим услугам.

Это конечно же образно выражаясь. На самом деле господин копиист в Петербурге нечасто пользовался услугами извоза. Дело-то молодое, а расстояния, которые приходилось преодолевать, не так велики, чтобы не преодолеть их пешочком.

Иное дело здесь. Тут он важная столичная птица. (Хоть и поменьше воробья будет, да не всем о том знать надобно.) Необходимо соответствовать статусу. А то через пару дней, глядишь, и перестанет кабатчик справляться о здоровье, а горничная забудет вовремя прибрать номер, а…

Так что добрых полчаса потратил, чтоб отыскать свободные сани.

«Наверное, здешний люд столь прижимист да экономен, – сделал вывод Иван, – что полагает трату денег на поездки излишеством и ненужной роскошью».

В то же время он не мог не отметить обилия частных экипажей и редкое радушие горожан. Не одни и не двое саней останавливались возле него, и ездок участливо спрашивал, не подвезти ль куда господина хорошего. Но всякий раз оказывалось, что им не по пути.

Как только поэт называл место, куда ему желательно добраться, следовала какая-то единодушная реакция. Седок с плохо скрываемым испугом отшатывался и быстро бормотал, что ему совсем в другую сторону.

Когда наконец Барков высмотрел извозчика, то некоторое время не мог нанять его. И все по той же причине. Мужик не желал ехать к Покровской обители. Уперся, как бык, и точка. Далече, мол. Сани неисправные, могут и не выдержать.

А сам этак косится, косится на Ивана с подозрением. И по глазам видно, что врет.

Странная, однако, репутация у святых сестер.

Насилу сторговались за пятиалтынный.

Возница разом подобрел. Видать, деньги по местным понятиям были предостаточные. А что, ведь и сам Иван на пятнадцать копеек при желании мог бы день прожить. Без излишеств, понятное дело. Но на щи, калач, куриную ногу хватило бы, да еще и осталось на чай с баранками.

По пути попытался разговорить мужичка. Но тот предпочитал отмалчиваться. За разговоры деньги не плочены. Чего лишний раз по морозу языком молоть?

Но Ивана пробирало любопытство. Что-то делалось в В-де непонятное, необъяснимое, заставлявшее народ волноваться и беспокоиться.

– А правда ль, что в Горней обители пошесть какая-то объявилась? – докучал он вознице.

– Про то нам, барин, неведомо, – нелюбезно отбрыкивался в-жанин. – О том пущай у докторов да игуменьи с владыкой Варсонофием головы болят.

– А владыка, каков он?

– Свят муж! – категорично заявил извозчик и даже вожжи натянул, будто угрожая тотчас же ссадить любопытного, коли он не поверит сказанному.

Господин копиист понял, что многого он так не добьется, и решил не пугать мужика расспросами о змеях с крокодилами. Благо что и ехать, как оказалось, было недалеко. Таки врал возница.

Вскоре поэт был высажен у мостка, ведущего к вратам, над которыми возвышалась небольшая церквушка из красного кирпича. В обе стороны убегали такие же краснокирпичные стены высотою в две – две с половиной сажени.

Иван зачем-то прикинул, что в нескольких местах стена чуть ниже и не совсем гладкая, с выступами, так что при необходимости ее можно без труда преодолеть. А зачем так подумалось, он и сам не мог ответить.

Только он, подхватив Брюнетин сундучок, собрался перейти мост, как монастырские ворота распахнулись, и оттуда выехала богатая кибитка, запряженная четверкой лошадей цугом. В таких обычно ездят знатные и чиновные люди.

Молодой человек посторонился, чтоб не быть сбитым.

Сани стремительно пронеслись мимо, обдав его снегом. Но не настолько быстро, чтобы поэт не успел разглядеть, кто находился внутри кибитки. Добро, полог ее не был опущен. Значит, не стерегся седок, не боялся, что может быть узнанным.

Да и с чего бы ему опасаться? Ведь был в своем праве. В подведомственном ему заведении с архиерейским визитом.

