Глава тринадцатая, матримониальная

Оказался Сережа в небольшом помещении, под красновато-оранжевым сводом, и не сразу понял, что так мог бы выглядеть изнутри сердолик, отшлифованный кабошоном. На полу, скрестив ноги по-турецки, сидела Данка со своим неизменным пневматическим пистолетом.

Сережа шлепнулся рядом на живот, перевернулся, готовый отбиваться руками и ногами, вскочил – и угомонился лишь услышав знакомый смех.

Одета Данка была так же, как в тот вечер, когда исчезла. Те же джинсы, та же куртка, та же сумка рядом. Вот только рыжие волосы, не достигавшие плеч, непостижимым образом удлинились до талии. И знал же Сережа, что они – крашеные, однако здесь, в минеральном мире, этот вызывающий цвет стал для них естественным, и отросшие корни были не темно-русыми, но бледно-рыжими, даже розоватыми, а кроме того, змеилось в шевелюре несколько тонких белых прядей.

– Так это я – в тебе? – обводя ошалевшими глазами оранжевый купол, дрогнувшим голосом спросил Сережа.

– А что? Очень удобно, – сказала Данка. – У нас тут всегда можешь уйти в себя. Ты тоже научишься. Я к тебе еще в гости приходить буду.

– С чего это я буду учиться? На кой мне? – сердито осведомился Сережа.

– С того, что ты теперь – Аметист. Я вот – Сердолик, вернее, тот вид сердолика, который зовут карнеолом. Да ты садись, садись!

Сережа опустился на корточки и, опершись сзади рукой, кое-как сел. Новые джинсы не позволяли ему как следует согнуть ноги в коленях.

– А Майка?

– Майка – Оникс. Ее втянул в себя именно Оникс. Поэтому ее охватило неземное блаженство. А Наследник – Авантюрин, но с ним все сложнее. Он в моем отряде, но свойства авантюрина еще не установились полностью, и он сам не знает, на что себя употребить. Как и сам Наследник. Хорошо, что тут хоть алкоголя нет…

– С чего это вдруг Майка – Оникс? – Сережа постарался припомнить, что бывшая жена говорила об этом камне, но, очевидно, до него она еще не добралась.

– Над небом голубым есть город золотой… – тихо и с какой-то удивительной грустью пропела Данка. – Если бы и мне быть Ониксом! Это же самый счастливый для женщины камень!.. Оникс вдохновляет на музыку и стихи…

– Ты любишь музыку и стихи? – недоверчиво спросил Сережа. Как-то не вязалось это с пневматическим оружием и замашками бравого рейнджера…

– А почему, как ты полагаешь, я собралась замуж за творческую личность? Я-то не поняла, что мне не дано быть Ониксом, а он, как видишь, понял! И вовремя сбежал. Я – Сердолик, Сереженька. Я – свирепый Сердолик, яростно выдирающий из человека сгустки отравленной крови. Я знаю, где эти сгустки, я знаю, что они – лишние, и извлекаю их, несмотря на боль. Я и его от всякой дряни освободила… только не сумел он меня за это полюбить, как ни старался… Не умею я вдохновлять…

– Ну, ты не это… – и Сережа замолчал, потому что утешать не умел. Вот мозги вправлять – другое дело.

Данка подняла голову и откинула назад рыжие кудри.

– Ерунда! – сказала она. – Справлюсь! Давай я лучше объясню тебе, что тут происходит. Ты слыхал о Первичном небе?

– А что – было?

– В начале времен оно охраняло проявленный мир. Понимаешь, купол над миром. Ведь и у нас сохранились воспоминания – до сих пор же говорим «твердь небесная».

– Разверзлись хляби небесные… – процитировал Сережа Библию.

– Хляби – это уже потом. Была твердь, пока в проявленный мир не вторглось воплощенное зло – Ангро-Майнью. Купол был разбит, осколки упали на землю. И только они хранят былое Первичное небо, только они – хранители изначального, истекшего, настоящего и всех прочих времен от Ангро-Майнью. Понятно?

– Пока – да.

– Поехали дальше.

– То, что раскололось, может и должно возродиться. Возможность восстановления Первичного неба появилась в тот миг, когда осколки рухнули на землю. И они начали объединяться, и сперва создали Вайю, – Данка не рассказывала, а вещала. – Вайю – это промежуточный мир, где мы сейчас находимся. Изначально Вайю был божественно пуст, но осколки стали творить его – и сотворили! Каждый, самый малый, сделал себя как бы дверью, через которую в Вайю шла энергия проявленного мира. И вокруг Вайю стала расти пирамида. Энергия проявленного мира здесь преобразуется в энергию времени. Понятно?

– Уже нет, – честно признался Сережа.

– Осколки Первичного неба хранят память о нем! – проповедница стала заводиться. – Оно состояло из минералов! Минералы хранят память и пытаются восстановить купол, который охранял проявленный мир от зла – Ангро-Майнью!

– А что такое проявленный мир?

Данка задумалась.

– Ну, точного определения я дать не могу… Мир, который можно потрогать, что ли…

Атлет покачал головой. Еще со времен конструкторского бюро он знал цену обтекаемых определений.

Очевидно, мир Вайю должен был вербовать в свои ряды поэтов, художников и тех благоразумных музыкантов, которые берегут барабанные перепонки слушателей, но никак не технарей, да еще обремененных бицепсами.

– Ладно, потом вернемся к проявленному миру. А что это за шкатулка, ты можешь объяснить? – спросил Сережа.

– Шкатулка – это схема пирамиды. Я бы даже сказала – голограмма пирамиды, – Данка столь отважно произнесла эти странные слова, что Сережа поверил. В самом деле, если камни засасывают людей, если есть Вайю, если там можно напороться на живого флибустьера, почем бы шкатулке не быть голограммой?

– Но, знаешь, я тут не так давно, чтобы все понять, – честно призналась Данка. – Ты спроси Даниэля. Он уже давно, с семнадцатого века. Яшма – вообще из древнего Китая. Там ее звали Ян Тайчжень. Ее обучали даосы. Топаз когда-то был, ты не поверишь, канатоходцем где-то на Востоке. Потом оказался в Иране, бросил семью, ушел к огнепоклонникам… Ты поговори с ним – он много знает.

– Сердолик! – позвал нетерпеливый голос Монбара. – Не слишком ли засиделся твой гость, сударыня?

