— Уже все? — подняв голову, осведомился Степан Федорович.

— Вроде бы да, — ответил я.

— А что это было?

Что это было? Хороший вопрос. Хотелось бы и мне знать, что это было и как это все понимать.

— Не знаю.. . — промычал я.

— Господа! — донеслось со сцены. — Продолжаем! Генералы поднялись на ноги, отряхнулись и снова склонились над картами. Завидное хладнокровие! Вот что значит — настоящие профессионалы. Театр едва не рухнул, словно песочный замок, а они почистили перышки и как ни в чем не бывало продолжают репетицию.

— Так, что вы мне хотели сообщить, господа? — поинтересовался Гитлер, кокетливо поправляя челку.

— Мой фюрер! — с готовностью отозвался Геббельс — Положение дел под Сталинградом требует неусыпного контроля и мобилизации всех наших сил! Следует задать вопрос уважаемому Герингу.. . Кстати, где он?

К столу подошел толстый Геринг. Хромал он очень натурально.

— А что Геринг? Почему Геринг? Вот всегда так — как что, так сразу Геринг! Я крайний, да? Мой фюрер, позвольте доложить о своем подозрении! Третий рейх разлагается! Некоторые несознательные элементы, вместо того чтобы заниматься борьбой против коммунизма, плетут интриги, тем самым пороча святое дело завоевания мира для высшей арийской нации. И это в то время, когда русские уже бомбардируют Берлин! Вон, поглядите, все стекла повышибали, люстру обрушили.. . Гарью по всему рейхстагу воняет!

«Молодцы, — подумал я, доставая из заднего кармана джинсов сигареты, — импровизируют-то как! Вот бы Михалыч порадовался. А где он, между прочим? »

Гарью действительно воняло мерзостно. Но зато я больше не чувствовал в зале сгущения энергии. Сквозь выбитые окна веяло прохладным ветерком, доносились с улицы звуки бравого марша.

— И вообще, мой фюрер, — отдуваясь, закончил рейхсмаршал, — если так пойдет и дальше, то я боюсь, что…

— Боитесь?! — взревел Гитлер, тряхнув челкой. — Все вы боитесь! Трусливые овцы! Когда у вас еще есть силы бороться, вы начинаете говорить мне о поражении! Мое войско непобедимо! С ним я разрушу свиной хлев мировой истории! Орды недочеловеков сложат оружие у моих ног! А те, кто не сложат оружие, сложат головы! Вот так! И вы еще смеете сомневаться в могуществе германской нации! Овцы! Овцы! Ублюдки, недостойные называться истинными арийцами! Мне уже вот где ваша нерешительность! — Он постучал ребром ладони под выпуклым кадыком. — Всюду предательство и ложь! Проект «Черный легион» бездарно провалился! Проект «Машина смерти», благодаря вашей несознательности, все никак не завершится! Ну на кого мне положиться?! Где тот единственный преданный мне соратник?! Кто подставит мне крепкое плечо в трудную минуту?!

На минуту действо прервалось. «Входит Штирлиц», — вспомнил я зачитанную режиссером ремарку.

— Штирлиц! — зашипел Паулюс — Какого черта вы там валяетесь?

— Штирлиц! — стерев пену с усиков, рявкнул Гитлер. — Вы ранены?

— Никак нет, — пробормотал Степан Федорович, поднимаясь. — То есть да… Немножко.

— Штирлиц ранен! — ахнул фюрер. — Чего вы стоите, овцы?! Приведите его ко мне! Только осторожно. Санитаров! Санитаров! Обергофдоктора ко мне!

Генералы горохом посыпались со сцены. Заботливо поднятый на ноги Степан Федорович смущенно мялся и от недостатка актерского мастерства мучительно краснел. Сквозь пролом в стене вбежали санитары с носилками. Обергофдоктор, сгибающийся под тяжестью аксельбантов и блях, с красным крестом на одном рукаве и свастикой — на другом, поспешно обстукал и обслушал моего клиента.

— Легкая контузия! — объявил он. — Кроме того, язва желудка, гипертония, невроз и стальной штырь в ноге вместо кости.

— О, мой бедный друг, — слезливо сморщился фюрер. — Источен болезнями, но держится! Держится! Беззаветно трудится над гениальным проектом «Машина смерти»! Днями и ночами только и думает о том, чтобы с помощью этого проекта спасти нацию! И не паникует, как некоторые! Да! Вот пример истинного арийца! Вот с кого мы будем лепить людей будущего! Слабый костяной скелет заменим стальной конструкцией! Трусливую копошащуюся кашу в черепе заменим гордым разумом сверхчеловека!

Усмехнувшись, я подошел к окну. Постоял немного, разминая сигарету, глядя на глухую стену, расписанную привычными для среднероссийского города лозунгами с призывами вешать и резать представителей еврейской, армянской, чеченской, азербайджанской и прочих наций. Потом вспомнил о потерянной зажигалке и высунулся в окно к первому попавшемуся прохожему:

— Друг, дай огоньку!

Прохожий, приостановившись, чиркнул спичкой. Я прикурил. И долго смотрел ему вслед. Странный это был какой-то прохожий, неожиданный какой-то. Угрюмый детина в коричневом кителе с закатанными рукавами; на плече нашита свастика, а диагоналевые брюки заправлены в короткие рыжие сапоги. И нож в кожаных ножнах на боку.

«Тоже статист какой-нибудь, — стукнуло у меня в голове, — за пивом, наверное, пошел, пока главреж отсутствует.. . Или скинхеды окончательно оборзели.. . »

— Фридрих! Паулюс! — бесчинствовал на сцене Гитлер — аж у меня в ушах звенело. — Я к вам обращаюсь, генерал-фельдмаршал! Вы меня слушаете или нет? С чем это вы там играетесь? Что это за бирюлька?

— Я не играюсь.. . То есть.. . — ответствовал растерянный голос — Это не бирюлька. Это сувенир. Называется — Орден Подвязки. Мне Штирлиц подарил.

— Дайте-ка посмотреть…

— Пожалуйста, мой фюрер.

— Дурак! Овца! Вор! Лжец! Это не орден! Это и есть подвязка! Да еще какая! Я ее узнал! Теперь понятно, почему у Евы постоянно падает правый чулок! Вор! Вор! Извращенец!

— Да я не.. . Мне Штирлиц…

— Лжец! Лжей! Мое терпение лопнуло! Поедете под Сталинград, Паулюс! Там посмотрим, способны ли вы воевать еще с кем-нибудь, кроме слабых женщин! Овца!

— Мой фюрер, не.. . не.. . не надо под Сталинград! Я нужен своему фюреру здесь…

— Вон с глаз моих!

