г. Кимовск, Тульская область,

Так вот, Трифон Вамбонгович Оглоедов, незаконнорожденный сын африканского чемпиона по русским шашкам, ненавидел зиму.

Ему с самого детства претили сомнительные радости разбивания носа на катке, лепки кособоких снеговиков, катания с гор и взятия снежных крепостей. Он старательно и артистично изображал бронхиты, ангины и насморки перед своей искусствоведческой родственницей, дабы избежать обязательного посещения елки и вынужденной встречи с цинично-хмельным Дедом Морозом. И если вполне мирный по натуре Трифон и мог противиться чему-либо всеми силами души, то это были новогодние праздники.

Однако рок не интересуется нашими вкусами. И если тебе суждено стать космонавтом, так хоть наизнанку вывернись, быть тебе не продавцом мороженого, а покорителем далеких звездных трасс! И наплевать судьбе на твои склонности к садоводству и огородничеству, коль задумала она сотворить из тебя боксера-тяжеловеса!

Хотя нельзя сказать, что бокс и садоводство друг друга категорически не переносят.

Однако вернемся к нашему герою.

Новогодние праздники Трифон не терпел еще и потому, что примерно лет с тринадцати ему пришлось исполнять роль Деда Мороза. Сначала в школе, а потом на всех городских утренниках и народных гуляньях. Трифон противился, как мог, чести таскать на плечах шубу, пропахшую потом предыдущих поколений Дедов Морозов. Он выдвигал массу аргументов, доказывающих, что он, негр (хоть и полукровка), может напоминать русского красномордого зимнего персонажа лишь слабовидящему. Тщетно. Родственница от искусства, в последние годы жизни ставшая дамой крайне ядовитого темперамента, говорила своему воспитаннику следующее:

— Трифон, ты несносен! Если общественности нужно, чтобы ты стал Дедом Морозом, стань им! И не говори мне ничего про цвет кожи, мы, слава советской власти, не расисты, и белым у нас становится любой, даже негр!

— Советской власти давно нет.

— Зато менталитет остался! — как шашкой рубила родственница. — И ему следует подчиняться! Кстати, свой парик и бороду возьмешь в ванной, я их уже постирала… И не смей мне возражать! До инфаркта довести меня хочешь?!

Трифон, конечно, не хотел — Октябрина Павловна и в здоровом состоянии была страшна, а что уж про инфаркт говорить. И попробуй возрази этой даме, что инфаркт — преимущественно мужская хворь, да и не случается он почти каждую неделю… Трифон не возражал. Поэтому цеплял на себя ненавистную дедморозовскую амуницию и шел веселить народ.

Родственница умерла, едва Трифону исполнилось двадцать. Не от инфаркта. На нее рухнул башенный кран вместе с монтажником, который до этого битых полчаса орал на суровую старушку, чтоб она убралась со стройплощадки и не торчала под стрелой — ей, мол, тут не Красная площадь, нечего развешивать на бетономешалках революционные транспаранты… Проводив Октябрину Павловну в скорбный путь, русский негр украдкой облегченно вздохнул: закончилось его вынужденное новогоднее рабство. И отныне он сам хозяин своего времени и своих увлечений.

Но не тут-то было.

Видимо, в сознании жителей Кимовска наличие чернокожего Деда Мороза на всяком городском елочном торжестве было неразрывно связано с самим понятием праздника. Поначалу Трифон сердился и упрямился (а упрямиться он мог долго и мастерски), но потом махнул рукой, восстановил душевное равновесие и согласился быть бессменным городским олицетворением новогодья. С тем только условием, что ему сошьют персональное облачение за счет города (требуя это, Трифон втайне надеялся, что ему откажут, и тогда он имеет полное право послать всех куда подальше). Ему не отказали, и шуба, крытая алым, с золотым шитьем атласом, хрустящие, как свежие чипсы, кожаные сапоги да шапка, подбитая отличным песцом, занимали теперь в гардеробе Трифона почетное место.

