ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ВЫЛАЗКА

В то время он очень много думал, наверное, больше, чем когда-либо. Или, возможно, он просто больше осознавал этот процесс — тождество движения мысли и хода времени. С другой стороны, ему казалось, что её присутствие — единственная вещь, достойная быть осознанной, воспринимаемой всеми органами чувств. Остального для него не существовало. Каждое проведённое с ней мгновение казалось ему некой драгоценной капсулой — драгоценной, потому что она была наполнена его чувством, — капсулу эту следовало спрятать в недоступном месте, подальше от пошлости обыденной жизни. Он часто рассматривал её, спящую, в странном мягком свете, проходившем сквозь стены этого необычного дома. И ошеломлённый сладковатым ароматом кожи, мягкостью длинных послушных волос, царственным спокойствием нежных черт лица, застигнутый врасплох самим фактом её физического присутствия рядом, он спрашивал себя: как такая красота могла сохраниться без какого-либо сверхчеловечески мощного сознательного усилия? Прислушиваясь к тихим, таинственным звукам, гулявшим по дому, он пытался услышать ответ на свой вопрос или, возможно, в который раз осознавал, как это жилище похоже на неё. Увидев это строение впервые, Закалве подумал, что первый же серьёзный смерч разрушит его, обратит в груду развалин. Но, похоже, таким домам редкие в этих широтах шторма не были страшны — его обитатели беспечно собирались вокруг очага, а лёгкие, но прочные перекрытия и раздвижные стены истощали и гасили силу ветра.

Извилистой тропинкой они прошли через лес и, петляя по дюнам, неожиданно вышли к этому дому. На его замечание о том, что подобное жилище очень легко поджечь или ограбить, почему-то она ответила тихим смехом, а потом прижалась к нему и крепко поцеловала в губы. Жилище этой женщины и привлекало, и тревожило его, потому что вполне соответствовало её характеру, походило на образ, символ или загадочную метафору из какого-нибудь написанного ею стихотворения.

Стихи! Он так любил их слушать, хотя и признавался, что не все в них понимает — мешало недостаточное знание языка, а также множество культурных иллюзий. Напротив, их физические отношения оставляли ощущение полноты и целостности, в то же время превращаясь в нечто более сложное. Секс был вторжением в её плоть, нападением, атакой, и сколько бы ни получала она удовольствия в спровоцированном ею слиянии, она все равно оказывалась побеждённой в этой борьбе, ибо он нёс в себе мужское, агрессивное начало. Разумеется, он сознавал, что нелепо сравнивать секс и войну.

— Закалве, — она касалась прохладными гибкими пальцами его шеи и бросала на него лукавый взгляд. — Как у тебя все непросто.

Он мог часами смотреть на неё, укутывая в своё обожание, как в тёплый мех, рассматривать её тело, прислушиваться к звучанию её голоса, следить за её движениями.

Ради этого и стоит жить, говорил ему внутренний голос. Можно оставить в прошлом всё, что так тяготит тебя: вину, ложь, корабль, стул и другого человека…

Они познакомились в небольшом баре на окраине города, который ему рекомендовали как место, где всегда имеется спиртное на любой вкус. Из соседней тёмной кабинки донёсся пьяный мужской голос:

— Так, говоришь, ничто не вечно? — (Боже, какая банальность, подумал он).

— Нет, — услышал он её ответ, — за очень немногими исключениями, ничто не вечно, и среди этих исключений мысли или труд человека не числятся.

Женщина продолжала что-то говорить, но он сосредоточился именно на этой фразе. Мне это нравится; интересно… стоит посмотреть, как она выглядит?

Закалве поднялся и заглянул в соседнюю кабинку. Мужчина — какой-то юнец, с лицом в размазанных слезах и соплях. Что касается женщины, то её скрывала полутьма, поэтому удалось заметить только вьющиеся чёрные волосы, острые черты лица…

— Извините, — вежливо обратился он к ним, — но я просто хотел заметить, что выражение «ничто не вечно» может быть и позитивным… в некоторых других языках.

