Ночь опустилась на землю внезапно и стремительно, словно невидимый сценарист выдернул витой шелковый шнур, удерживающий черный небесный занавес, и затенил горизонт, провозглашая: «Да придет тьма!» И тьма пришла!

Причем тьма изначальная и неотвратимая, куда большая и страшная, чем та, к которой издревле привыкли наивные и доверчивые люди, умудряющиеся находить в ночном времени суток нечто романтическое.

«Дурачье! — презрительно думал Тристан, просовывая руки в рукава любимого кожаного плаща и повязывая голову черным шелковым платком, дабы защитить волосы от так и непрекращающегося снегопада. — Их влечет очарование порока, воспетого всякими инфантильными сибаритами: де Садом, Эдгаром По, Байроном, Лавкрафтом. А ведь людям следовало бы осторожнее обращаться со своими дегенеративными мечтами, помня о том, что иногда они имеют неприятное свойство сбываться…» — Он закрепил в петлях, изнутри специально пришитых к полам его плаща, пару боевых серпов, привезенных им с острова Тонга, и удовлетворенно хмыкнул. Длиннополый кожаный плащ конечно же не самое подходящее одеяние для опасной ночной вылазки: в нем неудобно бегать, он путается в ногах и хлещет по лодыжкам, но зато сие изобретение человеческих кутюрье помогает удачно замаскировать смертоносные клинки, скрывая их от любопытных взоров. Увы, волшебная эпоха рыцарства и куртуазности, дозволяющая дворянам всегда носить при себе шпаги и рапиры, давно миновала, а огнестрельным оружием Тристан пренебрегал, не без основания считая его излишне шумным и плебейским. Будучи весьма неплохим фехтовальщиком, он долгое время предпочитал тяжелый короткий корд, но лишь до тех пор, пока не познакомился в одной из своих поездок с низкорослым и щуплым филиппинцем, приобщившим его к совершенно незнакомому боевому искусству, в основе коего лежало виртуозное владение обоюдоострыми боевыми серпами. Тристан оказался весьма способным учеником, по достоинству оценившим сие экзотическое оружие. Он немало постранствовал по миру, увлекаясь исследованиями в области фармакологии и генетики, привозя из своих поездок редчайшие яды, малоизвестные людям растения и различные ископаемые минералы. Он многое повидал и уже ничему не удивлялся, общался с сотнями людей, изучая их обычаи, традиции и привычки. Он прочел тысячи книг, в совершенстве овладев итальянским, английским, немецким и русским языками. Надеясь изобрести идеальный заменитель крови, избавивший бы его сородичей от необходимости охотиться за людьми, де Вильфор посетил девственные леса Амазонки, отважно жил среди каннибалов острова Борнео, а также скитался в чащах Суматры. И неоднократно случалось так, что именно мастерское владение боевыми серпами спасало ему жизнь, помогая избегнуть котлов кровожадных пигмеев и жертвенных алтарей жрецов культа вуду. А уж те-то, будьте уверены, способны спровадить в царство теней кого угодно, даже практически бессмертного стригоя. Нет, Тристан никогда не страдал избытком гуманизма и не радел о благополучии столь презираемой им человеческой расы. Скорее наоборот, он предпочел бы разом истребить их всех, избавившись таким образом от самых опасных врагов своего племени. Но до тех пор пока его изыскания в области гематологии не увенчались успехом, ему приходилось терпеть их назойливое присутствие, в душе не испытывая к людям ничего, кроме презрения и снисходительного, почти глумливого пренебрежения. Он понимал: в мире все подчинено сложным законам взаимосвязи, и люди тоже зачем-то нужны. Хотя зачем? Неужели лишь для того, чтобы творить зло, совершать глупости и погрязать в грехах? Впрочем, ему ли загружать свой ум чужими проблемами, ведь пришедшие в ресторан люди тоже не обременяют себя размышлениями о желаниях и личных предпочтениях поданного им на обед омара, не так ли?

Итак, Тристан торопился. Причиной тому стало благоприятное стечение сопутствующих друг другу обстоятельств, выразившееся в звонке от Элоизы, а также в удачно приложившемся к нему откровении спасенного падре, в свою очередь неосмотрительно раскрывшего тому тайну Мариацкого костела, выступающего в качестве хранилища неких артефактных предметов, являющихся столпами христианской религии. К тому же интуиция подсказывала Тристану, что следует поспешить, если он, конечно, намеревается в точности выполнить указания своей великой госпожи, будь она неладна!