Затянувшись, я выпустил вверх синюю дымную струю. И тут же закашлялся, выплюнув сигарету: в широком проеме недлинной подворотни напротив виднелась застекленная витрина магазина с изображением жизнерадостной полногрудой мадам в переднике, на котором раскинул символические крылья орел, а над орлом чернела надпись: «Бундесвер». Вывеска гласила: «У фрау Мюллер» Только свежее молоко от настоящих арийских коров! »

— Это уж слишком.. . — пробормотал я и больше ничего пробормотать не успел, потому что за моей спиной что-то грохнуло, стукнуло и завизжало.

Я рывком обернулся. В малом зале царил полный кавардак. Секретные карты парили в воздухе, словно гигантские бабочки. Высший командный состав прятался за перевернутым столом, только Гитлер, без фуражки, бледный, с растрепавшейся челкой, визжал, отмахивая рукой:

— Огонь! Огонь! Солдаты, огонь!

Автоматчики, сбежавшиеся в зал в количестве просто немереном, припав на колено, строчили из автоматов по обугленному пролому в стене, откуда, при-крываясь массивными четырехугольными щитами, надвигался небольшой отряд противника. Пули били в щиты, высекая искры, плющась и рикошетя.

— Вражеская вылазка! — орал фюрер. — Десант на рейхстаг! Опять партизаны! Замучили, сволочи!

Между щитами просунулось узкое жерло дискового пулемета. Гитлер, ахнув, нырнул под стол. Автоматчики засуетились, на время прекратив бесполезную пальбу.

— Друже! — гаркнул из-за стены щитов тот самый, встреченный нами в коридоре бородатый тип в кольчуге и остроконечном шлеме. — Сокрушим злого ворога! Пли!

— Спасайте Штирлица! — завопил фюрер, прячась под стол.

Пулемет оглушительно затрещал. Пули, веером рассыпавшиеся по пространству зала, с хрустом вырывали из стен куски штукатурки, крошили в щепки деревянные панели, рвали портьеры и опрокидывали кресла.

«Вот так постановка.. . — подумал я, инстинктивно пригибаясь. — Какой потрясающий реализм! Фантасмагория, смешения эпох, но — реализм.. . Постойте.. . — вдруг словно искрой меня прошибла чудовищная догадка. — Ай да Михалыч, ай да.. . Сукин сын, что же он наделал? »

— В атаку! — заорал бородатый, как только пулемет стих. — Бей идолище поганое!

«Идолище» явно было адресовано лично Гитлеру, потому что фюрер немедленно обиделся, высунулся из своего укрытия и яростно погрозил кулаком бородатому:

— Сам дурак! Взять его!

— Ура! — завопил бородатый.

— Ура-а-а! — ответил ему многоголосый рев.

— В наступление! — потрясая кулаками, рявкнул фюрер.

Щиты рухнули. Не менее двух десятков тяжеловооруженных воинов, гремя секирами, мечами и булавами, ринулись на автоматчиков. Мгновенно стихли выстрелы (в такой свалке не постреляешь), зал наполнился звоном металла, стонами, свистом, тяжким уханьем — будто сотня соскучившихся по своему ремеслу дровосеков врубилась в лесную чащу. Гитлеровцы отмахивались автоматами, штык-ножами, вывороченными с корнем креслами, но ни о каком наступлении не могло быть и речи. Ратники уверенно теснили солдат в коричневых мундирах к сцене, откуда укрывавшийся под опрокинутым столом фюрер тоскливо взывал:

— Штирлиц! Где ты, верный друг?! Где он? Потеряли его, овцы? Всех перевешаю!

В самом деле — где Штирлиц? Стряхнув с себя оторопь, я отлепился от подоконника. Договор есть договор, я обязался охранять жизнь своего клиента и должен выполнять обязательства, что бы ни случилось. В конце концов, если Степана Федоровича сейчас нашинкуют секирами, кто мне командировочный лист будет подписывать?

Из пролома перло подкрепление — десятка три здоровенных детин с черепами на фуражках и нашивками «СС» на рукавах, размахивая автоматами, как дубинами, стремились переломить ход сражения. И наверняка переломили бы, если б не оставшийся в арьергарде отрок в лаптях и простой домотканой рубахе. Огненно рыжеволосый, высоченный, крепко сбитый, он с деловитостью вовсе не отроческой аккуратными апперкотами укладывал ворога в штабеля, умело прикрывался от ударов, бил руками, ногами, локтями, коленями, не забывая при этом использовать помимо физиче-ского оружия еще и психологическое — устрашающе рычал, скалился, плевался и вопил:

— Попомните, вороги, богатыря Микулу!

В общем, с первого взгляда было понятно — продержится отрок еще долго, и на подкрепление фюреру в ближайшее время рассчитывать нечего. Видимо, и сам Гитлер это понимал — поминутно поправляя челку, он стегал стеком генералов и оглушительно верещал:

— Жрите карты, болваны! Стратегические сведения не должны попасть в руки противника! Старайтесь, идиоты!

Идиоты старались. А на том месте, где недавно стоял окруженный врачами Степан Федорович, кипел настоящий водоворот. Нападающие с диким азартом рвали последние рубежи на пути к укрытию высшего командного состава, автоматчики яростно сопротивлялись. Вцепившиеся друг в друга противники, спрессовавшись в плотный ком, напоминали многоголовую, многорукую, многоногую гидру, бьющуюся в эпилептическом припадке. Клочья одежды парили над бойней, как черные вороны. Долго раздумывать было некогда, и я нырнул в людскую кашу как в омут.

Адовы глубины! Будто оказался в кузове бетономешалки. Меня мгновенно втянуло на самое дно; кто-то пробежался по моей спине подкованными сапогами, кто-то рванул за волосы, кто-то впился зубами в лодыжку. Приклад автомата уперся в мои ребра с левой стороны, булава впечаталась в тело — с правой. Я отчаянно заорал, лягаясь, стряхивая с себя мощные челюсти, наугад двинул кулаком и радостно выдохнул, услышав вопль:

— Жуб выбили, окаянные!

Однако тут же мне наступили на голову лаптем, и радость моя несколько утихла.

Зато взметнулась злость. Ух, я разозлился! Да что же это такое?! Почему другим бесам достаются нормальные клиенты, заказывающие всякую ерунду вроде вечной молодости или несметного богатства, а мне приходится сопротивляться Космической Каре? За что?! Если бы какая-то сволочь в следующую секунду не прервала мои горестные мысли тем, что зарядила в ухо древком от секиры, возможно, я бы и удовлетворился парой тумаков, спокойно вытащил бы из свалки потрепанного Степана Федоровича и с достоинством удалился, но…

Короче говоря, я разозлился. А злить беса, даже рядового оперативного сотрудника, не рекомендуется никому. В первую очередь я перевернулся на спину, задрал копыта и выбил ими дробь на груди первого попавшегося автоматчика. Потом отобрал булаву у слишком ретивого ратника, почему-то вознамерившегося во что бы то ни стало проломить мне голову, самого ратника вышвырнул в окно, а булаву пустил в дело. Вот тут-то людишкам и сообразить бы, что не между собой им надо драться, а для начала всем гуртом обезвредить беса в джинсах и рубашке без знаков отличия, но никому из присутствующих в зале соображать было явно некогда. Как, впрочем, и мне.