– Мы еще не раз встретимся, – пообещала Данка. – А теперь – иди, Сереженька, но только поскорее от меня удирай! Не то попадешь под волну радиации. Я теперь – живой прибор доктора Бадигиной. Но в больших количествах я опасна. Во всяком случае, для новеньких…

– Как всегда. Странные дела, – заметил, вставая, Сережа. – Этот, Аметист, в каком виде ушел в камень, в таком и тут разгуливает. А из тебя чудище какое-то сделали. Щупальца, когти…

– Когда ты познакомишься с Изумрудом, то вообще не поймешь, что это такое, – пообещала Данка. – Просто тебе станет очень светло и хорошо. Сквозь тебя пройдет его свет, понимаешь? Изумруд – командир первого отряда, отряда хранителей изначального и мнимого времен, и он же отвечает за Вечность. Изумруд воплощает эпоху творения – Артезишн. А я принадлежу уже эпохе смешения – Гумезишн. Мой объект – истекшее время, вплоть до раскола Первичного неба.

– Сердолик, время идет, а шкатулка – неизвестно в чьих руках! – напомнил флибустьер.

– Представь, что купол – из очень тонкой пленки, и выбегай! – приказала Данка. Руки выкинь вперед и, когда коснешься купола, просто упрись и резко разведи их в стороны. И – беги, пока ноги несут. Я бы не хотела накрыть тебя радиацией. Ну?

Сережа сделал с места два прыжка, ударил ладонями в стенку, оказавшуюся довольно жесткой, раздвинул ее – и получил щель, достаточную для того, чтобы проскочить наружу.

– Стой, стой! – закричал ему вслед Монбар. – Все не так страшно, сударь мой!

– Чего уж тут страшного… – проворчал Сережа, успевший отбежать довольно далеко. – Всего каких-то двести миллирентген…

Монбар вразвалку пошел за ним следом.

– А где моя бабка? – спросил атлет.

– Бабку пока забрала Яшма. А нам, сударь мой, поговорить о деле надобно. Где ты оставил шкатулку с камнями?

– Да что это за шкатулка такая? – возмутился Сережа. – Почему из-за нее столько суеты? Данка вообще ее голограммой назвала!

– Голо?… – флибустьер помотрел на атлета очень подозрительно. – Сейчас я тебе попроще растолкую. Если ты со своим аббатом читал Библию…

– Не читал.

– Чему же тебя тогда учили? – удивился флибустьер. – Тут у меня ее под рукой нет, да, наверно, я и так обойдусь.

Сев на песок, он принялся чертить пальцем.

– Когда Моисей вывел свой народ из плена египетского и сорок лет водил по пустыне, ему открылись многие тайны, – начертав пальцем квадрат и деля его на девять клеток, – сказал Монбар. – И в том числе – такая тайна, которую он и не осознал толком. А понял лишь, что узрел нечто великое и священное. Представь, что взобрался ты на самую высокую мачту, глядишь с нее вниз и видишь вот такую штуковину…

Флибустьер изобразил пирамиду, как ее принято рисовать в учебниках геометрии и стереометрии.

– И смотришь ты на нее вот отсюда, малость слева, так что видна и вершина, и все четыре угла, и даже просвечивает кое-что… Не знаю, откуда Моисей увидел это диво, но именно его попытался увековечить на наперснике своего брата Аарона, которого поставил первосвященником. Ибо знал, что в нем – великий смысл. Вот он, наперсник…

– Тут девять клеток, а в наперснике – двенадцать камней, – вспомнил Сережа.

– Не двенадцать, а девять камней имеют главный смысл, – сказал Монбар. – Если исправить ошибки, связанные с тем, что Моисей дал камням знакомые ему названия, а вообще-то в них плохо разбирался, то выйдет вот что: в первом ряду – красный Сердолик, он же – карнеол, желтый Топаз и зеленый Изумруд. Во втором – Рубин, тоже красный, но с лиловым отливом, голубой Сапфир и Алмаз, в третьем – темно-алый Гранат, серый узорчатый Агат и лиловый Аметист, то есть – мы с тобой.

Сережа недоуменно покосился на него, и флибустьер прекрасно это видел, но ничего не стал растолковывать.

– Эти камни – главные в шкатулке и на том наперснике Аарона. Хризолит, Оникс и Яшма для нас пока необязательны. Если наперсник первосвященника лишить их, ничего не изменится.

– Ну, ладно, – позволил Сережа.

– Девять камней образуют квадрат, который лишь кажется двухмерным, – продолжал Монбар. – Он по сути своей трехмерен и являет собой пирамиду. По углам: камни четырех отрядов – хранителей времени. Сердолик, Изумруд, Гранат и Аметист – командиры своих отрядов. Вершина пирамиды – изначальный камень Рубин. Он – из вещества изначального Неба. Рубин пронизывает пирамиду насквозь, а ему отвечает Сапфир. Сквозь их взаимодействие виден – Алмаз, Законодатель. Все очень просто.

– Действительно, просто, – согласился Сережа. – И из-за этой схемы чуть было не убили двух человек?

– Из-за нее убили куда больше, – отвечал флибустьер. – Конечно, меня трупами не испугаешь, но если бы ими можно было завалить дорогу, ведущую к тайне пирамиды Вайю, уж я бы не поскупился! Я бы только позаботился, чтобы их умертвили безболезненно, или, во всяком случае, без избыточных страданий.

– Погоди! – не то чтобы воскликнул, столь явно выражать удивление было не в его привычках, а просто чуть громче сказал Сережа. – А как же пленники, которым вспарывали животы, конец кишки прибивали гвоздями к дереву, а затем тыкали его горящим факелом под зад, чтобы он бежал, а внутренности разматывались? Разве не по твоему приказу?…

– А откуда тебе, сударь, про сие известно стало? – возмущенно перебил его флибустьер.

– Из книги.

– Я и не сомневался, что про меня напишут книги. Не соизволил ли ты обратить внимание, кто тот писака?

– Не соизволил, – буркнул Сережа. И впрямь – не до автора ему было.

– Клянусь честью – испанец!

– Почему испанец? – опрометчиво спросил Сережа.

– Потому что я мстил испанцам! – зарычал Монбар, да так, что человек впечатлительный невольно при этом рыка увидел бы у него в руках абордажный крюк, саблю, мушкет и два пистолета, все вместе. – Испанцам не место на свете – и я их истреблял! Я избавлял от них человечество!