Но почему Ивану тогда отказал в посещении монастыре если сам не устрашился таинственной хвори? Или нарочно выдумал ее, чтобы докучливый столичный визитер не прознал чего лишнего, чего не должно выносить за пределы его епархии. И отчего владыка Варсонофий был так хмур и невесел? Сидел в экипаже, склонив чело, подобно большой черной и зловещей птице.

Интересно, увидел ли и он своего вчерашнего гостя? Еще осерчает за то, что ослушался его прямого совета не ездить в женскую обитель. Как бы мер каких не принял. Возьмет да сгоряча и запретит выдавать Баркову старинные манускрипты. Чтоб впредь неповадно было. С чем тогда возвращаться в столицу? Как отчитаться за напрасно истраченные средства?

Ведь не сунешься же к грозному архиепископу с нелепыми оправданиями, что-де визит носил приватный и крайне безобидный характер. Еще придется рассказывать о Брюнете.

Ладно, понадеялся на русский авось Ваня. Бог не выдаст, владыка Варсонофий не съест.

И все же любопытно, что архиепископ побывал в месте, к которому столь настороженно относится местное население. Или это только померещилось Ивану после вчерашнего дурного сна?

Подойдя к вратам, он громко постучал в них кулаком. Некоторое время никто не отзывался, будто и впрямь всех мор взял. Но после еще двух попыток поэта достучаться сквозь толстые, обитые железом двери в них отворилось Малое окошечко, и оттуда на свет Божий глянули два небесно-голубых глаза.

– Чего угодно? – прошелестел приятный девичий голос.

Господин копиист замешкался. Ему отчего-то казалось, что на его зов откликнется какая-нибудь старая засушенная бабка-монахиня. А тут красотка юница…

– Э-э-э, мне бы девицу Хрюмину повидать… – проблеял он глупым козлом.

Брюнета перед расставаньем назвала ему только это имя, не сообщив прочего.

– Она вчера должна была прибыть в вашу обитель.

Инокиня не отвечала, лишь цепким взором рассматривала смущенную рожу Ивана.

– Я ее вещи принес, – сообщил парень.

– К нам нельзя, – наконец-то открыла рот сестрица. – У нас карантин.

И неожиданно хихикнула. С чего бы?

– Передайте, что ее попутчик Иван пришел. С вещами.

Окошко захлопнулось.

Потянулись долгие минуты ожидания.

Когда поэт решил, что уж слишком долгие и как бы уже не минуты, а даже час, он снова принялся осыпать врата градом ударов. Чувствуя при этом некоторую неловкость. Все-таки ломился в двери женского монастыря.

Внезапно одна из тяжелых створок со скрипом приотворилась, пропустив стройную женскую фигурку.

Она, Брюнета, узнал Иван.

«Или не она?» – было второй его мыслью.

Уж больно разительно переменилась. И всего за какой-то день. Или это так только кажется из-за ее черного монашеского платья? Которое, следовало признать, весьма шло к ее бледному аристократическому лицу. Сейчас, в платке, девушка еще больше походила на Ту, призрачным виденьем явившуюся ему давеча в храме Святой Софий.

– Я вот тут… – помялся парень. – Вещи, как и уговорились…

Девушка молчала. Только глядела на него своими темными угольями.

Протянула руку и так же без слов приняла сундучок. Несколько склонила голову в знак благодарности, развернулась и пошла восвояси.

Как же это? Вот так просто и уйдет? И они никогда больше не свидятся?

– Постой! Ты ведь даже не сказала, как тебя звать-величать!

Застыла на месте, уже почти поглощенная разверстой пастью врат. Обернулась к нему. С сожалением окинула взором Иванову фигуру и с вздохом покачала головой. Дверь стала медленно, словно нехотя затворяться.

И пока она не захлопнулась, поэт успел таки глянуть на Брюнету по-особому.

Ох, сестренка, да что ж это за черный куколь над тобою?

И какой-то чудной формы.

Точно крылатый змей приготовился откусить беззащитную девичью голову…