Едва он закончил фразу, как мгновенно осознал, что именно в этом языке имелось множество слов для обозначения «ничего». Он смущённо улыбнулся и нырнул обратно в свою кабинку. Бутылка была уже пуста, и он нащупал на стене кнопку вызова официанта. Не прошло и четверти часа, как из соседней кабинки донеслись крики и грохот, затем юнец стремительно направился к двери, расталкивая всех на своём пути. Спустя мгновение перед Закалве появилась женщина. Её лицо было влажным, она несколько раз глубоко вздохнула, потом старательно вытерла лоб носовым платком.

— Благодарю за содействие, — ледяным тоном произнесла она, — всё складывалось как нельзя удачно, пока не вмешались вы.

— Сожалею, — холодно ответил он, хотя на самом деле почувствовал непонятное волнение.

Женщина склонилась над столом и тщательно выжала платок в его бокал.

— Какая щедрость, — спокойно заметил он.

Незнакомка повернулась к нему спиной, очевидно, намереваясь уйти. Он попытался остановить её.

— Пожалуйста, позвольте и мне тоже быть щедрым.

У входа в кабинку появился официант. «Удача! Весьма кстати!»

— Ещё один бокал… того, что я уже заказывал, а для дамы…

Она заглянула в его бокал.

— То же самое, — и уселась напротив него.

— Считайте это репарациями, — слово подсказал имплактированный словарь.

Похоже, его фраза несколько озадачила незнакомку. Она сдвинула тонкие, изогнутые брови.

— Репарации — это что-то связанное с войной?

— Точно. Компенсация за ущерб. Она покачала головой.

— Вы говорите… странно.

— Я приехал издалека.

Женщина помолчала, потом улыбнулась.

— Шиаса Энджин. Пишу стихи.

— Вы поэт? — восторженно воскликнул он. — Меня всегда восхищали поэты. А однажды я даже сам попытался написать стихи.

— Да? — Женщина насторожилась. — Все когда-то пробовали. А вы… Чем вы занимаетесь?

— Меня зовут Шераданин Закалве. Я солдат.

— Войны не было вот уже триста лет, разве вам не грозит опасность разучиться воевать? — Шиаса откинулась на спинку стула. — Из какого же далёкого далека вы прибыли, Закалве?

— Вы угадали, я… оттуда, — он сделал неопределённый жест рукой. — Благодарю вас, — это предназначалось официанту, принёсшему напитки, один из бокалов он передал женщине.

— Почему же вы так похожи на нас? Разумеется, не все инопланетяне обязательно должны быть негуманоидами, и всё-таки…

— Думаю, мне известна настоящая причина.

— И какова она?

— Алкоголь. Это вещество есть везде, им просто пронизана Галактика. Любой паршивый вид, стоит ему изобрести телескоп, спектроскоп и прочую ерунду, начинает пялиться на звезды. Что же он видит? — Закалве постучал ногтем по бокалу. — Массу материи, но изрядная доля её — алкоголь. Гуманоиды — это способ, которым Галактика пытается избавиться от спиртного.

— Понятно. — Шиаса неуверенно кивнула. Она сделала глоток и испытующе посмотрела на него. — А к нам вы зачем пожаловали? Надеюсь, не для того, чтобы начать войну?

— Нет, я в отпуске. Решил убраться подальше от своих, и это местечко показалось мне подходящим.

— Долго собираетесь здесь пробыть?

— Пока не надоест. — Он улыбнулся в ответ и поставил бокал на стол, затем потянулся к кнопке звонка, но женщина опередила его.

— Моя очередь, — безапелляционно заявила она.

— Нет. На этот раз совершенно иное.

Когда он пытался разобраться в своих чувствах, привести их в порядок, что же в ней так его притягивает, то, разумеется, начинал с более важных вещей — красоты, творческих способностей, отношения к жизни. Но стоило ему просто увидеть её или вспомнить какие-нибудь даже незначительные события минувшего дня, и тогда её жесты, отдельные слова, движение глаз или рук приобретали не меньшую ценность. Тут он сдавался, утешаясь сказанной ею однажды фразой: нельзя любить то, что вполне понимаешь. Любовь, утверждала Шиаса, это процесс, а не состояние; оставаясь в неподвижности, она рискует зачахнуть. Он не был в этом уверен, хотя, благодаря ей, пребывал в состоянии ясного покоя, которое вообще-то не было ему свойственно…