Нельзя сказать, что Трифон окончательно смирился с участью Деда Мороза. Едва начинался декабрь, он стремился отлынить от этой участи всеми правдами и неправдами. Но, едва подкатывали праздники, начиналось…

— Трифон Вамбонгович, детский сад номер четыре вас беспокоит… Два утренника в один день не проведете? Для средней и младшей групп? И если можно, придите с тем посохом, с которым в прошлом году приходили, — ребятки от него просто в восторге!

…А то, что эти паршивцы в прошлом году вывинтили из посоха комплект батареек, поддерживающих сияние звезды-набалдашника, и чуть не раскурочили саму звезду, — это, разумеется, никому не интересные детали скучной реальности…

— Триша? Это Сергей Миронович. Не забыл еще своего дорогого преподавателя по сольфеджио? Да, разумеется, я теперь директор школы. Но это ничего не меняет, ты же знаешь, как я всегда к тебе относился… Триша, дружок, с нетерпением жду твоего выступления на вечере для преподавателей. Будет и Ванда Михайловна, и Герасим Иванович. Они так тебя любили, ты был их лучшим учеником! Да, еще во время школьных каникул проведи серию ежедневных утренников. Договорились?

«Договорились»! Как будто с учителем, превратившим твое детство в рафинированное чистилище, можно договариваться! Трифон до сих пор просыпается с криком, если ему снится, как Сергей Миронович заставляет его угадывать нижнее «ми»! А злющая пианистка Ванда, барабанившая по клавишам «Мюльбаха» так, словно это были ее заклятые враги! А про художника Герасима, мнившего себя вторым Левитаном и вбивавшего в юного Тришу любовь к живописи методом энергичного постукивания коробкой с акварельными красками по Трифоновой макушке, вообще лучше не вспоминать. И Трифон должен перед ними выступать в роли заполненного добродушием отмороженного старца! Выступать бесплатно! Тратя свое личное время! И почему у служителей прекрасного всегда так туго с тактом и совестью?!

— Вамбонгыч, негритос ты мой любезный, хай тебе, то исть привет от тружеников сохи и сепаратора! Это я, председатель фермерского хозяйства «Всё путем»! Слышь, Вамбонгыч, завтрева грузовик за тобой пришлю — уважь, приедь, выступи перед нашими доярками! Подарки?… Не, подарки не надо, наши бабы тебе сами подарков насуют во все места — оне у меня с самой уборочной ни одним мужиком не разговелись! Потешь сердешных, а то надои падают!

Так кого тешить-то: баб или коров?! Лучше бы коров — в хозяйстве «Всё путем» бабы за всякого мужика, даже и за такого юного, как Трифон, готовы волосья друг другу повыдергать. А самого мужика могут и покалечить. В объятьях задушить. Но обидеть председателя, Орландо Фомича Гуськова, — грех. Когда-то состоял он записным ухажером Октябрины Павловны, тщетно лелеял надежду воссоединиться с нею в браке. Даже предлагал тогда еще юного Тришу усыновить. Не вышло… Теперь хозяйство Орландо Гуськова — самое передовое в районе. И подопечные доярки — тоже передовые. А Трифон Вамбонгович, даром что был городским жителем, истово любил простые сельскохозяйственные будни. И то, что доставшаяся Трифону от родственницы дачная землица регулярно снабжалась отборным навозом, мочевиной да суперфосфатами, являлось заслугой крепкой смычки города и деревни, то бишь Деда Мороза Трифона и председателя Гуськова…

— Это Олег. Слышь, пацан, ты вечерком подгребай к нашей братве в ресторацию. Братва с Санта-Клаусом хочет выпить. Не, Снегурочку не приглашаю, тупая она у тебя какая-то. И без сексапила. Лучше один приходи. «Джингл-белл» петь будем. И «В лесу родилась елочка». Типа того. Возьми диск с караоке.