– Выходит, ты лучше всего человечества знаешь, что для него необходимо, а что – лишнее? – очень довольный этим шумом, поинтересовался Сережа.

– Потому-то я и стал Аметистом, сударь мой! Полагаю, и ты не хуже моего можешь держать речи о том, что необходимо, а что – излишне, – отрезал флибустьер. – Ну так вернемся же к шкатулке! Где ты ее оставил?

– Нас с бабкой загнали в тупик, – Сережа мучительно вспоминал план виллы. – Там было одно окно, смотрело не на шоссе, а в сторону… не в сторону города, это уж точно… Я решил уничтожить содержимое шкатулки и поставил ее на подоконник. Тогда камень и раскрылся.

– Нужно забрать ее у тех людей и спрятать так, чтобы с собаками не найти, – распорядился Монбар. – Я имею в виду не тех кудрявых шавок, которых знатные дамы берут с собой в постели, а настоящих боевых псов, обученных охоте на людей. В свое время испанцы немало их воспитали на Эспаньоле…

– Почему за этой шкатулкой так охотятся?

– В руках у черных магов она – сильнейшее оружие. Камни в ней подобраны так, что наилучшим образом олицетворяют пирамиду, а власть на пирамидой – это власть над энергией времени и над множеством иных энергий, – флибустьер, говоря об этом, был мрачен, как туча. – Когда эта шкатулка случайно попала мне в руки, камни были разрознены, но у них есть особое свойство – они как бы диктуют свое правильное положение, и это скверно. Маг, который зачаровал их и наложил на них это заклятие, наверно, уже лет пятьсот как жарится в аду! И ведь он подобрал только самые старинные камни! В мое время уже никому бы не пришло в голову делать изумруд, даже скверный изумруд с трещинами, кабошоном. Его бы раскололи и гранили таблицей. Так что, брат Аметист, придется тебе на время вернуться туда и забрать шкатулку.

– Может быть, стоит выждать? – спросил Сережа. – Ведь она в руках не у каких-то магов, а у хозяина обычной полууголовной фирмы. Вряд ли он что-то понимает в энергиях и тому подобном… К тому же религия у него не та…

– Я кое-что объясню тебе, – сказал флибустьер. – Когда к нам попала Дана, она всей душой сопротивлялась и поставила сильные блоки. Она не понимала, что с ней происходит, и боялась раскрыться. Это случается с каждым, кого призывает Сердолик, камень яростный и страстный. Ей удалось ненадолго вырваться, она ослабила сопротивление и опять попала в Вайю. Но на сей раз нам удалось донести до нее смысл пирамиды. Она рассказала, как угодила к нам в первый раз, где оказалась потом, и многое прояснилось. Мы ведь знали, что со шкатулкой неладно, мы только не могли помешать грабителям.

– А если бы вы взяли шкатулку сюда?

– Невозможно. Она должна быть там. И если бы еще кто-то собрал старинные камни, сложил их нужным порядком и заклял сильным заклятием, – те камни действовали бы точно так же и служили воротами для энергий, идущих из Вайю в проявленный мир и из проявленного мира – в Вайю. А не бывает ворот, которые были бы только с одной стороны и отсутствовали с другой. Вот почему шкатулка принадлежит вашему миру. Другое дело – ее нужно соблюдать в величайшей тайне.

Сережа задумался.

– Много таких шкатулок? – спросил он.

– Нет, немного. Но для нас каждая важна. Видишь ли, камни привыкают друг к другу и налаживают взаимодействие столетиями. Поэтому теперешние маги ищут уже готовые шкатулки, а не собирают камни, чтобы завещать их правнукам. Поэтому-то мне подчинена Яшма – самая уязвимая во всей пирамиде. Ведь шкатулка может попасть в руки к черному магу случайно, а случайности, сударь мой, по ведомству Аметиста. Ничего, теперь, когда в Аметист вольется и твоя сила…

Он замолчал.

– Никуда моя сила не вольется, – проворчал Сережа. – Шкатулку я вам выручить, так и быть, помогу. И – не более того. А теперь давай оставим в покое эпохи с энергиями. Данку я нашел. С ней все в порядке. А где Майка? Где Наследник?

– Наследник познает себя. Авантюрин – камень странный, непредсказуемый, загадочный. Он изначально был задуман как универсальный соединитель. Однако, хоть он и в моем отряде, я понятия не имею, какие свойства нужны универсальному соединителю! Но, как твоя жена отозвалась на голос Оникса, как твоя подруга отозвалась на голос Сердолика, так и Наследник услышал зов Авантюрина. Значит, есть в нем нечто, нужное пирамиде Вайю…

– Как только протрезвеет, вы его в этой пирамиде не увидите, – предрек Сережа.

– Если человек ведет себя в проявленном мире странно для соседей, это может означать и то, что его место – в Вайю, – заметил Монбар. – Но ты не думай, что наш мир бесплотен. Нам знакомы страсти, знакома близость, а соблазны – вот они, сударь мой, соблазны, которые нужно держать в узде!

Флибустьер подбросил в воздух свой рдеющий шар.

– Вот оно, лишнее, отсекаемое… – он хотел было продолжать гневную речь, бичующую соблазны, но вдруг замер, прислушиваясь.

И улыбнулся.

Затем флибустьер протянул свой шар Сереже.

– Ну-ка, сударь мой, попробуй – станет ли это зловредное создание тебя слушаться.

Атлет привычно поиграл грудными мышцами, полагая, что другого ответа не понадобится. Но Монбар и сам был огромен, плечист, мускулист превыше меры, без всяких заграничных протеинов. И шевелением мускулов его удивить было бы странно.

– Меня все зловредные создания слушаются, – облек ответ в слова Сережа. И протянул руки.

Шар приплыл по воздуху, но остановился на расстоянии от ладоней. Сережа мог бы поклясться – шар их обнюхивал.

– У тебя какие-то странные соблазны, – наконец-то удивился флибустьер. – А у меня вот обычные. Но я всегда держал их в узде. Карты я вообще презирал! За всю жизнь я не проиграл и не выиграл ни реала! А у нас на Тортуге могли добычу трех месяцев спустить за один вечер…

– Если вы ходили под Веселым Роджером… – поэтически начал было Сережа, желая свести речь к тому, что атлеты в борьбе с соблазнами не менее доблестны, чем флибустьеры. Но Монбар так хищно оскалился, что продолжать было… ну, не опасно, а – как бы это сказать… нежелательно.