Покончив с бесцеремонным расшвыриванием в разные стороны драчунов, я подобрал с пола изрядно потоптанного Степана Федоровича и понесся к пролому, удачно миновав увлеченно крушившего подкрепление рыжего отрока.

— Что происходит? — замычал, медленно приходя в себя, мой клиент. — Они что — все с ума посходили? Эти.. . которые с секирами, должны в большом зале репетировать. Пьеску «Гей, славяне! » Что они, не могут поделить зал для репетиций? Я и не думал, что в самом культурном городском заведении такие нравы.. .

— Где здесь выход?!

— Выход?.. Я что-то.. . не узнаю помещение.. . какие-то.. . коридоры стали другие.. .

Коридоры стали другие.. . Хвост Люцифера!

— Еще бы! — невольно воскликнул я.

— Что значит — «еще бы»?

Из-за угла вывернул отряд эсэсовцев численностью человек в пятьдесят. Завидев нас, они как-то нехорошо обрадовались и заклацали затворами автоматов. Мне не оставалось ничего другого, как спасаться бегством по лестнице, круто уходящей вверх.

— Сколько статистов! — удивлялся, болтаясь у меня под мышкой, Степан Федорович. — Какая грандиозная будет постановка!

На втором этаже автоматчики поспешно выкатывали из комнаты пулеметы. Резонно рассудив, что мешать людям, занятым столь важным делом, по меньшей мере невежливо, я взлетел на площадку третьего этажа.

Здесь было поспокойнее. Видно пока никого не было, однако звучавшие совсем рядом возбужденные голоса и металлический лязг позволяли судить о том, что суматоха, охватившая здание, очень скоро и в этом месте достигнет степени лихорадочной. Поэтому недолго думая я ткнулся в первую попавшуюся дверь, обитую черной кожей.

— Это, наверное, кабинет директора театра! — благоговейным шепотом предположил усаженный на стул Степан Федорович. — Смотрите, Адольф, сколько пишуших машинок! А какая мебель!..

Я быстро забаррикадировал дверь несгораемым шкафом и двумя диванами и только потом ответил:

— Да, очень красиво… Особенно мне нравится художественное оформление.

— Оформление?.. — переспросил Степан Федорович, изумленно разглядывая громадный портрет Адольфа Гитлера, висящий над длинным столом в том месте, где во всяких уважающих себя государственных учреждениях должен висеть портрет действующего президента.

— Послушайте, — проговорил мой клиент, переводя взгляд с портрета фюрера на укрепленный в углу флаг со свастикой, — вам не приходит в голову, что.. . что-то странное происходит?

— Поразительная проницательность! — проворчал я, подтаскивая тяжеленный стол к двери. — Помогли бы лучше!

— И еще мне показалось, — продолжал рассуждать вслух Степан Федорович, — что там, в зале, актеры дрались вовсе не понарошку. Эти вот древнерусские ратники были очень.. . гм.. . убедительными. Да и фашисты выглядели совсем как настоящие…

— Они и есть настоящие! — заорал я, не в силах больше сдерживаться.

— То есть как?

— Он еще спрашивает!

— Простите, но я не понимаю, — обиженно выговорил Степан Федорович. — И нечего на меня кричать, между прочим. Поясните толком, в чем дело?

Дверь дрогнула под дробью ударов.

— Штирлиц! — раздался встревоженный голос рейхсмаршала Геринга. — Вы здесь? Открывайте, какого черта… Фюрер волнуется! Вы живы? Вас похитил этот странный тип в американских штанах? Штирлиц! Нам всем головы поснимают, если с вами что-нибудь случится! Гром и молния! Не смейте помирать! Слышите или нет, чтоб вы сдохли?

— Чего молчите? — подтолкнул я Степана Федоровича. — Вас зовут, между прочим.

— Меня? Нет уж, я с ними больше не играю! В смысле — в одном спектакле. Варвары какие-то, а не актеры. Я не Штирлиц! — закричал мой клиент. — Да и вы не Геринг! Хватит придуриваться!

— Я придуриваюсь? Гром и молния, Штирлиц, перестаньте валять дурака! Там, внизу такая мясорубка закрутилась! Ой… не могу с вами больше говорить, у меня… кажется, заворот кишок от этих дурацких штабных карт… бумага, понимаете, плотная, краски жирные, на свинце… И к тому же… Гром и молния!

За дверью отшумела короткая свалка. И раздался голос длиннобородого ратника:

— Князь, отворись!

— Это, кажется, снова к вам, — сообщил я. Бледный Степан Федорович трясущимися руками снял фуражку и вытер вспотевший лоб.

— Отворись, князь!

— Ничего не понимаю… Какой князь? Какой Штирлиц? Ни за что не открою!

— Видели мы, задерживает тебя увалень рогатый, князь…

— Сам увалень! — не удержавшись, крикнул я.

— Невежливый и беспартийный…

Псы чистилища! Я представил себе вооруженного булавой ратника в кольчуге, укоряющего меня за беспартийность, и мне стало дурно. Всему же есть предел! Я так скоро с ума сойду. Хорошо Степану Федоровичу, он, кажется, все еще думает, что находится в театре, где все актеры по непонятной причине временно помешались… Так, спокойно, Адольф, спокойно… Главное — передохнуть немного и все обдумать.

В дверь замолотили — кажется, топорами.

— Отворись, князь, времени мало!

— Ни за что! — в один голос крикнули мы со Степаном Федоровичем.

— Навались, друже!

Бах! Дверь таки слетела с петель. Баррикада обрушилась. Клиент мой проворно нырнул мне за спину, а я остался стоять посреди кабинета. Что мне еще оставалось делать? Мне спины для укрытия не нашлось…

Их было трое. Всего трое! Пара вооруженных мощными секирами могучих воинов в полном боевом облачении, включающем островерхие шлемы и громадные четырехугольные щиты, и длиннобородый старикан тоже неслабого телосложения, но в простой кольчуге и с револьвером в правой руке. Увидев меня, длиннобородый, ринувшийся было вперед, притормозил.

— Чего надо? — грозно спросил я. — Ты кто такой?

— Я — воевода Иван Златич! Уйди с дороги, рогатый, — прорычал он. — Отдай нам нашего князя!

Всего трое! Приободрившись, я сунул руки в карманы и нагло отставил ногу:

— И не подумаю. А, кстати, с какого перепуга он ваш?