Ругнувшись в сердцах, стригой окинул прощальным взглядом свое уединенное жилище и вышел на улицу, даже не потрудившись запереть дверь квартиры. А к чему совершать лишние движения, если сюда он больше не вернется? Личные вещи, в частности столь дорогие для него книги, Тристан заблаговременно отправил на железнодорожный вокзал, с трудом сумев забронировать купе в вагоне отбывающего до Парижа состава. В Кракове становилось неспокойно, но местные власти пока что бездействовали, предпочитая выжидать и приглядываться. В Европе творилось нечто невообразимое. Телевизионные новости пестрели репортажами о погрязшей в гражданской войне Италии, ибо мировая общественность напрочь отказывалась поверить в разрастающиеся как снежный ком фантастические слухи о какой-то страшной эпидемии, которая превращает нормальных людей в кровожадных чудовищ, называемых то вампирами, то зомби, то стригоями. Сообщение между государствами нарушилось, чему способствовала отвратительная погода и всеобъемлющая паника, по своей разрушительности превосходящая любую войну. Европе угрожали холод и голод. Россия закрыла свои границы, предпочтя вариться в собственном соку, но доходящие оттуда обрывки информации не несли ничего утешительного, повергая в шок и ужас. Америка словно сошла с ума, в корне изменив всю внутреннюю политику, и, кажется, наоборот, начала охоту не за вампирами, а за обычными людьми. В общем, в мире происходило черт знает что! Поэтому Тристан решил не тратить времени даром, торопясь добраться хотя бы до Парижа, ибо подозревал, что через пару дней железнодорожное движение между Польшей и Францией прекратится полностью на годы, а возможно, даже на десятилетия. Воздухоплавание тоже не вариант, ибо погода в последние дни стоит совсем не летная. Но сумей он только появиться в предместье Блуа, на своей родине (где ныне, не иначе как по шутке судьбы, располагается секретная база стригоев), как Андреа сразу же пришлет за ним свой личный вертолет, ведь дождь и снег вовсе не помеха для того, кого защищает милость Темного Повелителя. Как ни крути, но синьорина дель-Васто все-таки гениальный организатор и руководитель, умеющий добиваться желанной для нее цели, и не приходится сомневаться в том, что порученная де Вильфору миссия призвана лишь усилить ее могущество, сделав стригойское войско абсолютно неуязвимым и непобедимым. А это значит, что теперь все, и в том числе благополучное будущее стригойского племени, зависит именно от него, Тристана.

На улице не было ни души. Стрелки его наручных часов показывали два часа пополуночи. Спящие дома Кракова выглядели неопрятными темными тушами, лишь кое-где подсвеченными одиночными огоньками бодрствующих окон. Город затаился и ждал, сам не ведая чего. Тристан быстрым шагом пересек несколько улиц и вышел на площадь, окружающую величественный Мариацкий костел. Несколько секунд он настороженно рассматривал внушительное строение в готическом стиле, искусно оттененное синими и красными электрическими лампочками, придававшими старинным стенам налет мрачной инфернальности. Стригой в очередной раз подивился безудержности человеческой гордыни, стараясь понять, что хотели сказать своим потомкам древние архитекторы, возведшие сей костел. Таилось ли в нем зло, порожденное самой черной магией Средних веков, или же здесь преобладали высшие умозрительные построения, присущие лишь божественным знаниям? Ведь недаром считалось, будто костел строили наследники легендарных тамплиеров, сумевших спастись от насланной на них казни. Тристан уже неоднократно посещал здание храма, не в силах противостоять некоему порочному любопытству и ощущая себя слабым мотыльком, летящим на свет губительного огня. Костел восхищал и отталкивал одновременно. Все люди, которых он встречал тут, казалось, не имели физической оболочки и походили скорее на бестелесных фантомов, чем на живых созданий. Стригою нравилось воображать, будто перед его взором представали не реальные существа из плоти и крови, а никому не нужные, праздные тени-комедианты, ждущие поднятия навечно опущенного занавеса.

Тристан взбежал по ступеням крыльца, пересек паперть, дрожащей от возбуждения рукой толкнул створку никогда не закрывающихся врат и вступил внутрь костела. Главный молитвенный зал пустовал. Стригой медленно шел вдоль рядов побитых молью кресел, чуть слышно поскрипывая новыми, еще не разношенными сапогами. Его ироничный взор небрежно скользил по пустым хорам, по золоченому бордюру амвона, словно намекая: «Тонкой пылью забвения покрылся красный бархат праздника, который никогда больше не наступит…» Люди справедливо поплатились за свои грехи. Их вера в Господа ослабела, а туда, откуда уходит духовный свет, всегда приходят тьма, смерть и разрушение. Внезапно, почти приблизившись к главной святыне костела — вырезанному из дуба алтарю, он заметил фигуру крупного мужчины, облаченного в неряшливую коричневую рясу, выдающую его принадлежность к ордену, основанному святым Игнатием Лойолой. Иезуит, сгорбившись, нервно копошился у самого основания старинного раритета. От неожиданности стригой отшатнулся и неосторожно задел краем отягощенного серпами плаща за высокий серебряный светец. Раздался негромкий стук. Монах настороженно обернулся, и его сердито прищуренные глаза встретились с зелеными, гневно пылающими очами стригоя…

В одно мгновение Тристан выхватил свои серпы и кровожадно оскалился. Толстый иезуит с достоинством поднялся с колен, сжимая в руках увесистый дорожный посох и еще какой-то пергаментный, пожелтевший от старости листок. Стригою хватило мимолетного взгляда, чтобы оценить неоспоримую древность его находки, а поэтому он сложил губы в насмешливую ухмылку и предложил:

— Монах, отдай мне это, и тогда обещаю — ты умрешь быстро и безболезненно!