– Веселый – кто? – сердито переспросил Монбар.

– Веселый Роджер.

– Англичанин? Никогда бы не потерпел над собой англичанина, сударь! – флибустьер отвечал весело, но с некоторой угрозой.

– А разве ваш флаг назывался иначе? – Сережа искренне удивился. Среди немногих исторических реалий, которые он помнил назубок, пиратский флаг с черепом и костями числился самым надежным экспонатом.

– Наш флаг?… – Монбар задумался. – А с чего ты, сударь мой, взял, будто он у нас имелся? Вот уж ненужная роскошь!

Рдеющий шар подплыл к его ладоням, и флибустьер привычно стал его оглаживать.

– А что же у вас было на мачте?

– На которой мачте? – осведомился Монбар. – У меня как-то был двухмачтовый галеон, который мог взять пять сотен человек и семь десятков пушек! Я взял его у испанцев, а к ним он попал от французов, так что я совершил дело, угодное королю и Франции. Были трехмачтовые суда… Но упаси меня Господь вешать на мачты всякую дрянь! Ни к чему это, сударь мой.

– Разве вы вообще без флагов плавали? – Сережа удивился чрезвычайно.

– Ну, в сундуке у боцмана этого добра хватало… – флибустьер задумался. – Но это требовалось для военной хитрости, чтобы испанец принял меня, скажем, за голландца, или чтобы англичанин принял за своего…

Рухнул с высокой мачты пиратского брига великолепный Веселый Роджер, рухнул с треском и грохотом! Сережа даже огорчился – вот и еще один идеал детства оказался фальшивым.

– И ни у кого из пиратов не было своего флага? – расстроенно спросил он.

– Да баловались… Видел я как-то на Тортуге в гавани одного – так у него не флаг висел, а целая картина. На черном поле вышитый белым и золотым человеческий костяк, но вместо черепа чертова морда с рогами. В правой руке какой-то ублюдочный бокал, в левой – не менее ублюдочный гарпун, которым костяк целился в покалеченный поднос, и, надо полагать, единожды в него уже угодил, потому что внизу были вроде бы осколки подноса. Ребята не могли взять в толк – ежели это пьяный китобой буянит в таверне, то кто ж его очистил до костей? На Тортуге славные шлюхи, любого ощиплют так, что держись, но чтобы до костяка? Ну и вышла драка…

– Из-за флага?

– Оказалось, что Черная Борода заказал его по своему собственному рисунку, гарпун ему в брюхо! – воскликнул Монбар. – А когда заказывал, был трезв и предавался раскаянию. Он тогда жену пристрелил, то ли четвертую, то ли пятую, а потом вспомнил, что взял-то ее по любви… И велел изобразить Смерть с песочными часами, которая пронзает дротиком его, Черной Бороды, стало быть, огромное сердце, и три капли крови, тоже каждая – с его кулак, не меньше. А почему вместо дротика вышел гарпун – так это у него на рисунке и был гарпун, иначе он изобразить не сумел. Ребята с барка «Авантюра» встали за честь флага – тоже дворяне нашлись, за честь флага сражаться! И началась заварушка…

Флибустьер усмехнулся.

– А одной штуке мы от Черной Бороды выучились, – признался он. – Перед боем подвешивать к полям шляпы зажженные фитили для мушкета. И полезно, и для врага устрашающе. Прыгает к нему на палубу сам дьявол с дымящейся мордой!.. Про Черную Бороду говорили, что он и есть сам дьявол. А я сказал моим ребятам – не бойтесь, он всего лишь англичанин, просто все англичане – большие причудники. Флаг ему понадобился…

Вдруг Монбар весь подобрался.

– Ты прав, сударь, было у нас одно знамя! Если испанец, на которого мы шли, имел на борту рабов, мы поднимали красный флаг! Это значило – пощады не будет! Но так я в молодости баловался… Потом мне рассказали, что много лет назад ходили здесь под красным флагом какие-то, и ты не поверишь, сударь, что на нем было вышито! Рак! Здоровенный черный рак с клешнями! Но ходили бездарно, не нападали – так, по мелочам пощипывали, если какой жалкий неудачник отстанет в бурю от каравана, да еще потеряет все мачты… Прятались и запасались они на Тобаго и на Тринидаде, а потом их оттуда погнали вместе с тамошним губернатором. Много позже обнаружилось, и откуда эти школяры родом. Знаешь такое герцогство – Курляндия?

– Впервые слышу, – честно сказал Сережа. – Это где?

– А черт его знает! Еще дальше, чем Московия. Вообрази, сударь, жалкие мореходы решили занять место среди предводителей, перед которыми вся Европа преклоняется и трепещет! Им плоты по рекам спускать, а не с порядочными людьми знаться. Так что отказался я от красного флага – еще, Господь упаси, спутают с теми бездельниками.

Флибустьер рассмеялся.

– Чертовы соблазны! – пожаловался он. Кто ж мог знать, сударь мой, что мне суждено бороться с ними вот уж четвертое столетие? Кто ж знал, что мы с вами – Аметисты?

Но Сережа не ответил. Он вдруг принялся перебирать в памяти то, от чего добровольно отказывался. Хотел – а отказался…

И вдруг обнаружилось, что он не хотел ничего такого, что не оправдывалось бы разумом, что нарушало бы здоровье, что вредило росту великолепных мышц…

Очень может быть, что доблестный атлет в эту минуту врал сам себе. Но мимолетных слабостях.

– Ну, ты повозись-ка с шаром, – снова предложил Монбар. – Уйди с ним в себя, что ли, в себе как-то легче беседовать…

Это Сережу заинтересовало.

– Как это – уйти в себя?

– Достань свой аметист, – предложил флибустьер, – и углубись в него. Потом ты научишься представлять себе свой камень так четко, что настоящий уже не потребуется.

Сережа вынул из джинсов аметистовый блин и выложил его на ладонь.

– Гляди, гляди… – голос Монбара был настойчив. – И вот ты уже там!..

Лиловое облако обволокло атлета, он невольно зажмурился, зависнув в этом облаке, а потом коснулся ногами твердой поверхности.