От Олега Трифону никуда не деться. Придется идти. А возможно, поспешать на цыпочках. Олег, симпатичный коренастый парниша, на два года старше нашего героя, — местный авторитет, держатель всех крупных торговых точек рванувшего в активный капитализм Кимовска. Обидеть Олега наверняка подписать себе смертный приговор. Трифон не хочет смертного приговора, не хочет обнаружиться на городской свалке в виде трупа с красным колпаком на разложившейся башке, и потому согласен быть Санта-Клаусом, петь под караоке «Джингл-белл» хоть до посинения. Хотя от Олеговых приятелей его воротит, как от мусорного бака. Эти приятели, которые пальцы веером держат даже во время отправления малой нужды, похоже, капитально застряли в периоде толстых золотых цепей-ошейников и малиновых пиджаков. И до сих пор разговаривают с людьми методом тыка в зубы дулом пистолета. Однако это не мешает им быть сентиментальными до того, чтобы устраивать катания на санках со школьной горки (бывало и такое, не одними саунами, казино да стриптизами жив русский бандит). И если этим сентиментальным бандитам не потрафить, могут так по морде напаять — ни одна хирургия не поможет.

Одно утешительно. Праздничное сумасшествие, начинающееся примерно с западного Рождества (это Олег принципиально празднует католическое Рождество — видимо, мечтает американизироваться, хотя в Америке католиков — как в Сахаре аквалангистов), достигает своего апогея в новогоднюю ночь, а ближе к Рождеству православному идет на спад. Видимо, к седьмому января налимонившийся народ начинает испытывать укоризненные уколы печени и вместо Деда Мороза желает принимать аллохол, карсил и гастал.

И в этом году Трифон, упарившийся на дедморозовской страде, справедливо надеялся, что на Рождество его оставят в покое. Все уже были удовлетворены: детсадовские горлопаны, нахальные школяры, продвинутые искусствоведы, страстные доярки и конкретные пацаны. И Трифон просто мечтал о времени, когда можно будет повесить дедморозовский костюм в гардероб (до будущего года), хорошенько отоспаться и, пользуясь возможностью посидеть дома, продолжить работу по написанию брошюры «Опыт начинающего огородника». Ведь страстным увлечением (помимо театра, естественно) Трифона Вамбонговича было огородничество. И частично садоводство.

В этом своем хобби Трифон был не понят и одинок. Друзья-ровесники возмущались тем, как может молодой, здоровый, полный сил парень терять время, вскапывая грядки, удобряя рассаду и борясь с колорадским жуком. Молодой парень должен париться не в теплице, а в сауне, накачивать мышцы не на окучивании картошки, а на тренажерах в фитнес-центрах. А огород — это удел и утеха пенсионеров. Трифон не спорил. К двадцати трем годам он хорошо понял, что спорить неконструктивно. Он предпочитал отмалчиваться и поступать по-своему. Правда, это тоже не всегда получалось.

…Так вот, в нынешний рождественский вечер Трифон привычно запаковал атласную шубу в целлофановый кокон, упрятал ее в дальний угол шкафа, приготовил себе кофе и бутерброды с холодным куриным филе и уселся писать новую главу для своей огороднической книги. Глава называлась «Песня, спетая в крапиве» и посвящалась некоторым аспектам борьбы с сорняками.

Однако в половине восьмого произошла маленькая неприятность.

Вырубилось электричество.

Трифон лениво помянул черта, встал, касаясь руками стены, добрался до кладовой и принялся шарить по многочисленным коробкам с нужным и ненужным хламом в поисках фонарика. Но вместо полезной вещицы под руку попадались рваные кеды, ракетки для бадминтона, цоколь от настольной лампы, сломанная музыкальная шкатулка, школьный микроскоп, камертон, мотки спутанной лески, куски войлока, пальцы…

Пальцы?

Трифон совершенно не по-мужски заверещал и отскочил от двери, рискуя обрушить на себя половину всего содержимого кладовой. Больно ударился лопаткой о висевшее на стене коридора декоративное панно, пришел в себя. Нервно хохотнул. Темнота, заполнявшая квартиру, перестала быть обыденной и привычной. Отныне в ней таилось нечто.

И у этого нечто были пальцы.

Трифону совершенно некстати вспомнился весь прочитанный еще в школьные годы Стивен Кинг. Перед глазами замелькали самые жуткие кадры всех когда-либо пересмотренных фильмов ужасов. И наш герой, холодея сердцем, почувствовал, как его шею стискивают чьи-то ледяные твердые…

И тут…

Кто-то рьяно, от всей души, загрохотал кулаками в дверь!