— Да! — высунулся из-за моей спины Степан Федорович. — Он не подумает! И если вы, граждане артисты, не опомнитесь и не будете вести себя как все цивилизованные люди, я прямо отсюда позвоню в милицию!

— Зачем в милицию? — мотнул я головой. — Я им сейчас сам накостыляю…

Ратники попятились.

— Скоморох! — завопил вдруг длиннобородый, целясь в меня из револьвера. — Ряженый! Никакой он не бес, друже, поскольку партия и правительство всю нечисть запретили как религиозную пропаганду! Тьфу, пропади! Тебя не существует!

— Это вас не существует! — взорвался я. — Подумать только — рейхсканцелярия и древнерусская дружина в одном флаконе… то бишь в одном временно-пространственном периоде! Бред! Наваждение! А ну, Степан Федорович, рявкни на них что-нибудь по-своему, по-княжески!

— Вон! — испуганно тявкнул мой клиент и поспешно добавил: — Пожалуйста…

— Княже! — У длиннобородого вытянулось лицо. — Нас — вон? Нас? Не своими словами ты говоришь, заморочил тебе светлу голову этот… это… Ведь не серьезно ты говоришь…

— Серьезно! Уходите!

— Нет! Нет! — схватился за голову воевода Златич. — Не верю я, что князь мой меня обманывал! Неужто все слова твои — ложь? А как же наша машина?..

— Какую вам еще машину? — воскликнул я. — Машину они захотели! Темнота средневековая! Телеги мало?

— Машинку бы нам… Князь, ведь обещал же нам «Машину смерти»! На прошлом партсобрании!

— А-а… — вдруг просветлел лицом Степан Федорович. — Я все понял! Это у вас капустник, да? Розыгрыши! То-то я смотрю, будто свихнулись все… Оригинальный народ вы — артисты!

— Все! — закричал я. — Хватит, надоело! У меня сейчас мозги закипят! Свали отсюда, борода козлиная, а не то…

Длиннобородый зашлепал губами, очевидно пытаясь выговорить ответное оскорбление. Зато быстро нашлись с достойным ответом ратники. Оскалившись и ощетинившись секирами, они, словно десантники в люк вертолета, прыгнули в комнату, едва не сшибив длиннобородого с ног.

В принципе, на подобный итог разговора я и рассчитывал; поэтому и не растерялся. Чтобы Степан Федорович не мешался под ногами, я просто отфутболил его в дальний угол — и тут же пригнулся, ощутив, как свистнула над бейсболкой остро наточенная секира.

Что такое для тренированного беса оперативного сотрудника два тяжеловооруженных ратника? Тьфу… Вначале я немного размялся, чтобы воины, гоняясь за моей нечистой персоной, порубили в щепки столы и кресла. Освободив таким образом помещение, я ускорил темп передвижения — дал ратникам возможность для разгона — и на секунду притормозил у открытого окна. Воин, успевший первым, замахнулся на бегу, получил подножку и, увлекаемый тяжелой секирой, рыбкой нырнул через подоконник, вышибив раму. Товарищ его, раскусив мой маневр, действовал более осмотрительно. Решив поразить цель на расстоянии, он метнул в меня сначала щит, а потом секиру. Однако проницательность прирожденного бойца воину не помогла нисколько. Когда щит с секирой исчезли в заоконной дали, мне никакого труда не стоило отобрать у ратника короткий меч, скрутить и водрузить нападавшего на подоконник. Последний пинок — и дело сделано.

Степан Федорович, раскрыв рот, трясся в углу. Наверное, до него все-таки дошло, что происходящее не имеет ничего общего с актерской игрой на сцене.

— Видал? — горделиво осведомился я. — Шик, блеск и театрализованное представление с членовредительством!

— 3-здорово!

Это еще что. Подумаешь, два ратника. Подумаешь, I легкая потасовка в зале! Вот мой коллега Филимон как-то разогнал в одиночку целую орду гуннов — и все потому, что был ранен стрелой в ягодицу. Такая уж у нас, у бесов, особенность организма. Получив в бою тяжелое увечье, исчадие преисподней моментально включает дремлющий глубоко в подсознании режим уничтожения всего, что под руку попадется. Что-то вроде инстинкта самосохранения. Крутая вещь, надо сказать! Можно полгорода по кирпичику разнести в одну минуту. Правда, для этого надо обязательно получить какую-нибудь мало-мальски серьезную рану, и обязательно в филейную часть. Ранение в грудь, живот, спину, голову или конечность, кроме боли, никакого эффекта не дает. Только в область пониже поясницы, повыше ног! Это удивительное свойство бесовской задницы учеными преисподней еще мало изучено и давно ждет своего исследователя. А пока в преисподней на далеком Седьмом Кругу лично Люцифером создается подразделение бесов-берсерков, которые учатся вгонять себя в ярость с помощью длинных зазубренных игл, в нужный момент втыкаемых… ну, сами понимаете куда. Подразделение пока крайне малочисленно, потому что добровольцев в берсеркы на всех Семи Кругах найти трудно…

Длиннобородый забыл про свой револьвер. Он, изумленно моргая, дергал себя за бороду. Ловко с его ратниками я расправился! Впрочем, когда я к нему двинулся, он моментально очнулся, забормотав:

— Я сам! Я сам! Не извольте, батюшка, беспокоиться! — Затем вскарабкался на подоконник и поглядел вниз. — Высоко ведь!..

— А в лоб для скорости?

Зажмурившись, он разжал руки и рухнул в бездну.

— Бежим! — воскликнул я, отследив звучный .. «бум! » за окном.

— К… куда? — пролепетал Степан Федорович.

— Для начала выползайте из-под кресла. Скорее, скорее… И не шатайтесь. На крышу бежать, вот куда! Ничего больше не остается. Внизу, как вам только что донес господин рейхсмаршал, — мясорубка. И здесь оставаться тоже не хочется. Сдается мне, вы пользуетесь в здешних местах бешеной популярностью. Все как один — от фюрера до воеводы Ивана — почему-то хотят вас заполучить. Какие-то договоры, какие-то обещания… Непонятные машины смерти…

— На крышу… — бездумно повторил Степан Федорович, глядя не на меня, а в сторону окна.

Я обернулся и даже не особенно удивился, заметив в проеме окна губастую негритянскую физиономию, украшенную массивным носовым кольцом и радужными перьями в курчавых волосах. Я вообще уже ничему не мог удивиться.

— Белый вождь с железным сердцем здесь? — осведомилась физиономия.

— Этот? — кивнул я на обомлевшего Степана Федоровича.

— Этот! — обрадовалась физиономия. — О, вождь, наконец мы нашли тебя! Мое племя послало меня спросить: выполнил ли ты свое обещание? Самое время сейчас применить твою машину смерти…

— Сгинь!