Вместо ответа священник размашисто осенил де Вильфора размашистым крестным знамением. Ощутив горячую волну чистой энергии, ошпарившей его, словно порция метко выплеснутого кипятка, Тристан болезненно зашипел и отодвинулся на пару шагов.

— Не к лицу мне, отцу Янушу Мареше, отступать перед богопротивными тварями! — ультимативно отчеканил иезуит. — Со мной сила Господа, да и своей личной силушкой, — он поудобнее перехватил свой посох, изрядно смахивающий на дубинку, — меня Господь не обделил.

— Нарушаешь ты ваши заповеди, старик! — презрительно хохотнул Тристан, грациозными движениями обеих кистей синхронно прокручивая в воздухе предостерегающе сверкнувшие серпы. — Разве не учит ваш Бог: если тебя ударили по левой щеке, то подставь для удара правую?

— Истину глаголешь, адское отродье, — подтверждающе кивнул отец Мареше. — Ибо если тебя ударили по левой щеке, то подставь правую — и тогда выбитая челюсть успешно встанет на место. Не желаешь попробовать христианского милосердия? — Он выразительно хлопнул посохом по своей лопатообразной ладони.

Тристан задумчиво прищурился, начиная понимать, что этого упертого фанатика не удастся запугать, а стычка с ним станет делом отнюдь не простым, и вероятнее всего — довольно рискованным.

— Хочешь доказать мне, что умеешь не только молиться, но и драться? — недоверчиво спросил он, с оттенком уважения косясь на массивную фигуру не обиженного ростом и дородностью иезуита. — Не верю. Ваш Христос проповедовал миролюбие, любил песни и застолья, поэтому и главным человеческим раритетом стала его Чаша. Вы, люди, — никчемная грязь под нашими ногами, ибо умеете лишь жрать да спать.

— Погубит ваше племя заносчивость и гордыня, ой, погубит! — осуждающе покачал головой отец Мареше. — Не потому ли вы наши догмы хаете, что сами поклоняетесь козлу и целуете его в непотребные места в разгар своих шабашей? — И непонятно, чего больше присутствовало в этих словах: насмешки или неподдельного сочувствия.

Взбешенный стригой громко заскрежетал зубами:

— Между Небом и Адом некогда был заключен нерушимый договор, — холодно сообщил он. — И четко в нем прописывались сферы влияния, права и полномочия обеих сторон. Но потом тот, кто называет себя Сыном Божьим, нарушил наши законы. Он не только сам воскрес, но время от времени, по настроению, оживляет несколько трупов — ради развлечения или для личных потребностей. Например, Лазаря или Иону. И я знаю, почему он так поступает: ради своей собственной славы! Чтобы его считали бессмертным Богом! Чтобы падали ниц перед его изображением! Не это ли есть гордыня?

Отец Мареше весело рассмеялся:

— А еще говорят, будто вампиры не боятся смерти! Похоже, именно ее вы и боитесь больше всего на свете. Глупы вы и несчастливы, а все оттого, что не стареете.

— А старость-то тут при чем? — неподдельно изумился Тристан, невольно увлекшийся этим странным философским диспутом, разгоревшимся между двумя собеседниками, в любой момент способными превратиться в бьющихся не на жизнь, а на смерть противников.

— С возрастом люди не становятся счастливее, — снисходительно пояснил иезуит, — они просто опускают планку своих требований. Появляются ясность духа и терпимость, основанные на умении откровенно сознаваться в своих неудачах. А вы, якобы бессмертные существа, не желаете признавать совершенные вами ошибки. Вы хотите добиться всего и сразу, а получаете ничего и, — тут он лукаво подмигнул, — постепенно. Смертным даровано счастье прощать и быть прощенными, а вы — бессмертные, никогда не постигнете истинного смысла прощения. И в оном заключается высшая справедливость.

Тристан озадаченно нахмурился. В его самодостаточном и великолепно организованном мозгу зародилась крамольная и мятежная мысль: а ну как старик прав, и, лишившись человечности, стригои вместе с нею утратили и основное преимущество живого рассудка — способность признавать свои ошибки. Ведь только признанную ошибку можно исправить, а значит, перейти на новый виток поступательного созидательного процесса. А тот, кто ничего не созидает, обрекает себя на регрессию и вымирание.

— Однажды вы осознаете, сколь многого лишились, приобретя бессмертие, — наставлял иезуит. — Вы стали слабы и зависимы от плоти, вы лишились свободы и возможности выбора, ведь смерть — это и есть выбор своего пути, ибо она принадлежит только нам!

Тристан изумленно попятился, целиком и полностью признавая резонность рассуждений отца Мареше.

— Ишь ты, понял! — довольно улыбнулся монах, немало изумленный ментальными талантами стригоя. — Ну, раз понял, то убирайся-ка ты отсюда подобру-поздорову, я тебя не трону.