Да здравствует спасительный стук в дверь!

Благословен да будет тот, кто вовремя стучит нам!

Нет, это как-то двусмысленно… Вот! Стучит к нам!!!

Трифон почти всхлипнул и, отклеившись от стены, ринулся открывать.

Открыл.

— Сюрприз!!!

Ошалевшему от квартирной темноты Трифону свет на лестничной площадке показался нестерпимо ярким. Но самое главное, в этом свете стояли люди.

— Здорово, Трифон! — сказали люди. — Мы к тебе в гости пришли. Накрывай на стол.

— Мм?! — спросил Трифон.

Как быстро мы забываем пережитые ужасы и оглушаем неблагодарностью тех, кто нас от этих ужасов избавил. Так и Трифон, едва пришедший в себя после душившего кошмара, мгновенно скис от перспективы общения с незапланированными гостями.

Однако перспектива возвращения одному в темную квартиру, где за каждым углом могут подстерегать чрезвычайно неприятные и непонятные вещи, тоже Трифону не улыбалась. Поэтому он сказал гостям:

— Прошу!

— Ой, Трифон, а что это ты в темноте сидишь?

— Пробки, — неопределенно ответил Трифон. — Осторожней, у меня тут… В общем, это из кладовки вывалилось, когда я фонарик полез искать.

— Фонарик — полумера, — деловито заявил один из гостей, бывший дворовый друг, а ныне весьма перспективный электрик. — Где у вас распределительный щит?

— Э-э… — протянул Трифон, не ожидавший от электрика такой активности, но тут свет вспыхнул, словно подчиняясь чьей-то безмолвной команде.

Или прихоти.

— О-о, наконец-то! — Гости загомонили, принялись суетливо мешать друг другу в прихожей, напоминая стаю пингвинов в клетке для хомячка. Наконец растерянному хозяину доверили важную миссию распределения гостевых пальто и шуб по площади вешалки и всей компанией ввалились в комнату.

В этот момент нужно, наверное, подробнее объяснить, что же за гости нагрянули к нашему герою.

Дворовый друг, он же перспективный электрик, с плюшевым именем Миша, явился в обществе своей юной и изображающей глубокую житейскую умудренность жены Светланы. Умудренная Светлана уже несколько месяцев была поглощена русской религиозной философией и идеями аскетизма, поэтому просила называть ее не иначе как Фотинией — по-церковнославянски, с видом знатока рассуждала об экуменизме и с затаенной гордостью заявила, что под ее воздействием теперь пост соблюдает и муж. Правда, при упоминании о посте перспективный электрик Миша скорчил крайне кислую мину.

Вторая семейная пара тоже была чрезвычайно молода: муж — ровесник Трифона, а о возрасте жены вообще упоминать смешно. Эта пара — Владислав и Нина — сразу наводила на мысли о великолепно отполированных мебельных гарнитурах, до того они были новенькие, лощеные и сверкающие. Владислав подавал надежды в качестве местного самородного поэта. Его же переливающаяся полировкой супруга занималась возвышенным бизнесом, являясь совладелицей небольшого книжного магазинчика, а по совместительству — неплохой исполнительницей экзотических танцев в главном городском ресторане «Европа».

Оставшиеся два приятеля являлись людьми холостыми и до чрезвычайности богемными. Оба принадлежали к касте самодеятельных актеров и полностью разделяли интерес Трифона к театру. Но их портило увлечение каналом MTV и злоупотребление подростковым тезаурусом. Гена и Юрик называли себя «мирным содружеством крепких перцев», а в самодеятельном театре играли почему-то роли соблазненных девственниц.