Я поднял над головой покореженный диван, размахнулся… Когда диван вместе с физиономией ухнул за окно, повернулся к клиенту.

— Охотники за головами… — пробормотал Степан Федорович.

— Что?

— «Охотники за головами»… Пьеса так называется. Которую в среднем зале репетировали…

— Прекрасно. Больше никакие пьесы в этом сезоне не идут?

— Кажется… нет. Всего три премьеры. Хотя… специально для подшефной школы готовится познавательная постановка «Легенды и мифы Древней Германии».

— Этого еще не хватало. И без того голова кругом идет.

Я выглянул в окно, чтобы убедиться, что оттуда не влетит какая-нибудь валькирия. Хвала Владыке, никого за окном не было.

— На крышу! — распорядился я.

Мы выскочили из комнаты, едва не споткнувшись о бесчувственное тело герра Геринга. Рейхсмаршал был жив, но объемная фиолетовая гуля на его лбу ясно говорила о том, что очнется он не скоро.

До лестничного пролета мы не добежали — с верхних ступенек скатился небольшой отряд штурмовиков, вооруженных короткими винтовками с примкнутыми штыками, а на нижних ступенях неожиданно воздвиглась монументальная фигура давешнего богатыря Микулы.

— Ага! — гаркнул рыжеволосый отрок, одним движением выламывая порядочный кусок перил. — Позабавимся, поганые?

На площадке закипела драка. Мы здесь были явно лишними, поэтому прорываться я не рискнул, а толкнул Степана Федоровича вдоль по коридору.

— Куда?

— Какая разница? Подальше отсюда! «Подальше» не получилось. Коридор оказался очень коротким и скоро закончился стальной дверью без каких-либо признаков дверной ручки с устраша-ющей надписью: «Не входить. Смертельно опасно». Посреди двери темнело углубление в виде человеческой пятерни.

— Что это? — спросил Степан Федорович. Пожав плечами, я толкнул дверь, затем навалился на нее всем телом, потом пнул ногой, но добился лишь того, что ушиб себе копыто. Стальная громадина даже не шелохнулась.

— Заперто… — прокомментировал мой клиент. Грохот позади заставил меня обернуться, а Степана Федоровича — подпрыгнуть на месте.

Отрока Микулу оттеснили с лестничной площадки. Он еще отмахивался импровизированной своей дубиной, но шансов пробиться к выходу у него не было никаких — компания штурмовиков, подкрепленная партией автоматчиков из охраны, лавиной накатывала на рыжеволосого партизана. Микула вращал кулачищами со скоростью вентилятора, но только слегка притормаживал наступление. Я увидел, как отрока вдали в разгромленный кабинет, услышал его крик: «Русские не сдаются! », а потом дружный разочарованный вопль гитлеровцев — очевидно, Микула последовал путем своего длиннобородого командира, а именно: сиганул с подоконника через выбитое окно.

— Она открылась! — удивленно проговорил Степан Федорович.

— Что?

— Я рукой пощупал… там, где углубление… она и открылась, — повторил он, заглядывая в образовавшийся проем между дверным косяком и стальной дверью.

Гитлеровцы, потерявшие объект преследования, наконец-то обратили на нас внимание. Особенный интерес у них вызвало сочетание физиономии Степана Федоровича в обрамлении эсэсовской фуражки, фор-менного воротничка и погон — и моих джинсов с ременной пряжкой в виде американского флага.

Не тратя времени на слова, я толкнул клиента так, что он перелетел через порог чудесно открывшейся комнаты, прыгнул за ним сам и навалился изнутри на дверь. Она неторопливо затворилась, щелкнул автоматический замок.

И тотчас мир звуков исчез для нас — мы очутились в полнейшей тишине.

— Вот это да-а… — протянул Степан Федорович.

Этот кабинет выглядел внушительнее того, который мы покинули. Одна дверь чего стоила! Адовы глубины, ни одно банковское хранилище не могло похвастаться такой дверью. Толщиною в полметра (толщину я отметил, когда закрывал дверь за собою), снабженная изнутри дополнительными запорами и засовами, она была практически нерушима. Я мгновенно почувствовал себя в полной безопасности. Снаружи никаких замков, которые можно было бы взломать. Только устройство, идентифицирующее открывающего по отпечаткам пальцев. Подвластное разве что хозяину…

Додумать эту мысль до конца я не успел. Шагнул по ворсистому ковру с узбекским узором к стене, на которой, словно на витрине антикварного магазина, развешано было оружие самых различных эпох. Мечи, кинжалы, ножи, винтовки, автоматы… Честное слово, тут не знаешь, на что и смотреть.

Мое внимание привлек короткий ассагай с начищенным до зеркального блеска широким лезвием. По украшенному перьями древку тянулись слова: «Дорогому Штирлицу от восхищенного племени уна-уму. Да не коснется никогда твоего горла рука Ука-Шлаки». Ассагай соседствовал с 7, 6-миллиметровым ручным пулеметом образца тысяча девятьсот двадцать седьмого года. На прикладе пулемета имелась выцарапанная чем-то острым надпись: «Братишка! Бей фрицев беспощадно! » А вот кортик со свастикой на рукоятке. На лезвии красовалась изящная гравировка: «Друг! Спасибо тебе, что ты есть! Твой Адольф».

— Оригинально… — пробормотал я, переходя к большому черному сейфу с приметной табличкой: «Проект „Машина смерти“.

Несмотря на страшную надпись, сейф был беззаботно распахнут. Внутри, правда, было немного: бутылка шнапса, едва початая, еще одна бутылка, пустая и лежащая на боку; огрызок яблока и свернутый вдвое бумажный листок. Листок я, конечно, тут же развернул, но не увидел там ничего интересного, кроме карандашного рисунка, изображающего что-то вроде лупоглазого робота-трансформера с двумя спаренными пулеметами вместо передних конечностей. Голову робота кто-то разукрасил красными чернилами: пририсовал остроконечную бородку, усики и рожки — скорее всего, это сам автор развлекался от скуки.

— Посмотрите, Степан Федорович! — позвал я. — Эй, вы где?

— Здесь, — отозвался клиент каким-то странным голосом.

— Вы куда это уставились?

Степан Федорович не ответил. Уставился он в зеркало, прекрасное старинное ртутное зеркало в золотой тяжелой раме, висящее на стене рядом с другим таким же зеркалом… Нет, не зеркалом. Кажется, это была картина. Точнее, портрет… Или… В общем, все дело в том, что изображения на портрете и в зеркале были практически идентичны. Ну, разве что разнились незначительные детали. , а конкретно: в зеркале отражался Степан Федорович растерянный и бледный, с изумленно отвисшей нижней губой и дрожащими белесыми бровями, а с портрета глядел орлом Степан Федорович надменный и решительный, с плотно сжатым ртом и вздернутым подбородком.