Открыв глаза, Сережа обнаружил себя изнутри аметистового блина и первым делом подумал про зеленых человечков в летающих тарелочках. Только вот его тарелка никуда не летела.

Шар последовал за ним в аметистовый блин, но в руки не давался. Очевидно, присматривался и принюхивался.

Сережа оценил красоту своего жилища. И вдруг присвистнул, осознав, что это – он сам изнутри.

Атлет заметался, ища выхода из себя. Хитрый флибустьер входить-то научил, а выходить – дудки! Сережа обежал помещение по кругу, причем белые пятна вроде и колыхались, однако стенка блина изнутри была не менее тверда, чем снаружи.

Но ведь блин имел отверстие! Это отверстие пронизывало его столбом розовато-серого тумана. Сквозь столб видны были пятна противоположной стены, однако руки он не пропустил.

Сережа стал на колени и сбоку заглянул в темную дырку.

Он увидел полупрозрачный бок лилового шара немалой величины. Переползя чуть правее, он обнаружил, что к тому, первому шару приникает другой. Оба были пусты – или Сережа со своего места просто не мог видеть их обитателей.

Тогда он пополз на коленях, не отводя глаз от меняющегося сочетания лиловых сфер.

– Ни фига себе Вайю… – пробормотал он. – Во блин…

И тут до него донесся голос.

Соблазн расслышать слова оказался до того велик, что багровый шар немедленно подлетел и прилип к затылку. Сразу же не только слух, но и зрение обострилось.

Сквозь блестящую сферу Сережа сперва увидел лежащего человека. Пригляделся – это был Монбар, но не в лиловом кафтане с оборванными полами, а, кажется, вовсе голый. Кафтан он подстелил, а высокие ботфорты поставил так, что они загородили от Сережи что-то очень важное…

– Если бы мы встретились тогда, мы вместе покорили бы все моря!.. – с бешеным азартом и отчаянной тоской по несбывшемуся воскликнул флибустьер.

Не мог же он говорить сам с собой!

Сережа прищурился – и точно, Монбар кого-то обнимал.

– Если бы это было возможно! – точно так же ответил женский голос.

И тут же Сережа разглядел голое согнутое колено.

Данка?!?

Ни фига себе борец с соблазнами…

– Я мечтал о такой подруге, как ты.

– Ты – мечтал?…

В голосе совратительницы слышалось явственное недоверие.

– Да, – сказал Монбар. – Ты не поверишь, но – да! Во всех книгах написано, что я не связывался с женщинами. Сударыня, я видел на Тортуге все, что угодно, только не женщин! Послушай, это смешно, да только ты – первая, чью руку мне захотелось поцеловать…

Данка, опять же с недоверием, уставилась на свою руку.

– Меня мальчишкой отдали в колледж к иезуитам, – продолжал флибустьер. – Мы видели прачек, которые стирали наши простыни, и матерей наших товарищей – в те дни, когда дозволялись визиты. Нет, нам скучно не было, мы даже ставили пьесы – на французском и на испанском. У нас в Лангедоке говорят не так, как в Париже, и Корнель был не менее далек от меня, чем Лопе де Вега. Женские роли играли мальчики.

– И ты тоже? – очевидно, вообразив Монбара в юбке, Данка развеселилась.

– Я рано вырос. Уже в пятнадцать лет я был таким, как сейчас, и растил усы! – похвастался Даниэль. – Кто бы дал мне женскую роль! Героем-любовником я тоже не был – где же видано, чтобы герой-любовник был ростом с Голиафа? Я всегда был соперником. Как-то, не помню уж, в какой пьесе, был поединок. Мой противник выразительно и с большим чувством произнес речь о доблестях испанского идальго. «Ах, ты – идальго?» – спросил я. Этих слов в пьесе не было, но я так ему в тот миг поверил, что возненавидел насмерть. У нас в руках были фехтовальные рапиры с пуговицами.

– Рапиры с пуговицами?…

– Ну да, на кончиках, чтобы отмечать удар, а не наносить его всерьез. И вообще это были скверные рапиры. Я отшвырнул это издевательство над благородным оружием в сторону, бросился на врага и едва не задушил его. Все актеры выскочили из-за кулис и еле меня оттащили. Я сорвал спектакль и в наказание переписал не помню сколько страниц латинского текста… Проклятые испанцы!

– Ну хватит, хватит, – Данка погладила своего буйного друга по широкой груди, которую даже трудно было бы назвать обнаженной – таким густым черным волосом она поросла. – Ты же не с испанцами, а со мной…

Отродясь не слыхивал Сережа, чтобы Данка с кем-то говорила таким низким, ласковым, обволакивающим голосом. Вот взвизгнуть, как ведьма, – это было в ее стиле.

– Когда мне было шестнадцать лет, иезуиты поняли, что толку от меня мало, – продолжал флибустьер. – Я, видишь ли, младший сын в семье, меня хотели сделать священником, а суди сама, сударыня, каков из меня священник!

Он приподнял левую руку (на правой лежала Данка) и напряг бицепс. Без всяких новомодных методик, а единственно милостью природы, треклятый пират имел мускулатуру, достойную европейских чемпионатов.

– Первая же исповедь, которую мне пришлось бы принять, закончилась бы смертоубийством. Ты не представляешь, каких грехов умудряются накопить за полгода наши фермеры. Я вернулся домой, где решительно не знали, что со мной делать дальше. И тут началась война! Наконец-то я мог сражаться с испанцами! Мой добрый дядюшка Пьер выправил себе каперский патент, обновил команду на своей старой лоханке и собрался к Антильским островам. Впервые в жизни я нарушил закон чести… Я стоял перед ним на коленях, умоляя взять с собой! Я, дворянин!

Сережа беззвучно хмыкнул – вот уж нашел время вспоминать о дворянстве. Но Данка почему-то отнеслась к этому серьезно.

– В незапамятные времена преклонял мужчина колено без позора перед тремя, – нараспев, подчеркивая ритм строк, произнесла она. – Королем, и Богом, и женщиной. А поскольку в те времена честь ценилась превыше жизни, не касалась стройных ботфортов несмывающаяся грязь…

Сережа едва не счел себя дворянином – не нашлось бы человека, способного поставить его на колени, и более того – короля над ним не было, Богу он не молился, перед женщинами тоже не унижался. Он мог преклонить колено разве что перед сломанным тренажером.