И последняя гостья. Ею оказалась милая Гранечка. Гранечка, то есть Аграфена Бороздкина, была кроткой, тихой и вечно растерянной девочкой о двадцати пяти годах (впрочем, те, кто встречал ее впервые, не давали ей и двенадцати). Гранечка выглядела беззлобным, легко ударяющимся в слезы существом, для которого даже вопрос «Который час?» звучал с интонацией обвинительного приговора. Определенных занятий у Гранечки не было. Куда бы ни устраивалась она на работу: в магазин, библиотеку, прачечную или артель по изготовлению искусственных цветов, у нее не складывались отношения с начальством и коллегами. И вовсе не потому, что Гранечка нарушала трудовую дисциплину или оказывалась конфликтным работником. Отнюдь! Гранечка всегда была сама аккуратность, точность, вежливость и деликатность. И это оказывалось непосильным испытанием для коллег. Их начинала мучить совесть, терзать упреки в собственном несовершенстве, и Гранечку, как зримое воплощение этих мучений и упреков, увольняли. Хотя при этом всегда дарили памятные подарки и называли «милой». Гранечка считалась девушкой, давно и безответно влюбленной в Трифона. Ни она, ни Трифон этого не опровергали. Лень.

Итак, гости представлены взыскательному оку читателя. Но не следует думать, что они сыграют сколько-нибудь значительную роль в нашем повествовании. Хотя автор и предпочел бы наделить их важными функциями, это будет погрешностью против истины, а связываться с истиной себе дороже.

Трифон с плохо скрываемой обреченностью смотрел на нежданных визитеров. А они меж тем взяли на себя все полномочия по организации и проведению вечеринки. Светлана-Фотиния заявила, что приготовит расстегаи, но вместо расстегаев у нее получилась слабая пародия на пиццу. Нина подрядила Гранечку резать овощи для салата, поминутно называя ее «моя милочка» и с тихой ненавистью наблюдая за тем, что та вытворяет с вареной морковью. Поэт Славик при поддержке электрика Миши наряжали чем попало притащенную с собой елку (Трифон никогда не ставил у себя в доме елки, и приятели об этом знали). А крепкие перцы Юрик и Гена изображали активную деятельность по сервировке стола.

В суматохе предзастольных дел Трифон чувствовал себя лишним и потерянным. Он так мечтал о спокойном вечере! Он почти продумал раздел, в котором напишет об оптимальном способе корчевания одуванчиков! Конечно, Трифон не мизантроп, который сторонится всего человечества. Но иногда это самое человечество здорово треплет нервы.

Наконец приготовления к празднеству благополучно перетекли в фазу первых тостов. Впритык к елке стоял стол, милая Гранечка под руководством полированной Нины притащила тарелки с разносолами, нарезкой и ужасно надоевший, но почему-то приготовляемый всеми без исключения крабовый салат из отходов минтая. Поэт Владислав озаботился о напитках, в коих считал себя непревзойденным знатоком. Поэтому вниманию мужчин была предложена водка «Березка», а дам вынудили довольствоваться шампанским с загадочной этикеткой и сомнительным букетом. Гена и Юра сакраментально заявили, что всей водке в мире предпочитают «Клинское» и, несмотря на всеобщие протесты, выставили на стол дюжину бутылок.

Сначала тосты были удручающе стандартными. Да и душевный разговор не получался: электрик Миша пресекал в зародыше попытки поэта Славика почитать свои новые творения, Гена и Юрик откровенно потешались над резво запьяневшей от шампанского милой Гранечкой, а Нина препиралась с Фотинией, старающейся направить всех на истинный путь аскетизма и отшельнической жизни. При этом пицца и салат не переставали поглощаться, батарея пустых бутылок выстраивалась у стены. И примерно часа через два после начала застолья народ капитально расслабился и пришел в ту фазу наслаждения собственной жизнью, при которой хочется поиздеваться над существованием ближнего своего. Как правило, роль такого ближнего традиционно выпадает играть хозяину дома.

— Трифон, а где твоя девушка? — поинтересовалась Нина, с выражением игривой ехидны поглядывая на Гранечку.

— Какая девушка? — озадачился Трифон. Присутствовала в его натуре этакая первобытная невинность, доставшаяся, по-видимому, от африканского папочки. И благодаря этой невинности Трифон иногда становился совершенно неуязвимым для стрел девичьей стервозности.

— Ну как же… — протянула Нина. — Такая черненькая, худенькая. Я тебя с ней видела в дансинге. В прошлый вторник. Вечером.

— Это был не я. — Трифон наотрез отказывался поддерживать светскую беседу. — В прошлый вторник я в деревне был. У Орландо Фомича. Выступал там. И по дансингам я не хожу. Времени на это нету.