— Это что же?.. — бормотал мой клиент. — Это как же?.. Никто никогда моих портретов не рисовал… Кто же это сподобился?..

— Судя по подписи в углу, — подошел я, — это Сальвадор Дали сподобился. Поздравляю, Степан Федорович, не каждому уборщику выпадает такая честь.

— Не может быть! Откуда здесь мой портрет? Я вздохнул:

— Где же ему еще висеть, как не в вашем личном кабинете?

— В моем кабинете?

— Ну да, герр Штирлиц.

— Я не Штирлиц! — взвился Степан Федорович.

— Прекрасно. На портрете, значит, не вы. И именное оружие подарено не вам. И стальную дверь, снабженную системой идентификации отпечатков пальцев, не вы только что открыли.

— Я руку сунул случайно, и она сама…

— Хватит! — закричал я. — Хватит дурака валять! Заварили кашу, а теперь на попятный?!

— Да ничего я не заваривал! — взмолился Степан Федорович. — Я сам не понимаю, почему так получилось. Пришел спокойно на работу, а тут вдруг такое началось!.. Разве я виноват в том, что все актеры поголовно ударились в коллективный психоз? А театр подвергся нападению загримированных террористов? Где тут телефон? Сейчас вызову милицию и скорую психиатрическую помощь, все и разъяснится. Где телефон? А, вот на столе… Странный какой-то телефон. Где у него кнопки? И диска нет. Только какая-то ручка, как у швейной машинки. Ее крутить? А куда говорить? А откуда слушать? А…

— Рейхстаг на проводе! Дежурный вахтер рейхсканцелярии капрал Келлер слушает! — отчетливо донеслось из трубки.

Степан Федорович отшвырнул телефон, словно ядовитую змею. Его снова начало трясти.

— Еще один псих… Мы в театре, а не в рейхстаге!

— Выгляните на улицу, — посоветовал я.

Мой клиент послушно подошел к забранному толстыми прутьями окну, за которым догромыхивал бой. Рыжеволосый Микула, прихрамывая, тащил за собой покореженный пулемет. Красные партизаны, отстреливаясь из луков поверх щитов, поспешно отступали вдоль по улице. Если верить табличке на углу, улица называлась: Лихтенштрассе. Гитлеровцы, оглашая окрестности победными криками, поливали отступающих огнем из автоматов и пулеметов. То тут, то там с дикими воплями сновали чернокожие ребята в набедренных повязках, путались под ногами у сражающихся, то и дело пытаясь отрезать кому-нибудь голову. Их отгоняли прикладами и пинками. Нарастал тяжкий рев двигателей — по улице ползли танки, преграждая партизанам путь к отступлению. Где-то за крышами домов, украшенных нацистскими флагами и плакатами, полыхало зарево.

— Как это?.. — отваливаясь от подоконника, слабым голосом спросил Степан Федорович. — Что случилось? Куда мы попали? Что это за мистификация?

— Правильнее, наверное, было бы сказать, — задумчиво произнес я, — в куда мы попали…

— Не понял…

— И я мало что понимаю! Ясно для меня только одно — действительность и вправду изменена. Об этом-то я почти сразу догадался. Как только мне на голову лаптем наступили, все как-то сразу резко прояснилось. Только все поверить не мог… Все, что про-исходит с нами, происходит на самом деле. И никакой здесь нет мистификации… Помните того… с одним глазом и кривым кинжальчиком?

— Я его до самой смерти не забуду, — содрогнулся Степан Федорович.

— Помните, что он говорил? О законе Вселенского Равновесия, о концентрации в вашей персоне небывалого количества отрицательной космической энергии, способной изменить время и пространство… О глобальной катастрофе… О переломе хода истории…

Я закашлялся, снова открыл рот, чтобы продолжить пояснения, и тут меня как океанской волной накрыло. Мгновенно я стал мокрым… облизнул губы, ощутив на них горькую соль. О том, что на самом деле произошло, я начал догадываться, когда еще рассматривал вывеску молочного магазина, а уж после неожиданного нападения партизан-ратников укрепился в своей догадке окончательно. Только в пылу драки все как-то недосуг было в полной мере осмыслить события. И вот теперь я точно в черный колодец заглянул… Говорил же мне этот несуразный циклоп все то, о чем я теперь толкую Степану Федоровичу, — о возможности глобальной катастрофы, о переломе хода истории, о… А я несчастному циклопу Убойным Толчком в глаз залепил! С другой стороны, промедли я секунду, и снес бы Хранитель моему клиенту башку. Хотя… может быть, оно было бы и к лучшему?

— Не может быть… Этого не может быть… — лепетал Степан Федорович. — Это же невозможно…

— А летучая змея в водопроводном кране — это возможно? А говорящая белая крыса? Крысы, между прочим, с трудом поддаются дрессировке. А уж о том, что можно выучить крысу ругаться матом, я вообще никогда не слышал! Невозможно! Постыдились бы, Степан Федорович! Разрушили мировую цивилизацию, меня втянули в это грязное дело, а теперь овечкой прикидываетесь! О, зачем я подписал договор! Ведь понимал же, что нельзя этого делать! Проклятое мое человеколюбие!

— Ничего я не разрушал!

— Ну, почти разрушили. Самая малость осталась…

— Нет, нет… Нереально! Допустим… что-то там весьма необычное случилось, и актеры до такой степени вошли в роль, что превратились в совершенно реальных лиц. И окружающую действительность изменила в стиле постановки «Будни рейхстага» эта самая… сконцентрированная отрицательная космическая энергия. Но откуда здесь древние русичи? Воевода Иван… как его?.. Златич?

— Из пьесы «Гей, славяне! » — напомнил я. — А кровожадные зулусы из «Охотников за головами». Чего не ясно-то?

— Ничего не ясно! Бред… Бред… Ага, я понял! Это всего-навсего параллельный мир! Я где-то читал о подобном. В этой… ну, как там… в фантастике, вот!

— Параллельный мир! — разозлился я (главным образом из-за напоминания о глупом решении взяться за это задание). — Размечтались! Вы что — совсем того?.. Каждый мир имеет собственную вселенную! А каждая вселенная имеет собственные законы! Нашкодили в своем мире, здесь же придется и отвечать, понятно?

— То есть вы хотите сказать… — распахнул рот Степан Федорович.