– Да… – флибустьер поцеловал Данку в висок. – Он взял меня с собой. Мне было шестнадцать лет и я ничего не понимал в морском деле! Каждый рыбацкий парус я принимал за испанский. Дядюшка поднимал меня на смех. Он считал себя грозным корсаром, потому что ходил до берегов Туниса и брал в плен мавританские фелуки. Наконец мы заметили галеон. Дядюшка ничего не сказал мне, но только когда я услышал подозрительный шум и пожелал выйти на палубу, каюта оказалась заперта. Я высунул голову в окошко и услышал это прекрасное слово «абордаж»! Сударыня моя, я чуть с ума не сошел! Они готовились идти на абордаж под водительством дядюшки Пьера! И без меня!

Вспомнив былое возмущение, флибустьер треснул кулаком оземь.

– А ты? – с восхищением спросила Данка.

Восхищение в ее голосе Сережа тоже услышал впервые в жизни.

– Я? О-о! Я был вне себя! Я стал раздеваться…

– Ты хотел пойти на абордаж вплавь? – с неподражаемым наивным восторгом осведомилась Данка. Если бы Сережа не знал про ее воинственные интересы, то, пожалуй, и попался бы. Именно таким голоском несли заведомую чушь толстушки в зале, давая ему возможность блистать познаниями, и тогда-то он был им благодарен за дурацкие вопросы, а теперь вот призадумался…

И все яснее делалась для него ужасающая истина – Данка влюбилась в волосатого, примитивного, свирепого пирата. А он распускает перед ней хвост, что, если вдуматься, очень дурной признак. Чего доброго, сейчас они и до бракосочетания договорятся…

Ведь эта дура, эта ведьма, эта интриганка дала слово выйти за первого, кто вслух попросит ее об этом!

Сережа никогда не одобрял Данкиного вкуса. Один Маркиз-Убоище чего стоил… Но Маркиз-Убоище был цивилизованным человеком и, если не давать ему выпивки, мог еще исправиться. И жил в цивилизованном мире. И, если поднажать, мог бы даже согласиться раза два в неделю посещать тренажерный зал…

– Вплавь – на абордаж? Да нет же! На мне был бархатный кафтан, который не прошибить мушкетной пулей! Я знал, что если не сниму его – то застряну в окне и буду там болтаться, как куропатка в силках! Я сбросил чертов кафтан, сделал попытку – и оказалось, что отрастил чересчур широкие плечи. Знаешь ли, как я поступил?

– А как можно поступить в безвыходном положении? – даже приподнявшись от волнения, да еще заглядывая флибустьеру в веселые черные глаза, спросила Данка.

– Безвыходное? Сударыня моя, для кого-то другого, не для Даниэля Монбара! В каюте была бутыль с дядюшкиным целебным маслом, которым он растирал себе поясницу. Я разделся до подштанников и весь натерся этим мерзким маслом. Только так я протиснулся в окно и выкарабкался на палубу. Мои руки скользили, я еле удержался – но подтянулся и вылез. Тут только я понял, как мне повезло. Окно было по правому борту, а мы подошли к испанцу левым бортом, и дядюшка Пьер уже орал как сам дьявол, посылая ребят на абордаж! У меня не было времени искать штаны – я выхватил у дядюшки из рук шпагу и заорал еще почище! «Бей испанцев! – орал я. – Слава королю!»

– Тебя же могли покалечить! – так и ахнула Данка.

– Меня приняли на выходца из ада! – похвастался Монбар. – Испанцы клялись, что черный дьявол возглавил французов, потому что людей такого роста и с такой глоткой не бывает. Они растерялись – а мои люди кинули абордажные крюки и оказались на палубе галеона раньше, чем испанцы успели произнести «Мой Бог!» Схватка была бешеная, но короткая. А потом, когда мы выкинули с галеона за борт все лишнее, ко мне подошли дядюшка и Жак-бретонец, который ходил с корсарами лет двадцать, никак не меньше. «Ты был прямо как архангел с мечом!», – воскликнул Жак, а дядюшка погрозил мне кулаком. «Архангелам штаны не полагаются, – сказал он, – и сапоги тоже. Но тут не райские кущи, так что будь добр, оденься. Твоя мать никогда не простит мне, если ты во время плаванья простудишься». Мне принесли одежду и дядюшка, словно с равным, стал обсуждать со мной, куда мы пойдем сбывать добычу. А выбора особого не было – все шли в основном на Тортугу, потому что губернатор нас любил. Там я попал в самый гнусный из кабаков, отведал самого мерзкого пойла и лапал самую тощую негритянку, какие только возможны. Наутро я понял, что на ближайшие двадцать лет мне этого с лихвой хватит.

– И ты действительно больше не прикасался к женщинам? – удивилась Данка.

– Я брезглив, – таким тоном, каким принято говорить о докучной хворобе, отвечал флибустьер. – И есть вещи непозволительные. Унизительно для мужчины пить всякую дрянь. Лучше дождись хорошего вина или же пей чистую воду. Унизительно растрачивать себя непонятно с кем. Унизительно давать себя обманывать мошенникам…

– Ты про кого?

– Про шулеров в кабаках. Я не унижусь до крапленых карт, а для них это дело обычное. И человек должен быть строг к себе, чтобы команда позволила ему строгость в приказах. Только тогда подберется такая команда, на которую можно положиться. Когда я подбивал в военный поход буканьеров с Эспаньолы, они знали, что ни вином, ни женщиной меня с толку не собьешь. А мне тогда было всего семнадцать лет.

Слушать, как треклятый пират распускает хвост перед женщиной – уже было для Сережи достаточно невыносимо. А видеть, с каким восторгом Данка ему это позволяет, – еще невыносимее. Можно было подумать, что впервые мужчина в ее присутствии хвастается подвигами…

Как будто Сережа за все время знакомства по меньшей мере раз в месяц не сообщал Данке, сколько килограммов на штанге и сантиметров в бицепсе прибавил!

Было и другое странное соображение. Раз они с Монбаром оба – Аметисты, то им должны нравиться одинаковые женщины. Данка была для Сережи не женщиной, а чем-то зловредно-непонятным. Как же Монбар-то ее за женщину принял?… Разве не было в Вайю той же Яшмы?…

Сережа, стоя на четвереньках у туманного столба, забарабанил пальцами по полу блина. Очень он был недоволен, оч-ч-чень! Он был готов выйти из себя!

