Прожив не одну сотню лет, Конрад научился понимать главное: вся наша повседневность базируется отнюдь не на сухой академической логике, а на произвольном стечении обстоятельств, на многочисленных совпадениях, случайностях и приметах. Порой откровенно глупых, а иногда и того хлеще — смешных до абсурда. Недаром же говорится: «Человек предполагает, а Бог располагает». Вот и получается, что мы не являемся полноценными хозяевами своих судеб, а зачастую просто слепо следуем по пути высшего предначертания, определившего наш жизненный путь еще задолго до момента рождения хрупких физических оболочек. Душа не умирает — оный постулат вервольф никогда не подвергал ни малейшему остракизму, — она просто переходит из формы в форму, из тела в тело. И возможно, уровень каждой ее последующей реинкарнации определяется теми действиями, кои она содеяла, пребывая в своей предыдущей ипостаси. Возраст же человека — духовный, а не физический — измеряется не годами, а совершенными им поступками. Поэтому в каком-то смысле Конрад все еще оставался ребенком — капризным, непредсказуемым и склонным к импровизациям. Впрочем, таким же, как и все мы.

Итак, проснувшись на заметенном сугробами кладбище этрусков, оборотень несколько мгновений пытался собрать воедино свои разрозненные мысли и воспоминания, изрядно смахивающие на ядреный похмельный бред. Спустя минут десять, умывшись пригоршней снега и придя в себя, Конрад вспомнил все, осознал масштабность поставленных перед ним целей и приуныл. Он был готов незамедлительно отправиться куда угодно, хоть в ад, хоть в рай, хоть к черту на кулички; добыть все сокровища мира, включая ключи и кресты, даже ввязаться в борьбу за артефакты «Божьего Завета», но убить Селестину… Нет, на такое он явно не способен. Как мог он дать столь безумное обещание? Да лучше бы он умер! А еще эта малоубедительная история с обещанным третьим эрайей, якобы должным произнести роковой пароль «завет» — она и вообще ни в какие ворота не лезет. Может, у братцев архангелов мозги немного того-с, ну набекрень сместились или шифер поехал? Во всяком случае, уж кто-кто, а милашка Уриэль никогда не внушал Конраду особого доверия, производя впечатление крайне ненадежного персонажа. Да и как прикажете верить тому, кто в ответ на реплику: «Водка — яд, знание — сила, а женщины — слабость», — корчит умное лицо и пафосно изрекает: «То-то погляжу, как приму яду, то меня сразу же так слабит, что никакая сила не помогает!..» Да такому прохиндею однозначно верить нельзя, это уже без вариантов!

Идей не было. Нет, не то чтобы каких-то определенных, а вообще никаких. В голове плескался вялый кисель, образовавшийся из разжиженных непосильным ментальным напряжением мозгов. Выше, над головой, тоскливо выл ветер, пытаясь сбить с ног и прижать к заснеженному асфальту. Атмосфера давно уже сошла с ума, вытворяя то, что ей заблагорассудится. Вервольф бездумно шатался по городу, вяло оглядываясь по сторонам и абсолютно не соображая, куда идет. В переулке валялся высохший и смерзшийся мужской труп. На нем красовался почти чистый костюм-тройка, и это аккуратное одеяние совершенно не вязалось с синюшным лицом в ссадинах. Похоже, покойника выбросили из окна ближайшего дома, и он лежал здесь уже несколько дней. Редкие прохожие равнодушно обтекали труп стороной, бросая мимолетные взгляды, ибо вид смерти стал привычным и не удивлял никого.

Безучастно обойдя щеголеватого мертвеца, Конрад бесцельно затопал по пустынной мостовой, мысленно прикидывая шанс набрести на искомого эрайю и угорая над собственной наивностью. Ага, так прямо у нас ангелы смерти на дороге пачками и валяются, по примеру мертвецов — только подбирай да коллекционируй. Короче, насвистели ему треклятые братцы-тунеядцы крылатые в наивно развешанные уши про нужную встречу с третьим воином Господа, как пить дать насвистели. Окончательно разочаровавшись во всем мире и в первую очередь в самом себе, Конрад невольно начал вспоминать все известные ему приметы, пытаясь хоть как-то подогнать их под сложившуюся ситуацию. И надо признать, вспомнил он немало.