— Ага, точно. Вы на планете Земля. Точно в том мире, где родились и прожили сорок семь лет. Только малость сместились в пространстве и времени… И в реальности…

Проговорив это, я опять вытер пот со лба. Псы чистилища! Вот и все. Вот теперь все. Просто, да? Но как страшно! Что теперь будет с этой несчастной планетой?! И почему, елки-палки, хвост Люцифера, именно я оказался замешанным в этом? Откуда такое сверхъестественное невезение? От клиента своего заразился? Что мне теперь делать? Кто подскажет? Филимон бы подсказал, да где он теперь? Мотает срок…

— Не верю! Не верю! Не верю! — трижды повторил Степан Федорович. — Русская дружина… Охотники за головами… Третий рейх… Это нелогично! Мир изменился только потому, что в нашем драматическом театре ставили именно эти пьесы?

— Театральные постановки далекого будущего — это всего лишь субъективные объяснения происходящего… Скажите спасибо, что еще «Легенды и мифы Древней Германии» никак себя не проявляют.

— Спасибо… То есть… а объективные причины?

— Подождите — будут, — твердо пообещал я. — Уверен, что здешние персонажи вполне логично объяснят присутствие в Берлине и древнерусских партизан, и охотников за головами…

Степан Федорович еще какое-то время стоял, колеблясь, словно осинушка под ураганным ветром, но через секунду, зарыдав, уронил голову на подоконник.

Признаться, меня очень тянуло последовать его примеру. Вот влип я, вот влип! Мой друг и коллега Филимон за какое-то прегрешение схлопотал десять лет одиночки. Представить себе не могу, каким образом мог проштрафиться Филимон — опытнейший сотрудник и глава нашего отдела. Наверняка, какое-то очень важное задание провалил. Десять лет! Мне за паршивого средневекового дурака-алхимика врезали три года гауптвахты. А за это дело мне что будет? Публичное четвертование с демонстрацией по столицам мира? Адовы глубины! Огненные вихри преисподней! Хвост Люцифера! Мамочка! Что делать? Кто виноват? Бес Адольф, конечно, виноват. Не свалишь же всю вину на неразумного человечишку? Я же сам должен был обо всем догадаться — как только прилетел по вызову! А догадавшись, обязан был тут же утопить опасного типа Степана Федоровича в унитазе вместе с чешуйчатыми лапами и прочим…

Не-ет, мы еще поборемся! Мы еще всем кузькину мать и едрену бабушку покажем! Я ведь кто? Я ношу гордое звание беса оперативного сотрудника! У меня профессиональный стаж две тысячи лет! Я три почетных грамоты имею и Орден Хвостовой Кисточки за особые заслуги перед преисподней! Я тут всех распушу и приведу к единому знаменателю! Я этот вонючий мировой кризис в два счета ликвидирую! Я…

Нет, не помогает. Попытка сеанса самовнушения бесславно провалилась. Чтобы хоть немного отвлечься, я подошел к столу. Н-да… забавный тип этот Штирлиц… То есть Степан Федорович. Или мне его теперь так и называть — Штирлиц? А, ладно… Вот записочка лежит, надушенный кусочек бумаги с отпечатком губной помады: «Милый Штирли-мырли. Что за мальчишество? Зачем вы стащили мою подвязку? Верните немедленно, а то правый чулок постоянно спадает. Перед фюрером неудобно. Все равно люблю и целую. Ваша Ева… »

А вот коллективная фотография. Деревца, травка, речушка, шашлык, шнапс в литровых бутылках. Первый справа в верхнем ряду — собственной персоной Штирлиц. Гитлер в центре. Геринг, Геббельс… вся, короче говоря, шайка. Второй слева в нижнем ряду — Паулюс. Я сразу узнал его лошадиную физиономию, уныло вытянутую. Будто предчувствовал свою дальнейшую безрадостную судьбу. Несладко ему придется под Сталинградом — это точно. Кстати, на фотографии генерал-фельдмаршал обведен чернильным кружочком, словно пораженная мишень. И еще один представитель рейха помечен точно так же: какой-то хмурый тип, низенький и чернявый. Ушки оттопырены крыльями летучей мыши, передние зубы выступают вперед, как у кролика, но взгляд из-за стекол круглых очков истинно волчий. Кто это? Ага, должно быть, шеф имперской тайной полиции Генрих Гиммлер. Узнал я тебя, мрачный баварец! Известный оккультист и практикующий черный маг. В преисподней такие товарищи на особом счету, специальный отдел отслеживает их бесчеловечную деятельность против человечества и некоторых вербует для тесного сотрудничества. Ну, например, для того, чтобы они, в обмен на магическую силу, поставляли нам клиентуру. Своего рода операторы-консультанты. Захочет человек вызвать беса, к кому ему обращаться? Не в справочную же! К колдуну, конечно. К черному магу. Ребята из того отдела говорили как-то, что Гиммлер не кто иной, как реинкарнированный Мерлин, так что ему и своей магической силы хватает, в сотрудничестве с преисподней он не заинтересован, хотя со счетов снимать его никто не собирается. На всякий случай — вдруг пригодится…

А что-то я не видел среди свиты Гитлера герра Генриха Гиммлера. Куда подевался ближайший соратник фюрера? Да-а… Интересно, каким образом Штирлиц сумел самого Гиммлера опорочить, нейтрализовать и погубить? Тут уж фокус с подвязкой не удался бы. Да-а-а, хитер и пронырлив майор Исаев. Знает свое дело. Как-то бедному Степану Федоровичу придется в его шкуре? Сможет ли соответствовать? Ужас! Положительный момент только один — Степан Федорович, кажется, больше не страдает хроническим невезением, не притягивает к себе неприятности из всех мыслимых и немыслимых сфер. Чудовищная неп-риятность, свалившаяся на нас, перевесила все остальные. Закон Вселенского Равновесия работает!

Полнозвучный медный «бамс! » прервал мои мысли. Степан Федорович, завязший в корзине для бумаг, со смущенным стоном стаскивал с головы свалившийся на него с полочки здоровенный шлем:

— Я нечаянно…

Да, хроническое невезение — штука прилипчивая. Рано еще радоваться.

— Да о чем я тут толкую! — воскликнул я так громко, что Степан Федорович вздрогнул и рывком освободил голову. — Действовать надо!

— Надо, — подтвердил мой клиент, потирая ушиб на макушке. — А как?

— Перво-наперво, выбраться отсюда!

— Отлично! — оживился Степан Федорович. — Я и сам так считаю. Мне — как настоящему русскому человеку — претит братание с Гитлером и нахождение в ставке фашистов. Если уж так все получилось, я готов вступить в ряды Красной Армии и кровью искупить свою вину перед человечеством!

— В человеке крови — всего литров пять. Или шесть. Не больше, — припомнил я. — А вам, чтобы полноценно искупить, надо, по меньшей мере, наполнить жидкостью из своих вен Цимлянское водохранилище!

Степан Федорович снова поник.

— Герой в тылу врага, — заметил я, — принесет больше пользы, чем какой-то новобранец. Штирлиц — советский шпион, то есть разведчик… Забыли?