И тут пол под ним разошелся, словно быстро растаял, и Сережа в той же позе оказался на берегу.

Он вскочил – еще только не хватало, чтобы его таким увидели. На всякий случай обернулся – и замер.

Перед ним стоял человек в белой мантии с голубой каймой. И силуэт его тоже был как бы голубой полосой обведен. Мантия искрилась, хотя не было солнечных лучей, от которых ткани полагалось бы играть.

Рост человека был таков, что позволял смотреть сверху вниз даже на Сережу. Он и смотрел, но не в глаза и даже не в лицо, а как бы сквозь лицо.

Сережа расправил плечи, выкатил грудь. Придал себе самую что ни на есть независимо-атлетическую осанку.

Человек в мантии покачал головой.

– Ты слишком много грубой работы выполнял там, – сказал он негромко. – Но ты никогда не знал лени. Это достойно уважения. Ты действительно Аметист…

– А я что говорил, сударь мой?

Сережа резко повернулся.

Монбар, уже в лиловом кафтане, накидывал через голову перевязь своего пиратского тесака.

– Твоя находка, Аметист, – одобрительно заметил человек в мантии – впрочем, человек ли? Черты его лица плыли, двоились, были совершенно неуловимы. А о том, чтобы мужественно встретить его взгляд, и речи не было. Взгляд ускользал и пролетал мимо.

– Это – тот, кто нам нужен, Алмаз. И он, и Сердолик.

Монбар протянул руку – и рдеющий шар, слетев с Сережиного затылка, прилетел к нему.

– А Оникс?

– Не знаю… – флибустьер задумался. – Спроси у Сердолика, Оникс во втором отряде. Что же касается Авантюрина…

– Я знаю, – сказал Алмаз. – Универсальные соединители необходимы, иначе невозможны перевоплощения и переход из одного времени в другое. Как бы ты со своего порога Фрашегирда перешел в Гумезишн к Сердолику?

– Универсальные соединители хотят подменить Рубин и Сапфир, им тоже не терпится пронизать пирамиду Вайю! – флибустьер, очевидно, был не в восторге от персоны Наследника и представлял, сколько от этого алкоголика в Вайю будет беспокойства. – Все они – и Бирюза, и Обсидиан, и Кахалонг, и Гагат, который даже не принадлежит к минералам…

– Возможно, пирамиде Вайю это необходимо… – отвечал Алмаз, и ему даже не потребовалось прятать взгляд он настойчивого флибустьера, неуловимость взгляда была ему свойственна по природе. – А новый Авантюрин имеет определенные способности к контролю над переходом из минувшего времени в настоящее. Вспомни, Аметист, где мы его отыскали. Он же тащил из времени истекшего целую кучу исторического хлама!

– Он ленив, он не знает цену времени, он неспособен сосредоточиться, он не имеет понятия об ответственности, и мозги у него от крепких вин пришли в разжижение! – закричал Монбар. – Если бы отсечь все это!..

Шар между крепких ладоней съежился, словно от страха.

– На то ты и Аметист. Отсекай. Он же формально числится в твоем отряде?

Флибустьер промолчал.

– Твоя беда в том, что ты вечно будешь стоять на пороге эпохи Фрашегирд, – продолжал Алмаз. – И эпоха воссоединения Маздезишн настанет, а ты все еще будешь на страже Фрашегирда, потому что для тебя есть только настоящее, и ты не уловишь минуты, когда оно перетечет в будущее. Ты не увидишь Маздезишна…

– Довольно того, что его уже теперь видит четвертый отряд, – буркнул Монбар. – И никого даже близко к своим знаниям не подпускает.

– Артезишн перетекает в минувшее – в Гумезишн, Гумезишн тянется к Фрашегирду, Фрашегирд завершается эпохой Маздезишн, а если изъять одно из четырех оснований, пирамиде Вайю не быть и Изначальному небу – не возродиться, – строго сказал Алмаз. – То, что ты возглавил хранителей настоящего, разумно. Воображаю, что было бы, если бы ты по своему разумению принялся отсекать качества и свойства будущего!

Сережа только вертел головой, следя за нитью беседы и пытаясь уловить ее потусторонний смысл. Не все было там внятно, однако атлет внутренне уже встал на сторону Аметиста. Про то, что нужно отсекать излишнее и вредное, флибустьер правильно понимал и говорил.

– Ты – Законодатель, Алмаз, ты несешь к цели и учишь жить без ошибок, – сказал флибустьер. – Но если в основу Маздезишна заложить кучу ошибок, то даже ты ничего уж не исправишь! Кто-то должен сейчас отсечь возможность будущих безобразий, построенных на сегодняшних ошибках!

– Ты берешься судить, что и на чем вырастет?

Монбар почесал в затылке.

– Я не Законодатель, чтобы судить. Мне бы сейчас шкатулку вызволить – чтобы в будущем никто через нее до пирамиды не добрался.

– Вызволяй. Но помни – твое время в проявленном мире истекло. Ты не можешь расхаживать по нему, как по этому берегу.

– Но его-то время не истекло! – Монбар широким жестом указал на Сережу. – Пока он еще окончательно не стал Аметистом, он может ненадолго вернуться.

Очень Сереже не понравилось, что за него тут уже что-то решили.

– Шкатулку я, конечно, вызволю. Но хотелось бы получить информацию…

– Какую? Информация – это по ведомству второго отряда, – ответил Алмаз.

– Сюда, Сердолик! – позвал флибустьер. – Он прав, пусть Сердолик расскажет ему все про этих мерзавцев. Она много видела и поняла. И, кстати, именно она умудрилась позвать на помощь.

Жаркая волна прилетела с неба. Пламенеющий клубок щупальцев медленно опускался на песок.

Теперь Сережа уже знал, как можно в него проникнуть. И, не прощаясь с Законодателем и с флибустьером, разбежался, чтобы проскочить полосу радиации и ворваться в Сердолик.

– Добро пожаловать! – сказала Данка.

Она уже была полностью одета. А физиономия прямо-таки светилась блаженством, до такой степени светилась, что Сережа не мог не вмешаться.

– Ты, я вижу, не теряешься, – сурово намекнул он на роман с флибустьером.