— Нет! — неожиданно вскричал де Вильфор, уязвленный внезапно открывшейся ему нелицеприятной истиной, а потому намеревающийся перечеркнуть ее любым, доступным ему способом. — Все это ложь. Но из уважения к твоей смелости я предлагаю тебе неприкосновенность в обмен на найденный здесь документ. Признайся, таковой у тебя имеется?

— Да, документ есть, — устало вздохнул отец Мареше, понимая, что его надежда разойтись миром и избежать кровопролития не оправдалась, — но только он не по твою честь.

— Тогда ты умрешь, — безапелляционно пообещал стригой и картинно взмахнул серпами, — сейчас, на этом самом месте.

Иезуит вздохнул повторно, чуть согнул ноги в коленях и выставил вперед выпуклый шишковатый лоб, становясь похожим на старого, покрытого шрамами быка, осознающего всю безысходность своего последнего боя, но вместе с тем намеревающегося выстоять в нем до конца. Каким бы он ни был.

Однако иезуит сумел удивить Тристана повторно, потому что прежде чем стригой успел атаковать, отец Мареше сгруппировался как опытный игрок в американский футбол, выдвинул вперед правое плечо и резко бросился на противника, намереваясь сбить его с ног. Стригой мягко отпрыгнул в сторону, но его подвели новые сапоги, чересчур туго сжимающие пятки и посему-вызывающие некий дискомфорт, ведущий к онемению лодыжек. Его правая ступня неловко подвернулась, и стригоя повело не туда, куда хотелось, подставив точно под замах направленного на него посоха. В последний миг перед столкновением он чудом увернулся и упал на колени. Ажурное распятие, венчающее набалдашник иезуитского посоха, со свистом пронеслось мимо виска Тристана, сорвав узкий лоскуток кожи. И тогда стригой озверел! Как, его, непревзойденного бойца, обладающего воистину кошачьей грацией, чуть не достал какой-то старый священник? Нонсенс! Де Вильфор молнией взвился с колен и выполнил почти танцевальное па, перекрестным взмахом серпов собираясь взять в клещи морщинистую шею отважного иезуита. Отец Мареше успел подставить свой посох. Металл с грохотом столкнулся с металлом, высекая сноп искр. И тогда произошло нечто ужасное. Тусклый серебряный крест на посохе священника не выдержал соударения с лезвиями серпов и сломался, издав звук, напомнивший жалобный тоненький плач. Отец Мареше вздрогнул и ослабил бдительность, напуганный столь очевидным знамением. Торжествующий стригой, не преминувший воспользоваться упущением монаха, ловко развернулся на носке правой ноги и ударил священника рукоятью одного из своих серпов, попав точно по шейной артерии. У отца Мареше потемнело в глазах, он покачнулся и выронил посох. Судорожно хватая воздух широко раскрытым ртом, он еще успел парировать следующий выпад стригоя, приняв лезвие его страшного оружия на свою раскрытую ладонь. На пол упали два отрубленных пальца, но иезуит даже не вскрикнул. Брови Тристана изумленно поползли вверх. Мужество старого священника внушало ему смешанное с благоговением уважение, вызывая желание побыстрее покончить с отважным противником и не мучить его попусту. Но, вопреки своему непредсказуемому душевному порыву, Тристан отчаянно нуждался в информации…

Пригнувшись, стригой беспощадно подсек старика под коленями, ускорив его падение. Отец Мареше грузно рухнул перед алтарем, заливая пол костела потоками крови. Его наполненные мукой глаза безмолвно взирали на вырезанное в дереве изображение Божьей Матери, словно вопрошая: за что мне все это? Тристан коленом надавил на грудь беспомощно распростертого старика, сжимая пальцами его кадык. Странно, но он не чувствовал радости от этой победы, ощущая смутное недовольство собой и доставшимся ему поручением. И тогда в глубине его души возникло чувство протеста против власти Андреа, принудившей его совершить столь грязную работу. Да, Тристан не любил людей и привык видеть в них лишь свою пищу, но сейчас он четко понимал, что убивает одного из лучших представителей человеческой расы, и невольно скорбел о неэффективном разбазаривании столь ценного материала. Он не желал пить кровь поверженного им соперника. Будь на то его воля и имей он возможность выбирать, Тристан предпочел бы льстить себя мечтой, что его предки походили на этого вот упрямого старика, не уступая ему ни силой воли, ни принципиальностью. И именно в этот момент Тристан впервые пожалел о том, что безвозвратно утратил право называться человеком!

Иезуит тихонько застонал, испытывая ужасную боль.

— Говори! — коротко приказал Тристан, слегка ослабляя нажим. — Где находятся предметы из «Божьего Завета?» Как их найти?

— Здесь ничего нет, — глухо просипел истекающий кровью монах. — В алтаре хранилась всего лишь копия текста призывающей ангелов молитвы, но ты опоздал: я уже отвез свиток в Ватикан и передал в руки папы.

— А оригинал, — жадно вопросил Тристан, впиваясь когтями в адамово яблоко отца Мареше, — что с ним сталось?

Пытаемый человек засучил изуродованными ногами, на его губах заклубились белые пузыри пены, делая иезуита похожим на эпилептика.