— И Гитлер, и воевода-партизан, и охотники за головами — все от меня что-то хотят. Всем я что-то наобещал, со всеми у меня отличные отношения. И всякие интриги, в которые я не по собственной воле оказался втянут…

— Ваши интриги!

— Мой предшественник был, наверное, асом шпионажа…

— Да нет никакого предшественника! — закричал я. — Посмотрите на портрет! Что там написано? Штирлиц! Посмотрите в зеркало! Кого вы там видите? Запомните: Штирлиц — это вы. А вы — это Штирлиц, Понятно? Это факт! Извольте теперь привыкать к нему. Вы перекроили историю, как старые брюки! Никакого Степана Федоровича Трофимова больше нет, не было и — скорее всего — не будет. Есть Штирлиц — такой, каким он изображен в пьесе «Будни рейхстага». Кстати, этот ваш режиссер-сценарист Михалыч, он человек компетентный? Я надеюсь, он не слишком отступал от исторической правды? Надеюсь, «Будни… » заканчиваются тем, чем и должны закончиться, — дружным распитием цианистого калия в подземном бункере?

— Михалыч считается прогрессивным автором, — замялся Степан Федорович, — он называет себя авангардистом. Так что правду в его постановках найти трудно. Я имею в виду — историческую. Он в прошлом году ставил «Муху-цокотуху», так у него в финале Паук объявляет себя Мессией Катарсиса и пожирает всех остальных персонажей. Постановка имела бурный успех, между прочим! Михалыч ставил потом «Цоко-туху-2», «Цокотуху-3» и «Паук возвращается»… А в «Буднях рейхстага», насколько я помню, Штирлиц втирается в доверие к Гитлеру, который, как каждый великий исторический деятель, чудовищно одинок, а сам Штирлиц обладает природным дарованием завоевывать человеческие сердца.

— Так, втереться в доверие к фюреру Штирлицу, то есть к вам, Степан Федорович, уже вполне удалось. Гитлер в нем, то есть в вас, Степан Федорович, души не чает!

— … И, пользуясь безграничным доверием фюрера, путем интриг безнаказанно губит всю рейхсканцелярию, — продолжил мой клиент, — потому что оказывается инопланетным наймитом. Что было дальше, я, к сожалению, не помню. Помню только, что последний акт называется «С бластером наголо». Какая-то кровавая разборка, наверное, в финале. Михалыч славится именно такими поворотами сюжета. Он просто обожает беспросветно-мрачные концовки. А от хэппи-энда у маэстро, по его собственному признанию, возникает депрессия, диарея и мигрень…

— Какой маразм!

— Напротив — авангард! Прогрессивная трактовка банального сюжета!

На столе зазвонил телефон. Одновременно со звонком забарабанили в дверь. Штирлиц — Степан Федорович заметался.

— Сюда идут! Открывать? Не открывать? Отвечать на звонок? Не отвечать? Как мне себя вести с этими фашистами? Что мне вообще делать? Что нам делать?

— Рассуждая здраво, единственно верное решение — драпать из этого временно-пространственного периода. Но вот незадача — машины времени у нас нет. А раз уж мы тут застряли надолго, придется жить по здешним законам…

— Какие тут законы! Тут же все… перевернуто! Здесь все ненастоящее!

— О чем я и говорю! Историю нельзя переиначивать! Существенные изменения ведут к Временному Катаклизму и, следовательно, к полному апокалипсису! Очень скоро этот мир разлетится на части, как поезд, сошедший с рельсов!

— А мы? А что нам делать?..

— Сохранить человеческую историю в ее первозданном виде, — сформулировал я. — То есть расхле-бать то, что вы невольно наворотили. Единственный способ ликвидировать глобальную катастрофу — это… ликвидировать ее как можно скорее. Конечно, никаких инопланетян с бластерами. Штирлиц — есть Штирлиц. Вы «Семнадцать мгновений… » смотрели? Вот вам и инструкция к действию. Разогнать к едрене фене партизан с секирами. Чего они тут напартизанят? Еще угробят фюрера раньше срока, и история пойдет по другому пути. И не будет тогда никакой мировой цивилизации, то есть будет, но совсем другая, где нет места для Степана Федоровича в частности и для всех его современников в общем. Так, что еще? Зулусы? Зулусов — в шею! Тут и без них, извергов, охотников за головами хватает. Паулюс по вашей милости поехал сложить свою голову под Сталинград? Ну, это, пожалуй, оставим, это — исторически достоверно. Но Гиммлера вы, Степан Федорович, рано выключили из игры. Это вы погорячились. Кто будет главнокомандовать «вервольфом», «фольксштурмом» и «Вислой»? Кто будет интриговать с заокеанскими империалистами?

— Штирлиц! Что с вами, Штирлиц?! — Я узнал тенорок своего тезки фюрера. — Вы живы? Вы здесь? Я беспокоюсь!

— Я не могу с ним разговаривать! — зашипел Степан Федорович. — Что, если он уличит меня в некомпетентности? Что-нибудь заподозрит и велит запытать насмерть в гестапо? Мне нужно хоть немного войти в курс дела! Не могу же я… импровизировать. Я же не шпион какой-нибудь. И даже не актер. Я бывший учитель и уборщик!

— Штирлиц! Отвечайте!.. Да замолчите вы, Геринг, вас не спрашивают! Что-о? Это мой-то Штирлиц спрятался в своем кабинете от опасности! Это он-то — паршивый трус?! Думайте головой, о чем говорите, а то велю ее срубить! И не посмотрю на то, что она недавно травмирована… Штирлиц!

— Может, все-таки стоит открыть дверь? — предложил я. — Хотя бы для того, чтобы меня представить рейху. А то ведь что получается: вас каждая собака знает, а меня то рогатым назовут, то уродом, то нечистью, а то — подозрительным типом в американских штанах. Давайте я буду вашим, к примеру, телохранителем, Степан Федорович? Степан Федорович?!

Степан Федорович исчез. Только что стоял посреди кабинета — и нет его. Лишь подрагивает дверца высокого шкафа, расположенного рядом со столом.

— Штирлиц!

— Степан Федорович!

Что такое? Ни под столом, ни за креслом, ни даже за занавесками его нет.

— Степан Федорович!

Взывая к клиенту, я шагнул в шкаф, намереваясь вытащить оттуда злостно уклоняющегося от своих обязанностей шпиона за шиворот. А дальше… Я даже не понял, что произошло. Копыто провалилось в пустоту, вслед за копытом провалились все прочие мои части в комплекте с собственно телом. Сырой сквозняк засвистел у меня в ушах. Пролетев несколько метров в тесной темноте, я грохнулся на что-то мягкое, дергающееся и пыхтящее.