Нина строптиво поджала губки. Трифон был тот еще кремешок, принудить его к поддержанию столь интеллектуального светского разговора было невозможно.

— Ох, Триша, какой ты скрытный! — Нина решила-таки оставить за собой последнее слово. — Почему ты ничего не говоришь нам, твоим друзьям? Не понимаю.

— Конечно, не понимаешь, — встрял крепкий перец Гена. — Потому что у тебя пониматоры отсутствуют. А вот у меня они есть, причем большие.

— Фу!

— Все пустословите, — задудела в аскетическую дуду Фотиния. — А с чем старость встретите? Ведь в скольких грехах покаяться придется!

— Свет, хватит, а? — умоляюще пробубнил супруг-электрик. — Ты уже всех запарила своим благочестием. Блин.

— Как ты можешь! — вспылила Фотиния. — Это тебя бесы против святой жизни настраивают. И вас всех тоже.

— Ну да, — радостно согласился Юрик. — А на фига нам эта святая жизнь сплющилась?

— Святая жизнь помогает здоровью, — поучительно заявила Фотиния. — От пьянки да курения раньше времени загнуться можно…

— Здоровье, говоришь? Гы-гы! — тут же возник Гена. — Вот ты послушай про деда одного моего кореша. Этот дед, капитально толковый мужик, между прочим, всю жизнь пил вместо воды водку, папиросу из зубов не вынимал, даже когда спать ложился, а уж баб у него было — никаких калькуляторов не хватит, чтоб пересчитать! Дожил этот хорек до девяноста лет и до сих пор живет, как утверждает мой кореш. И еще ворует провода с линий электропередач — сдает их в пункты металлолома, чтоб на бутылку заработать. А родной брат этого самого деда, близнец, пил только молоко, курить даже и не думал, женщин не имел ни одной и умер. В трехмесячном возрасте. Вот так.

— Это все чепуха! — сердито воскликнула Фотиния-Светлана. — Это ты наверняка в Интернете выискал такую байку!

— А откуда ты знаешь? Небось сама лазишь по сайтам с пошлыми анекдотами, а, святоша?!

— Вот и нет!

— Светк, не психуй, — мирно сказал Гена. — Вопрос стоит не этим ребром. Вопрос к Трифону: где его девушка?

По лицу Нины растеклась змеиная улыбка.

— Нет у меня девушки! — отрезал Трифон. А Гранечка поперхнулась кусочком колбаски и принялась ужасно кашлять.

— Знаешь, друг, — в голосе Гены прорезались нотки задушевности. — Это наводит на определенные размышления. Это притом, что размышлять я не люблю и не умею.

— Заметно.

— Триша, неужели тебе никогда не бывает одиноко и скучно? — захлопала ресницами Ниночка.

— Нет. — Трифон мысленно проклял Нину приблизительно до седьмого колена.

— А по ночам? — не унималась юная супруга поэта.

— По ночам я сплю. У меня режим.

— Ага, режим, как же! — подал голос Гена. — Тришка, ты не просто тормоз, ты ручной тормоз! Намек просекаешь?

— А шел бы ты…

Полированная Нина скабрезно хихикнула. Похоже, она поняла Геночкин намек куда быстрее, чем сам Трифон. А милая Гранечка впервые за весь вечер оглядела окружающих с каким-то плохо замаскированным торжеством и спросила Трифона:

— И тебя это устраивает?

— Вполне.

Все заржали.

Трифон хмыкнул:

— Идиоты. Как будто мне заняться больше нечем.

— Трифон прав, — авторитетно сказала Фотиния. — Секс — это не главное в жизни. Главное — совершенство духа, и тела.

Муж Фотинии опять кисло посмотрел на нее. Видимо, он этим самым совершенством был преисполнен по самое не хочу.

— Тришка, неправильный ты какой-то. — Поэт Славик был юн, в отличие от Трифона субтилен телом, но на щеках его пылал огонь каких-то прыщаво-революционных идей. — Вот чего ты добиваешься в жизни?

«Чтоб никто не лез ко мне в душу», — хотел ответить Трифон, но из присущей ему деликатности сказал:

— Ничего.