— Тебе они недоступны, потому что прикоснуться к артефактам из «Божьего Завета» могут лишь его истинные Хранители, да еще эрайи — ангелы смерти. Все прочие нахалы немедленно будут испепелены — на месте ниспосланной Господом молнией!

Тристан содрогнулся от ужаса, но не отступился.

— Тогда мы доберемся до этих хваленых Хранителей и заставим их подчиниться нашей воле.

— Не выйдет, ибо они не сдаются! — торжествующе проскрипел иезуит, и его красные из-за полопавшихся капилляров глаза зажглись торжествующим огнем. — Да гори ты в геенне огненной, тварь! — Последним усилием он поднял трехпалую руку, засунул себе в рот совсем позабытый стригоем листок пергамента и тяжело дернул горлом, глотая свою находку.

— Нет! — протестующе закричал Тристан, пытаясь силой разжать челюсти монаха. — Старик, ты не оставил мне выбора…

Блеснул занесенный над пленником серп, и отрубленная голова отца Мареше покатилась по бархатной ковровой дорожке, не утратив своего величественно-отстраненного выражения. Она остановилась точно у постамента алтаря и замерла, не сводя со стригоя обличающего взора остекленевших глаз.

— Тьма! — громко выругался Тристан, примеряясь серпом к чреву мертвого священника. — Как же я не люблю оперировать в столь антисанитарных условиях…

Острое лезвие рассекло рясу и вошло в плоть, вспарывая ее ничуть не хуже хирургического скальпеля. Доктор поморщился, уже не испытывая гордости за свое отточенное столетиями искусство. Он брезгливо отодвинул вбок слой подкожного жира и препарировал пищевод, а затем засунул руку внутрь только что вскрытого тела и кончиками пальцев извлек перемазанный в крови и слюне пергаментный листок. Торопливо вытер его об рясу покойного иезуита и поднес к своим глазам. К счастью, Тристан в совершенстве владел несколькими языками, давно привыкнув разбираться в архаичных текстах средневековых алхимических трактатов, а устаревший польский и вообще почитал своим излюбленным коньком.

— Колоссально! — стригой восхищенно присвистнул, несколько раз подряд просмотрев содержание лаконичной записки. — Воистину, этот уникальный документ стоит потраченных на него усилий! — Он бережно опустил пергамент к себе в карман и спешно покинул костел, мысленно пожелав убиенному им монаху получить отпевание, достойное погребение, заупокойную молитву и все прочие церковные обряды, причитающиеся ему по сану и личным качествам. Нет, отточенным чутьем опытного убийцы Тристан осознавал — труп убитого им монаха нужно немедленно убрать из костела, а еще лучше разрубить на мелкие кусочки и сжечь, потому что враги подобного уровня опасны даже после смерти. Но, отметая доводы рассудка, в его голове вертелась навязчивая и исключительно назойливая мысль, напоминающая о том, что все совершенные грехи рано и поздно придется искупать. А убийство в Господнем храме, бесспорно, относится к числу самых тяжких и омерзительных преступлений, не спускаемых с рук даже избранным Детям Тьмы. Но так или иначе, а сожалеть о содеянном он не намерен, ибо сейчас наступает отнюдь не самое подходящее время для покаяний, ведь раздобытый им документ требовалось немедленно доставить в римскую резиденцию госпожи, потому что было бы глупо недооценивать его значимость и то влияние, которое способны оказать на историю всего мира несколько начертанных на нем строк. Вот так всегда и случается: кажется, пустяк, всего-то пара десятков слов и одна рыжекудрая девушка, имеющая к ним самое непосредственное отношение, а между тем именно им суждено стать той решающей силой, которая определит ближайшее будущее всей стригойской расы. Да чего уж преуменьшать, и всей планеты в целом.

Уже очутившись в уютном вагоне поезда, Тристан поймал себя на ощущении какой-то смутной тревоги, скорее всего не имеющей под собой ни конкретной причины, ни серьезного обоснования. И все-таки. Раньше он мало прислушивался к гуманным эмоциям, считая их постыдным атавизмом своего человеческого прошлого. Парадокс, но, став бессмертным, шевалье перестал осознавать себя счастливым. Прежние острота восприятия и удовольствие от мелочей бытия ушли безвозвратно, уступив место сухой логике, прагматичности и душевной неприкаянности. Он обрел вечность, но утратил будущее. Жизнь, по которой он семенил бродячим псом, была собачьей в прошлом, являлась таковой в настоящем, и у него не имелось ни малейшей надежды, что назавтра она в чем-то принципиально изменится. Это простое существование вечно нуждающейся в крови плоти, жестокое и примитивное, давно уже перестало его удовлетворять. Но он не видел иного пути.