— Рассыпалась соль — к ссоре, — задумчиво бубнил рыцарь, полностью отключившись от окружающей действительности. — Рассыпался сахар, хм-м-м, по аналогии — к миру, значит. Рассыпался кокаин — к феерическим ощущениям и фантасмагорическим видениям, это стопроцентно, ибо пробовали, знаем. Упала вилка — какая-то тля незваная в гости придет. Упала ложка — хм-м-м, скорее всего у кого-то руки из задницы растут. Упал член — все, никто никуда не спешит, туши свет, суши весла. Упало мыло — хм-м-м, лучше бы упало все остальное, точно жди неприятностей. Ласточки низко летают — будет дождь. Коровы низко летают — рассыпался кокаин. Треснуло зеркало — к беде. Треснула резинка от трусов — к большом стыду, ну или к маленькому, это уж кому что Бог дал. Треснул презерватив — лучше бы треснуло зеркало. Чешется нос — к пьянке. Чешется в паху — к доктору. Чешется задница — к приключениям… Черт, почему это у меня все к нижним полушариям головного мозга сводится-то, а?..

И в этот самый момент он вдруг чуть не столкнулся с высоким, дородным мужиком, не менее уныло, чем Конрад, ковыляющим по улице навстречу вервольфу с увесистой полупустой бутылью вина в огромной лапище. Едва успев уклониться от оной пьяно покачивающейся туши, похмельный, а посему не шибко расторопный и миролюбивый сейчас фон Майер стремительно прошел мимо незнакомого чудака, едва не задев его. Пьяный придурок не удержался на ногах и звучно шлепнулся на пятую точку, окатив Конрада щедрым ливнем, состоящим из осколков вдребезги разбившейся бутыли и остатков недопитого вина.

— Анафема! — комично-плачущим басом по-русски произнес здоровяк, наверняка сожалея о зазря пропавшем вине; но пребывающий не в лучшем расположении духа вервольф тут же отнес его реплику на свой счет и чуть притормозил, наградив алкоголика презрительным взглядом.

— Свинья! — выразительно припечатал он на том же языке. — Пьяная свинья! — После чего развернулся на каблуках и стоически зашагал дальше.

— Помоги! — простонал незнакомец, неуклюже возясь на скользком льду и чувствуя острую боль в вывихнутой лодыжке. — Сходи за доктором…

— Еще чего, — небрежно бросил Конрад, следуя своей дорогой. — Свиньям доктора не положены!

— Ну тогда за вет… — жалобно продолжил чуть приподнявшийся неудачник и снова упал, на сей раз вниз носом, не успев докончить начатую фразу.

Услышав его слова, перешедшие в нечленораздельную ругань, фон Майер неожиданно замер, будто вкопанный, а затем повернулся к странному мужчине, изрядно напугав того своими выпученными глазами и потрясенно отвисшей нижней челюстью.

— А ну-ка, повтори! — ультимативно потребовал он хриплым от возбуждения голосом.

— Если я свинья, то хоть за вет… — послушно повторил приподнявшийся на одно колено прохожий, но опять поскользнулся и очутился на стылой земле. Почему-то ему никак не давалась эта простая фраза. — Тьфу, прости господи, за ветеринаром тогда сходи!

Конрад вдруг бурно расхохотался, а затем подхватил незнакомца под мышки и сжал в своих железных объятиях. Он его все-таки встретил, того самого третьего эрайю. Да и с таким трудом вспоминаемые им приметы все ж таки не подвели, пригодились! Нещадно тормошимый Конрадом эрайя расслабленно подчинялся, позволяя трясти и тискать свое вялое от вина тела, похоже сочтя встреченного им мужчину буйно помешанным безумцем. Впрочем, чему тут удивляться? Да, пожалуй, нечему, ведь в столь сумбурное время, как нынешнее, все нормальные люди сидят по домам, на улицу не высовываются, и приключений на свои головы, а вернее на задницы, не ищут.

— Ты где это зело борзо в русском поднаторел, чадо мое? — пораженно осведомился отец Григорий, вырываясь из крепких объятий нахального незнакомца. — На нашего, чай, ликом-то не шибко похож…

— Да вот довелось как-то у вас в России погостить, до сих пор забыть не могу, — скрытно улыбнулся Конрад, наклонился, ощупал травмированную ногу пожилого здоровяка, а затем с натугой подпер его плечом и беспощадно дернул за лодыжку. Иерей Агеев басовито взревел, будто поднятый из берлоги медведь, а затем с облегчением вздохнул и уверенно наступил на искусно вправленную конечность.

— Надо же, — ребячливо обрадовался он, — и не болит уже совсем, анафема такая!

— Ох и здоров же ты, мужик. — Самопровозглашенный лекарь шумно перевел дух и насмешливо пихнул своего пациента кулаком в пузо. — Поди, никак не меньше двух центнеров весишь?

— Обижаешь, чадо, два с гаком! — важно приосанился иерей. — К тому же у меня дома признают только один показатель здоровья: можно пить и нельзя пить!

— Самое большое заблуждение человечества состоит в том, что Россию считают пьющей страной, — с делано серьезным видом сообщил оборотень. — На самом деле это не так, ибо по последним данным Россия за год выпивает гораздо меньше, чем те же Америка, Германия, Австралия, Канада и Китай… — тут он выдержал эффектную паузу, — вместе взятые!