— Как, совсем?

— Ну да. А чего добиваться-то? Все, что нужно, у меня есть. Мне даже зарплаты моей хватает. Потом на режиссерское поступлю, выучусь, буду ставить спектакли… Чего еще надо?

— Молоток, — не по-церковнославянски определила Фотиния. — А ведь ты в своих духовных исканиях продолжаешь путь греческих исихастов, индийских йогов и буддийских монахов. Так сказать, черпаешь счастье в себе самом. Трифон, у тебя никогда не было желания уйти в монастырь?

— Нет.

— Зря. Из тебя бы первосортный монах получился.

— Не уверен.

— Почему?

— Поспать люблю. А у них там всенощные бдения всякие…

— Всенощное бдение — это… — начала было Фотиния, но тут ее неделикатно прервал подающий надежды поэт:

— Тришка, ты хочешь сказать, что всем доволен?!

— Да. А почему должно быть иначе?

— Потому что жизнь делают недовольные! Ищущие! Находящиеся в непрерывном движении! А ты…

— А я и не собираюсь делать жизнь. Я просто живу. И кстати, я не понимаю, какое отношение к недовольству жизнью имеет вопрос о наличии у меня девушки. Что бы изменилось, если б она у меня была?

— Все! — воскликнула Ниночка. — Ты стал бы более романтичным, мир вокруг тебя преобразился бы как…

— Ага. Ну да. Вот, оказывается, для чего нужны девушки. Мир преображать. А я-то думал, все гораздо проще…

— Грубиян!

— Просто не романтик. Нина, зато у тебя Славик — такой романтик, что закачаешься. Чего тебе от меня-то надо?

Трифон слегка покривил душой. Девушка у него конечно же была. Только она об этом не знала. А то, что наш герой скрывал от приятелей свои сердечные тайны, скорее говорит в его пользу. В конце концов, это вам не ток-шоу «Двери» с Нагием Дмитриевым, где специально подготовленные актеры разыгрывают перед зрителями сцены жутких душевных откровений.

Девушку, из-за которой Трифон изредка не спал по ночам и чьим именем собирался назвать новый сорт выведенной им среднеспелой фасоли, звали Людмилой. Но откликалась она исключительно на Димку, презирая своих родителей, которые родили ее девочкой, да еще и всучили ей столь нежное и дамское имечко. Димка Романцева с самого нежного возраста являлась звездой местной сцены. Димка была не просто симпатичной или красивой, она разила наповал. И именно за свою неотразимость она себя и ненавидела. Да, Димка хотела сделать сценическую карьеру. Но не при помощи своих бедер и волос. Ее раздражало то, что всякий мужчина, увидев ее, катастрофически и необратимо глупел. А глупых мужчин Димка ненавидела еще больше, чем умных.

Про Димку в Кимовске ходили чудовищные слухи. Мол, она хочет сделать себе кучу пластических операций, чтоб зубы не были такими белыми, ноги — стройными, а грудь — высокой и пленительной. Она носит татуировку «Это тебе не достанется, гад!» на внутренней стороне бедер. Она стрижется наголо, а во время спектаклей надевает парики. Она необратимо фригидна. Она разводит дома кроликов, а затем собственноручно их стерилизует. Она тоннами пожирает шоколад, чтоб испортить свою фигуру, достойную резца Бенвенуто Челлини. Она вообще хочет сменить пол, хотя ненавидит мужчин во всех их проявлениях.

Димка не опровергала, но и не подтверждала этих слухов. Трифону казалось, что ее они вообще не задевают.

Хитовыми ролями Димки были Энни Уилкс в постановке по «Мизери» Стивена Кинга, Антигона в одноименной трагедии Софокла и Регана в «Короле Лире». Но отнюдь не это влекло Трифона к ершистой и холодной девушке. Всякий раз, когда Трифон имел счастье лицезреть сердито-прекрасную Димку — во время ли спектакля либо в буфете, где она пила жалкий кофе с крекерами, — его тело превращалось в подушку для булавок, а взгляд был жалким и нежным одновременно. Он понимал, что Димка — не просто существо противоположного пола. Она существо высшего порядка. Бешеная небожительница, которая никогда не снизойдет до его размеренного бытия. Трифону казалось, что призрачно-холодные глаза Людмилы-Димки взирают лишь на небеса, а ее рук достойны касаться исключительно падшие ангелы. И то, что Димка являлась официально признанной любовницей бандитского авторитета Олега, ничего не меняло. И Трифон вовсе не испытывал ревности, когда к театру подкатывал белый лимузин и Олег усаживал него аристократически безучастную ко всему происходящему Димку…

Словом, ситуация такая, что не за столом в обществе легковесных приятелей ее рассказывать. И Трифон мудро промолчал.