Немного поразмыслив, стригой понял: ему не дают покоя противоестественные, словно бы до сих пор наблюдающие за ним глаза мертвого иезуита, какими они запомнились ему там, в костеле. Но стоит ли заморачиваться на подобных пустяках? Де Вильфор тревожно нахмурился, сетуя на собственную опрометчивость. Он спохватился слишком поздно, пеняя себе за неуместный порыв раскаяния. Кого он пожалел — человека? А разве люди, много разглагольствующие о милосердии и гуманизме, когда-то пощадили его самого?! По красивому лицу Тристана скользнула тень сардонической ухмылки. Нет, он ничего не забыл, он прекрасно помнит то холодное зимнее утро, тюремный подвал, пыточный станок, цепи и острые ножи в руках палачей… День, когда его убили! Зря, ох зря поддался он фальшивым эмоциям и не разрезал на мелкие кусочки тело убиенного им монаха, ибо интуиция подсказывала — тот и мертвый излишне опасен! Но теперь за окном проплывали заваленные снегом поля, и сожалеть о проявленной слабости было уже поздно. Умиротворив себя столь здравыми аргументами, стригой откинул голову на спинку дивана и задремал, пребывая в уверенности: миссия выполнена безупречно, и его абсолютно не в чем упрекнуть.

Но, если бы он немного задержался, выходя из костела, если бы он только оглянулся назад, то его отдых не был бы настолько безмятежным, а совесть — чистой, словно новорожденное дитя. Тристан переоценил свои силы, наплевав на возможность подстраховаться и просто оглянуться. А ведь хотелось же, хотелось! Как говорят неотесанные поляки, ему стало просто «в лом». О, за долгие годы жизни он научился различать банальную лень — состояние, когда видишь необходимость что-то делать, но не хочешь; и «в лом» — когда что-то хочется, но не видишь необходимости это делать. Да и к тому же мы все иногда совершаем глупости, обходящиеся нам намного дороже, чем ошибки и просчеты. А посему Тристану еще только предстояло заплатить за проявленную им халатность, ведь он не знал главного: едва лишь за стригоем захлопнулась дверь оскверненного кровопролитием костела, как рука, казалось бы, несомненно мертвого отца Мареше потянулась к карману рясы и извлекла из него старенький дешевый сотовый телефон. Возможно, действия усопшего храбреца направлял какой-то высший промысел, но его неживые пальцы вдруг резво забегали по кнопкам, набирая короткое сообщение и направляя его некоему далекому адресату. Верному другу, находящемуся в Ватикане…

Взлетно-посадочную полосу частного римского аэродрома укутывало толстое снеговое покрывало. Синие сигнальные маячки уподобились болотным гнилушкам, хаотично разбросанным по белому савану мертвеца и весьма неубедительно имитирующим иллюзию безопасности. Но Тристан им не верил. Он поморгал, отгоняя унылые мысли, плотнее завернулся в свой енотовый полушубок и изучающе скосил глаза, вглядываясь в причудливо разрисованное изморозью стекло иллюминатора. Вертолет накренился, закладывая крутой вираж и начиная снижаться.

— Хотелось бы мне знать, почему они не расчистили площадку? — холодно поинтересовался де Вильфор ничего не выражающим голосом, адресуя эту требовательную фразу спине сидящего перед ним пилота. Крохотный четырехместный спортивный вертолет качало и швыряло из стороны в сторону, словно плывущую по волнам щепку. Тристан понимал, что не погибнет даже в том случае, если хрупкий летательный аппарат разобьется в дребезги, но все равно никак не мог отделаться от глупого подсознательного страха. Пилот-стригой обернулся и покровительственно улыбнулся, блеснув клыками:

— Не волнуйтесь, синьор, я вожу саму повелительницу! А с подобной метелью не справится ни один бульдозер. Но я посажу вас бережно, словно коробку с яйцами! — он гортанно расхохотался, развеселившись от собственной шутки.

Де Вильфор кисло улыбнулся, надеясь, что профессиональные навыки этого неотесанного грубияна-итальяшки намного превосходят его отвратительное чувство юмора.

Утлую конструкцию из пластмассы и алюминия ощутимо тряхнуло. Искусственная птичка на мгновение задумчиво зависла между двух рядов синих огней, а затем решительно клюнула носом и благополучно приземлилась, немедленно утонув в наметенном непогодой сугробе. Тристан пребольно стукнулся подбородком о собственное колено и наступил на приткнутый в ногах саквояж, но в целом ничуть не пострадал. Он удивленно пожал руку польщено осклабившемуся пилоту и, отстегнув ремень, боком выбрался из тесной кабины. Провалившись в снег почти по колено, француз изумленно всматривался в приближающуюся к нему высокую и тонкую женскую фигуру, казалось легко парящую над непрочным снеговым покрытием аэродрома. Он прекрасно знал об умеющих летать ангелах, но сегодня не сомневался: он видит перед собой отнюдь не посланницу человеческого Бога, а кого-то другого. Почему же она не вязнет в сугробах? Его потрясенно расширившиеся зрачки неотрывно следили за ней, одетой в прелестную шубку из бесценной серебристой шиншиллы, дивились ее буйным черным локонам и ярко-синим очам. Девушка подошла ближе, и тогда, ощутив исходящую от нее энергетику, Тристан понял: еще никогда за все двести с лишним лет своей жизни он не встречал никого, наделенного столь мощными магическими способностями. Он осознал, насколько велика ее близость к Темному Отцу, и затрепетал, впервые очутившись перед своей повелительницей.