— Ну да, не просто пьющие мы, — согласно прогудел иерей, — а сильно пьющие! Зато честные и толерантные!

Конрад лукаво подмигнул и протянул священнику свою широкую, приветливо раскрытую ладонь:

— Вот даже как? Ну тогда будем знакомы, отче. Я — рыцарь Конрад фон Майер, вервольф и, милостью Божьей, эрайя — ангел смерти! Родился в 1286 году от Рождества Христова в Лотарингии, затем стал монахом-тамплиером, чудом избег пленения и с тех пор скитаюсь по земле никому не нужный и всеми презираемый.

— Ишь ты, рыцарь он, значит! — иерей окинул заинтересованным взглядом статную фигуру Конрада и одобрительно крякнул. — В Тампльской башне, значит, жил. Видывал знаменитые крепости Средневековья…

— И даже пробовал! — шально ухмыльнулся оборотень. — Красное бургундское вино, белое — шампанское…

— Вервольф? — Иерей скептично поскреб свою седую гриву. — Волкодлак по-нашему. А ты, чадо, часом, не родней ли приходишься тем кровососам, которые по ночам нынче в Риме шастать повадились?

— Нет, — сконфуженно покраснел рыцарь. — Я кровь не люблю, только пиво…

— Пиво! — иерей скорбно вздохнул и почесал кончик своего сильно зудящего многозначительно красного носа. — Ить кто ж его не любит-то?! — Вопрос явно не нуждался в ответе, но поскольку выпивки не намечалось, то вера отца Григория в народные приметы сильно поколебалась. Тогда, не придумав ничего лучше, он пожал руку Конрада и в свою очередь представился:

— Агеев я, Григорий, по батюшке — Аристархович.

— По батюшке? — не понял рыцарь.

— Обычай у нас такой имеется, — пояснил иерей, печально отпинывая в сторону бутылочные осколки. — Когда тебя по батюшке величают — это хорошо, а вот когда по матушке… — он снова крякнул и глухо кашлянул: — Выпить бы не мешало, рыцарь…

— Можно и выпить, — согласился Конрад, — только это ведь опять приключений искать на свои… — он иронично усмехнулся, — головы.

— В деле поиска приключений главную роль играет отнюдь не голова, — с пониманием подтвердил догадливый священник. — А с другой стороны, наши головы, много ли они стоят?

Скорее всего, оный вопрос тоже носил риторический характер, но вместо ответа Конрад ловко запустил пальцы в вырез причудливого одеяния отца Григория и вытянул скрытый под его рясой крест.

— Великий приор Карл де Молэ, привратник Белого братства, экзорцист и воин Господень! — легко перевел он и ошеломленно присвистнул. — Видимо, много стоят, ибо довелось мне как-то воочию видеть господина Карла, хороший он был человек. Значит, неспроста мы с тобой, отче, еще живы и здоровы…

— Вот еще что к кресту прилагается. — Отец Григорий продемонстрировал свой перстень. — Только где находятся те врата, которые я открыть должен, никому не ведомо…

— Если кто о них и знает что-то конкретное, то лишь Селестина! — убежденно произнес вервольф, показывая два хранимых им креста — нормальный и потемневший. — Трое нас, ангелов смерти: я, ты, отче, и девушка. Да вот, к несчастью, попала она в лапы стригоев…

— Дева-воительница? — озарено охнул иерей. — Это ее крест столь страшно помутился? Слушай, чадо, уж не о ней ли мне архангелы говорили?

— О ком же еще! — убежденно кивнул Конрад. — Не иначе, как о ней. А мне они слово назвали, по которому я тебя опознать должен.

— Свершилось! — благоговейно провозгласил отец Григорий, воздевая руки к серому небу. — Определилось наше предназначение, и, следовательно, настало время вступить в битву с адскими тварями и защитить земное царство Господа нашего.

— Легко сказать, вступить. — Конрад немного растерянно поправил ремень своего ружья. — А с чего начать, у кого совета спросить, если вокруг твари одни…

— Они не одни, — поморщился иерей, — их много. А уж коли мы в наставлении нуждаемся, то, значит, придется нам надежного наставника и пастыря искать…

— Точно, — мгновенно приободрившийся вервольф похвально похлопал Агеева по плечу, — соображаешь, отче! Есть у нас такой пастырь…

— Папа Бонифаций! — подхватил иерей. — Вот только как мы в его апартаменты проберемся, если они охраной окружены да забаррикадированы намертво?

— Проберемся, — уверенно пообещал Конрад, — наше дело правое, победа будет за нами. — Он залихватски присвистнул и бодро зашагал по улице, направляясь в сторону площади. — Крепись, отче, нас еще героями назовут!