– Ага, – согласилась совратительница. – Я, кажется, нашла то, что мне нужно.

И Сереже сделалось не по себе. Он вдруг сообразил, что у Данки хватит дурости остаться в Вайю навсегда…

– Ты собралась за него замуж? – строго спросил Сережа. – Он предлагал тебе это?

– Еще не предлагал, – честно отвечала Данка. – Но он выяснял, христиане ли московиты. Ему кто-то рассказывал, что в Московии живут язычники и молятся деревьям. Потом он спрашивал, есть ли у московитов обряд венчания. Он человек гордый и не хотел бы получить отказ из-за…из-за…

– … какой-то ерунды? – пришел на помощь Сережа.

– Да нет! Из-за вещей, которые не имеют отношения к его чувствам. Если бы оказалось, что религия встала между нами, словно каменная стена, он бы и не подумал предлагать руку и сердце. Отказ, даже по сверхобъективной причине, для него унизителен.

– Правильный мужчина, – хмуро одобрил атлет. – И ты бы пошла за него?

– Пошла бы я?…

Вопрос Данку удивил. Как если бы Сережа спросил, будет ли она дышать кислородом, будет ли ходить ногами, будет ли смотреть глазами.

– Ты же даже не подумала как следует, – рассудительно сказал Сережа. – Ты не поняла, что ты приобретаешь и чего лишаешься.

– Ну-ка, ну-ка! – будущая флибустьерская невеста оживилась. – И чего же это я лишаюсь?

– Нормального образа жизни, – начал перечислять Сережа. – Всех благ цивилизации. Своего привычного окружения. Квартиры… Работы…

– Квартиры и работы, – повторила она. – Ну, чего еще?

– Вещей…

– Ну, ну?

– Перспектив!..

И Сережа почувствовал, что иссяк.

– Ясно, – подвела итог Данка. – А теперь посчитаем, что я приобретаю. Система «дебет-кредит», так сказать. Давай, начинай! Полагаюсь на твою объективность.

– Ты попадаешь непонятно куда, в какое-то Вайю. Ты занимаешься непонятно чем, куда-то вылезаешь через камни, возишься с какими-то энергиями… Чем ты там будешь питаться – тоже неизвестно! И это ведь – навсегда!

– Вот и замечательно, что навсегда. Сереженька, милый, это мой единственный шанс на счастье – и ты хочешь, чтобы я добровольно отказалась?

– Да разве в нормальном мире невозможно найти мужчину?! Вот хоть бы у нас в зале…

– Не-воз-мож-но! – жестко сказала Данка. – Потому что в нормальном мире, как ты его называешь, я никому не нужна. Я нужна здесь. Сережа, ты не можешь понять одной вещи – уходя в Вайю, я ничего не теряю! Ни-че-го! Я наоборот – избавляюсь! Ты что, думаешь, если бы у меня был выбор, я жила бы в нашем городе, дружила с нашими женщинами и спала с нашими мужчинами? Думаешь, я была бы клерком в юбке? Да при одной мысли, что я больше не увижу своего коллектива, я готова сплясать вприсядку!

– Похоже, что и они тоже… – некстати буркнул Сережа.

– Естественно! Я не вписываюсь в эту жизнь и никогда не вписывалась. Во мне столько силы, сколько для нее не требуется, вот почему я постоянно сажаю себе на шею всяких убогих. А теперь я нашла для нее применение!

– А если это тебя уничтожит?

– А если я помру от старости?

– А если тебе только кажется, что ты создана для Вайю? А потом эйфория пройдет – и ты запросишься обратно?

Данка ответила не сразу.

И Сереже показалось, что победа замаячила на горизонте.

– Ты сейчас сказал разумную вещь. Но ты так говоришь разумные вещи, что вызываешь желание возражать себе. Ты провоцируешь агрессию, – сказала Данка. – Даже «дважды два – четыре» ты умудряешься так преподнести собеседнику, что сразу хочется ответить тебе: «Нет, пять!»

– Не замечал, – буркнул Сережа.

– Ты уж поверь мне на слово… Я не знаю, что будет. Может быть, моя сила на самом деле невелика и быстро иссякнет. Может быть, ее возьмут для какой-то высшей цели. Не знаю! Но нет такой уважительной причины, по которой я должна была бы вернуться в наш гребаный город и продолжать свою гребаную жизнь!

Данка тряхнула рыжей гривой с таким видом, словно готовилась выхватить из ножен флибустьерскую саблю и кинуться на Сережу, рубя наотмашь!

А у него в голове совершалась сложная и мучительная работа.

Всегда, все тридцать пять лет жизни, Сережа знал лучше всех окружающих, что такое хорошо и что такое плохо. Он каждому мог вполне обоснованно подсказать самый для него подходящий жизненный путь, при условии, что объект будет выполнять рекомендованный им комплекс упражнений и соблюдать им же рекомендованную диету. Удивительно только, что это приносило так мало пользы человечеству.

Вот и сейчас он твердо знал, что Данке нечего делать в Вайю. И, поскольку жила в нем потребность спасать неразумных и наставлять их на путь истинный, он и постановил спасти Данку любым путем.

Любым?…

Путь был только один.

– Есть такая причина, – сказал он и вздохнул. – Ты согласна стать моей женой?

– Кем?…

– Женой.

– Погоди… У меня что-то с ушами… – потрясенная Данка действительно подергала себя за уши.

– Нет, там все в порядке. Я предлагаю тебе это… руку и сердце.

– Ты???

– Ну, я. Ты же дала слово, что примешь первое серьезное предложение. Ну, вот я его и делаю.

– Ты же терпеть меня не можешь!

– Постараюсь вытерпеть.

– Ты же до сих пор любишь Майку!

Сережа пожал плечами, как если бы это не имело отношения к делу.

– Я не в твоем вкусе!

– С чего ты взяла? – ощущая в собственном голосе фальшь, осведомился Сережа. – Если ты понравилась Даниэлю Монбару, значит, должна нравиться и мне. Мы же оба – Аметисты.

– Рядом с Монбаром я – женщина… – мечтательно произнесла Данка. – Знаешь, как трудно найти такого мужчину, рядом с которым сильная женщина будет не мамочкой, не своим парнем, не сексуальным партнером, а – женщиной?…

– В общем, я делаю предложение, – решительно завершил дискуссию Сережа. – И делаю его первым. Вот так, блин!