Её талант, а возможно, и гениальность, увеличивали его недоверие к ней. А как ещё можно относиться к тому обстоятельству, что любимая женщина является личностью гораздо большего масштаба, чем способен постичь твой разум. Да, она была такой, какой он её знал здесь и сейчас — цельной натурой, щедро одарённой красотой и умом… И всё же, когда они оба в конце концов умрут (он обнаружил, что снова может думать о собственной смерти без страха), мир будет помнить её только лишь как поэта. Она не раз говорила ему, что хочет написать о нём стихи, но для этого ей нужно побольше узнать о его прошлой жизни. Однако у него не было желания исповедоваться перед ней. Непостижимым образом этой женщине удалось снять бремя с его души; а его причудливые фантазии и предубеждения гармонично выстраивались благодаря некоему магниту, который содержался в ней.

… А эти ужасные воспоминания! Давным-давно он примирился с мыслью, что с возрастом они будут становиться лишь сильнее. Но Шиаса просто стёрла их, раздробила на части и выбросила, даже не подозревая об этом и не осознавая степень своего влияния на него.

— Сколько же тебе лет? — спросила она незадолго до рассвета в ту, первую ночь.

— Я старше и моложе тебя.

— Звучит загадочно, но всё же ответь на вопрос, — Прохладная ароматная ладонь легла на его лоб.

Задумавшись, он сдвинул брови под её тонкими лёгкими пальцами.

— Ну… какова у вас продолжительность жизни?

— Около… восьмидесяти — девяноста лет.

Пришлось напрячься, вспоминая здешние единицы времени, кстати, довольно близкие к стандартным.

— Тогда мне… примерно двести двадцать, сто десять и тридцать.

Она тихонько присвистнула.

— Какой выбор…

— Я родился двести двадцать лет тому назад, прожил сто десять из них, а физически я соответствую тридцатилетнему возрасту.

Шиаса ответила гортанным смехом, затем прижалась к его животу своими крепкими грудями. Колени сжали его бедра, и она уселась на него верхом.

— Так я лежу в постели с долгожителем? — Похоже, её это очень забавляло.

Он положил руки ей на поясницу, гладкую и прохладную.

Она закрыла ему рот поцелуем.

— Не забудь, что завтра… нет, фактически уже сегодня мы должны выяснить, что случилось с этим кирхом. Возможно, бедное животное застряло среди зарослей.

— Да, — согласился он, лениво переворачиваясь на спину.

Шиаса села на постели, потягиваясь и сладко зевая, затем вскочила и направилась к окну. Подняв шторы, она сняла с крючка на стене бинокль и поднесла его к глазам.

— Все ещё там.

Он наблюдал за ней из-под опущенных век, поэтому стройный силуэт казался размытым, далёким — как, впрочем, и её голос.

— Кирхи, я за ними несколько раз наблюдала, иногда просто перестают есть и тупо пялятся на что-то перед собой, как бы впадая в коматозное состояние. Первые же капли дождя или севшая на спину птица тут же пробуждают его.

Разумеется, животное могло и застрять среди ветвей, эти толстокожие не отличаются ловкостью. В любом случае стоит подняться на холм — вид оттуда открывается прекрасный, и ему не помешает размяться. Они будут валяться на траве и болтать о пустяках, глядя на искрящийся в мареве океан… а вечером Шиаса напишет ещё одно стихотворение.

Пока что он фигурировал в её стихах в качестве некоего безымянного возлюбленного. Впрочем, листы, исписанные мелким почерком, как правило, отправлялись в корзину… Шиаса говорила, что когда-нибудь напишет стихотворение, посвящённое событиям его жизни, — если, конечно, они станут ей известны.

Стены дома колыхались, лёгкие шторы и решётчатые перегородки сразу же отзывались тихим шорохом на малейшее движение воздуха.

— Сегодня мне всё же следует немного поработать, — пробормотала она вполголоса.

Тем первым утром в сером рассвете Шиаса подробно исследовала его тело.

— Сколько шрамов, Закалве, — она осторожно провела пальцем по груди.

— Я постоянно попадаю во всякого рода истории, — вздохнул он. — Конечно, можно было бы избавиться от этих рубцов, но… они помогают… помнить.

— Брось. Признайся, ты просто любишь щеголять ими перед девушками!