— Госпожа! — Тристан галантно опустился на колено, верноподданнически склоняя голову. — Моя госпожа!

— С прибытием, шевалье де Вильфор! — Андреа милостиво взмахнула рукой, приветствуя Тристана. — Я слышала о вас много хорошего.

Бледные щеки Тристана окрасил слабый румянец, ибо он почувствовал себя польщенным.

— Моя госпожа, — торопливо заговорил он, боясь запутаться в изрядно подзабытых итальянских словах и мысленно коря себя за то, что неосмотрительно пренебрегал практиковаться во владении этим певучим языком, — я привез важные новости…

— Потом, без лишних ушей! — Приказ прозвучал у него в голове, намекая на присутствие пилота и уничижительно хлестнув по нервам. Де Вильфор испуганно прижал пальцы к вискам, совершенно обескураженный чудовищной силой ее ментального воздействия. Заметив владеющую мужчиной растерянность, Андреа довольно усмехнулась и повторила уже мягче, щадя его мозговые рецепторы: — Все потом, ваши новости подождут.

— Но почему? — удивился Тристан, намеревавшийся рассказать ей о записке, извлеченной из тела мертвого монаха.

— Потому что я срочно нуждаюсь в вашей помощи, — пояснила госпожа, подхватывая доктора под локоть и деспотично увлекая за собой. — Мне рекомендовали вас, описывая как непревзойденного гематолога, способного творить настоящие чудеса!

Румянец Тристана стал чуточку ярче.

— А я, — вкрадчиво добавила Андреа, лаская мужчину гипнотизирующим взором своих огромных очей, — хочу предложить вам чрезвычайно необычную пациентку, нуждающуюся именно в чуде.

— Какую пациентку? — ошеломленно бормотал Тристан, очарованный напором и красотой своей повелительницы. — Человека?

«Нет!» — насмешливым движением ресниц показала Андреа.

— Стригоя? — шокировано вскричал врач. — Но наша раса не болеет!

— Мою сестру! — мурлыкнула синьорина дель-Васто, наслаждаясь неприкрытой оторопью, нарисованной на худощавом умном лице приезжего хирурга. — Шевалье, вы должны, нет, вы просто обязаны ее спасти!

Боль рассказывала мне о любви. Впав в одурманивающую полудрему, я благосклонно прислушивалась к ее коварному шепоту, соглашаясь с приводимыми доводами. Любовь дороже всего в мире, она первопричина многого и суть всему. Кто-то может подумать, будто люди борются за богатство, власть и признание, но на самом деле это не так. Мы все боремся лишь за любовь, за возможность любить и быть любимыми. Но внезапно в мое сознание проникла еще одна сторонняя сила, толкующая совсем об ином. «Мужчины — зло!» — доверительно подсказывал мне кто-то, обладающий маняще-журчащим голоском, а память услужливо подбрасывала в мой мозг образ тоненькой темноволосой девчушки, собственнически обнимающей меня за талию и выкрикивающей: «Не забудь о том, что мы сестры!» Кажется, мы с ней виделись несколько раз в детстве, нет, не росли вместе, а именно встречались. В том богатом трехэтажном особняке, наполненном антикварными вещами, который являлся нашим родным домом. Нашим! Значит, мы и в самом деле были сестрами. «Мужчины — зло!» — вдалбливала сейчас в мою ослабевшую от боли голову эта цветущая красавица с внешностью падшего ангела, в редкие мгновения просветления заботливо склоняющаяся над моим удобным ложем. А еще я точно знала: враги заточили меня в каменный гроб, но она, моя сестра, спасла меня и теперь бережно выхаживала те жалкие останки, которые назывались ранее моим телом. Жаль только, что я напрочь позабыла о том, как они выглядят и именуются, эти проклятые враги!.. Как печально, что память меня покинула! Зато моя сестра здесь, и она не собирается меня покидать. Прикосновение ее холодных пальцев дарило облегчение, а голос успокаивал душу, давая понять, что я не одинока в этом страшном мире, наполненном мукой и скорбью. Раздираемая противоречивыми эмоциями, я пыталась прислушаться к ним обоим — к боли и голосу сестры, недоумевая: «Как такое возможно, если любовь к мужчине несет в себе зло?»

— Вспомни! — приказывала сестра, бережно обтирая мой обугленный лоб. — Вспомни того мужчину, который похотливо воспользовался твоим телом, обманул твое доверие, попрал твою любовь. Он тебя разлюбил. Он предал и оскорбил тебя, забрал способности и защиту, а затем ушел и бросил. Найди его и убей. Обещаешь?

— Обещаю! — послушно ответила я, осознавая всю нерушимость принесенной клятвы. — Обещаю, ему не жить. Мой бывший возлюбленный сполна заплатит за свои грехи.