Компания просидела примерно до полуночи — до того момента, как тихая Гранечка уснула, уткнувшись в тарелку из-под салата. Тут уж все поняли, что пора откланяться, Гранечку с трудом разбудили (прощаясь, она старательно пыталась поцеловать Трифона в щеку, но почему-то попадала в шкафик с обувью). Гена с Юриком изъявляли активное желание остаться у Трифона ночевать под тем предлогом, что надо же кому-нибудь поливать елку. Но Трифон проявил настойчивость, всех выпроводил и остался один на один с разгромленной квартирой. А это было не особенно приятно, учитывая все усиливающуюся головную боль. Трифон выпил пару таблеток шипучего аспирина и с отвращением поплелся в кухню, где его встретили несимпатичные остатки прошедшего пиршества, грязная мойка и даже пара нагло расположившихся на столе тараканов. При виде похмельно настроенного чернокожего гиганта тараканы не изобразили попытки к бегству, а нагло сидели на куске недоеденного кем-то сервелата и поводили усиками.

— Паршивцы, — сказал безо всякого выражения Трифон тараканам и по стеночке передислоцировался в комнату. Предварительно поклявшись самому себе в том, что отныне и навсегда водка изгоняется из его жизненного расписания.

Пиршественный разгром почему-то показался еще более неприглядным. Елка раздражала своим дурацким видом, тем более что гости не придумали ничего лучше, как украсить ее всем, что попало им в квартире под руку. Поэтому с веток свисали тюбики с зубной пастой и кремом для бритья, носовые платки, вилки, невнятные плюшевые игрушки, оставшиеся с детских времен, и прочая чепуха. Трифон, кривясь как от зубной боли и неожиданно резко раздражившись на самого себя за несанкционированное веселье, принялся собирать со стола грязные тарелки. При этом у него мелькнула циничная мысль о том, что, будь у него девушка (обычная, на каждый день, а не блистательная Димка, конечно!), эту неприятную процедуру вкупе с мытьем посуды и дальнейшей уборкой квартиры можно было бы передоверить ей. Эти мысли вовсе не означают, что Трифон был несамостоятельным мужчиной, способным только паразитировать на теле любимой женщины. Но вы же знаете, даже у самых порядочных мужчин бывают такие мысли… Иногда.

С горкой грязных тарелок Трифон опять поплелся в кухню и…

Нет, не надо думать, что он, согласно законам комедии «Тупой и еще тупее», растянулся с этими тарелками на полу, зацепившись за какой-нибудь каверзно лежащий предмет. Мы не в Голливуде, и наши люди, даже будучи в состоянии жестокого абстинентного синдрома, тарелок не роняют. Талант, как говорится, не пропьешь.

Так что Трифон, когда увидел это просто остановился.

Замер.

Забыл дышать, поэтически выражаясь.

Потом все-таки выдохнул, медленно присел на корточки, груду тарелок поставил на пол, чтоб рук не занимали…

И внимательно посмотрел на это, отчаянно моля небеса о комментарии происшедшего.

Однако небеса молчали, и Трифон сидел и бессмысленно пялился на продолговатую коробку, обтянутую блестящей розовой бумагой для упаковки подарков и украшенную бело-розовым пышным встрепанным бантом, чем-то похожим на пирожное с кремом.

Коробка как коробка.

И проблема заключалась только в том, что, когда Трифон провожал друзей, а потом шел из кухни в комнату, ее на полу не было.

Трифону показалось, что его горла коснулись прохладные тонкие пальцы.

И пахло от пальцев почему-то ладаном.