— Ну, не без этого.

— Вот этот… если у тебя сердце на том же месте, где и у нас… учитывая, что всё остальное, кажется, там же. — Шиаса водила пальцем по небольшой отметине рядом с соском.

Почувствовав, что он напрягся, она подняла взгляд. Странное выражение его глаз — как у больного или загнанного животного — вызвало у женщины невольную дрожь. Вполне возможно, что ему действительно столько лет, если не больше. Она отодвинулась, поправила волосы.

— Эта рана — недавняя?

— Эта? — Он попытался улыбнуться. — Эта как раз одна из самых старых. — Странное выражение в его глазах исчезло.

— А эта? — спросила она, касаясь его головы.

— Пуля.

— В сражении?

— Можно сказать и так. Женщина.

— О! — Шиаса зажала ладонью рот, изображая ужас.

— Тебя это смущает?

— Нет, не будем вдаваться в подробности… Как насчёт этой?

— Лазер… очень сильный свет, — пояснил он, заметив недоумение на её лице.

— А эта?

— Хм… от насекомых.

— От насекомых? — она вздрогнула.

Он мысленно перенёсся в потухший кратер вулкана… Что там было ещё? Озеро со стоячей водой и камнем посередине… Он полз и полз по кругу… а насекомые… Впрочем, все это осталось в далёком прошлом. Жизнь обрела смысл только здесь и сейчас…

— Тебе лучше не знать.

Её чёрные кудри тяжело качнулись.

— Я поцелую их все — и тебе станет легче!

— Эта работа может оказаться долгой, — предупредил он, когда женщина переместилась к его ногам,

— Ты куда-то спешишь? — Шиаса осторожно прикоснулась губами к мизинцу на его ноге.

— Вовсе нет. Времени — сколько угодно, целая вечность.

Он почувствовал, как она пошевелилась и, затаив дыхание, ждал, когда женщина откроет глаза.

— Интересно, почему ты всегда просыпаешься раньше меня?

— Не знаю, — вздохнул он. — Наверное, мне нравится смотреть, как ты спишь.

— Почему?

Он поцеловал её в шею, глубоко вдыхая запах её душистых волос.

— Когда ты бодрствуешь, то многое: какие-то жесты, движения, слова, мысли — все это ускользает от моего внимания, но во сне ты неподвижна, и я могу все вобрать в себя.

С трудом удавалось подобрать слова…

— Ты… — Она опустила взгляд. — Знаешь, мне нравится слышать подобную чепуху.

Он понял, что она хотела сказать, но так и не сказала.

— На самом деле ты думала о том, что пока тебе нравится слушать подобную чепуху, но что будет дальше… Почему надо столько сил и внимания уделять будущему, которое может и не наступить?

Шиаса осторожно коснулась губами его лба, заглянула в глаза и отвернулась.

— Мне не следовало влюбляться в тебя, — сказала она, обращаясь в пустоту. А может, эта фраза предназначалась притихшему дому?

— Почему?

— По многим причинам… Я просто беспокоюсь, что это долго не продлится.

— Ничто не вечно, помнишь?

— Помню. — Женщина вздохнула. — Мне нравится рассуждать о том, что может случиться, чтобы не быть застигнутой врасплох. Я стараюсь быть готовой и к хорошему, и к плохому. А тебя… Разве тебя это не беспокоит?

— Что? — Он попытался поцеловать её, но она отрицательно покачала головой.

— То, что я не могу поверить тебе до конца и до сих пор сомневаюсь в твоих чувствах.

— Нет, меня это нисколько не беспокоит.

Иногда, лёжа без сна в темноте ночи, он представлял, что сквозь колышущиеся стены-занавески в дом входит призрак — Шераданин Закалве.

Призрак держит в руках какое-то неизвестное, но, вне всякого сомнения, смертоносное оружие, готовое выстрелить. От призрака походят флюиды ненависти, и — что ещё хуже — презрения…

Ведь для того Закалве, каким он был прежде, точнее, был всегда, такого рода самозабвенная привязанность, всепоглощающая любовь — не что иное, как предательство, позорное преступление.

Настоящий Закалве посмотрел бы на нынешнего сквозь прицел и выстрелил бы — не колеблясь ни секунды.