— Хорошо! — довольно выдохнула моя сестра. — Ты стала настоящей стригойкой, — и тут же поправилась: — Вернее, станешь ею сейчас…

Нечто жидкое и обжигающе холодное полилось ко мне в рот. Я рефлекторно глотнула, ощущая, как отступают боль и жар, а сердце усмиряет свой бешеный ритм и начинает биться медленно, еще медленнее, невероятно медленно… Все функции моего организма практически замирают, делая меня как бы не живой, но вместе с тем и не мертвой. Отныне боль уже не имеет надо мной никакой власти, а поэтому она сдается и исчезает, напоследок предупреждающе уколов меня в самую глубину сердца и вскричав: «Не смей отказываться от своей любви!» В какой-то миг мне показалось, что вот сейчас я точно не выдержу накала чувств и сойду с ума. Но льющаяся на губы жидкость постепенно убивала все человеческое, превращая меня в бездушное холодное создание, уподобив высеченной изо льда статуе. В моем сознании вспыхивает и мгновенно потухает образ высокого мускулистого мужчины, иронично поглаживающего свою на лысо обритую голову. Да, полагаю, я знала его в той, прошлой жизни, но теперь мне предстоит пойти по новой, абсолютно другой дороге. По дороге, ведущей в спасительную и такую надежную Тьму. А от страстной привязанности к тому мужчине останется лишь тающая на языке горечь, схожая с ароматом скоропалительно увядшего цветка, и сожаление об утерянной любви, по которой я так скучаю. О нет, я не отступлюсь от своей любви, я просто позволю ей уснуть навечно, заточив в оставленный мною каменный гроб. И тогда слезы высохнут, воспоминания потускнеют, а любовь уйдет…

Уйдет ли?

Но так или иначе, а решение уже принято, и обратного пути нет. Я не поддамся слабости, я отвергаю любовь. Я избавлюсь от никчемной обузы чувств и стану сильной, неотзывчивой, несокрушимой. Равнодушие и невозмутимость — именно они делают нас счастливыми. А тех, кто нас любит и, хуже того, навязывает нам свою беспокойную любовь, нужно убивать. Причем лучше делать это сразу, как только заметишь бездумно-преданный собачий взгляд, неотрывно следящий за твоим лицом, эти умильно сложенные домиком брови и рот арочкой, эту дурацкую манеру бродить за тобой по пятам и постоянно держать тебя в поле своего зрения. Разумеется, жалко убивать настолько милое существо и, кажется, будто пока не за что. Но необходимо сделать это именно сейчас, иначе станет слишком поздно. Потому что он, любящий, в итоге обнаглеет окончательно: выроет неподалеку теплую затхлую норку, из которой примется неотрывно наблюдать за тобой, а потом предпримет следующий шаг. Он начнет наступать, слегка подталкивая и даже подтаскивая тебя к своей норке, чтобы ты просто заглянул, только одним глазком посмотрел, как там у него все замечательно. Ну да, уютненько… Всегда тепло, есть еда и мягкая постель, множество занятных безделушек, каждую из которых он готов подарить тебе. Ну да, мило… Хоть и несколько душновато. О нет, он не давит на тебя, он предлагает. И вот по истечении нескольких месяцев, ближе к зиме, тебе уже начинает казаться, что тесная норка — это даже хорошо, это даже удобно, когда все устроено и ниоткуда не дует. Возможно, в этом году ты устоишь и, кое-как перезимовав в сугробе, встретишь весну свободным, ну или почти свободным, потому как между лопаток у тебя поселилось неискоренимое ощущение присутствия жгучей красной точки — оптического прицела его любящего взгляда. А затем ты привыкнешь к придуманным для тебя ритуалам и согласишься иногда ему звонить. И даже убедишь себя в том, что это нужно не только ему, но и тебе тоже: хотя бы изредка отвечать на его эсэмески, есть его стряпню если не ежедневно, то хотя бы раз в неделю… Спать с ним, ну хотя бы раз в десять дней… Потому что он рядом, страдает и любит. Потому что ты себе внушила, что у него в долгу. Потому что приходит неизбежное чувство вины, и тебе уже кажется, что ты губишь, его жизнь, безответственно и эгоистично пользуясь теплом его сердца и ничего не давая взамен. А однажды, когда твой вечер выдастся особенно одиноким, ты придешь к нему без звонка и останешься навсегда… Ну сознайся, ведь тебе же приятно увидеть, как его лицо озаряется счастливой улыбкой лишь оттого, что ты рядом. Чувствуешь себя волшебницей? Нужно ли пояснять, как это закончится? Нужно ли говорить о том, что его объятия станут все теснее, а твое личное пространство уменьшится до мизера, его просьбы превратятся в требования, а улыбка на его лице сменится самодовольной капризно-раздражительной гримасой. Не жди наступления этого кошмара, убей его сейчас! А потом, когда останешься одна — свободная и независимая, загляни в бездонный шкаф своей памяти и достань из-под вороха белья пожелтевшую от старости, помятую фотографию того единственного, кому ты хотела отдать всю свою жизнь, того, кто умел делать тебя счастливой, того, от кого невозможно было отвести глаз.

Того, кто однажды тоже тебя убил…