— Лишь бы не посмертно, — негромко пробубнил отец Григорий, поспешая следом за резвым оборотнем. Но Конрад все-таки услышал эту фразу и мысленно с нею согласился, хотя никогда прежде не задумывался о возможности умереть. Ведь пусть он и не человек, однако тоже не бессмертен. На какое-то короткое мгновение в его душе поднялась липкая волна страха, быстро сметенная привычной насмешливой философией. Ибо жизнь, как ты ее ни обхаживай и ни задабривай, всегда остается настоящей стервой и поэтому, по принципу вредных баб, дается нам с превеликой неохотой и всего лишь единожды!

Каждому из нас знакома ситуация, когда жить по-старому уже невыносимо: когда ты готов ломать и крушить все привычное и устоявшееся, опасаясь, что оно утянет тебя в пучину бытового омута. Когда ты духовно уже предрасположен к тому, чтобы терять друзей и знакомых, лишь бы только не видеть и не слышать все то, из-за чего пришлось настолько круто поменять свои убеждения и принципы. Прошлое давит и душит, и вот тогда ты принимаешь решение сознательно все переиначить: поменять работу и переехать в другой город, предав отчее гнездо ради какой-то призрачной надежды, тогда ты готов лишиться места безопасной лежки и дислокации, чтобы свободно плыть по неизведанному фарватеру. Дни кажутся безысходными, а ночи темными, страшными и бесконечными, ибо ничто так не портит жизнь человека, как он сам: совершенные им ошибки и глупости, тяжкое осознание, что за все придется платить. О нет, не бойся, подобные периоды никогда не длятся слишком долго. Со временем все успокаивается, проблемы рассасываются, а плохое забывается, и в твоей жизни снова наступают штиль и благодать. Но не стоит расслабляться и забывать о том, что земля круглая, а история развивается по спирали. Обстоятельства порой складываются так, что приходится возвращаться назад, в собственное прошлое, и тут твой внутренний голос впадает в противоречие с самим собой и начинает раздвоено вопить, словно пара психов, перебивающих друг друга. Первый доказывает: «Все неудачи остались там, позади; они исправлены или искуплены, а сейчас в твоей жизни наступил виток обновления, и ты должен использовать его на всю катушку». Но второй пугает: «Куда ты прешь, простофиля, тебе все равно не дадут жить по-новому, тебя задавят старые проблемы (они же люди)». И посему, положа руку на сердце, хочется признать: мы слишком многое оставляем в прошлом — то, к чему нам не хочется возвращаться. Но, увы, боязнь того, что оно, это страшное прошлое, снова вернется, не дает людям жить спокойно, нависая подобно дамоклову мечу. Каждый день уподобляется последнему — предшествующему лютой казни. Умом мы понимаем: нужно жить реальным настоящим, не позволяя печальному прошлому портить наше светлое будущее. Но легко ли абстрагироваться от собственных страхов и очиститься от груза былых ошибок? И поэтому мы практически ежедневно стоим на перепутье у указательного камня, помеченного двумя надписями: «старые страхи» и «новые возможности» — и не знаем, как нам следует поступить…

Нынешняя ситуация, в которой очутился Конрад фон Майер, идеально попадала под определение «перепутье». Пару-тройку месяцев назад рыцарь почти уже успокоился, наивно полагая, что выбрал праведную стезю служения Господу, окончательно пришел к Богу, а его душа очистилась от низменных желаний. Его прежняя бурная жизнь с заказными убийствами ради денег, пьянками и прочими загулами бесповоротно осталась в прошлом. Он больше не погрязнет в случайных половых связях, ибо обрел истинную любовь, а его совесть уже не омрачится никакими проступками и последующими раскаяниями. И вот все его благие намерения разбились вдребезги. Совершенные ошибки настигли беглеца, уже считавшего себя недостижимым, и теперь властно взывали к его совести, глумясь над утерянной любовью, несбывшимися надеждами и нереализованными мечтами. Конрад осознал, как сильно испортил он не только свое несчастное существование, но и жизнь любимой им девушки, насильно вырвав ее из царства света и погрузив в вечную тьму. Увы, Селестина перешла на сторону стригоев, и произошло это не само собой, а всецело по вине его, Конрада. Неумолимое прошлое нагнало вервольфа, принуждая убить не себя — преступника и грешника, а ее — чистую, доверчивую, ни в чем не повинную. Данная архангелам клятва сковывала его надежнее цепи, связывала крепче любой веревки. Конрад пообещал убить Селестину, а значит, это неотвратимо! Ничего уже не изменить, ведь невозможно взять назад неосторожно произнесенные слова или исправить содеянное тобой зло. Он должен ее убить! Но как тогда он сможет жить дальше, без нее, после нее? Без любви, после любви…

Большая часть дня уже миновала, прежде чем Конрад и отец Григорий сумели управиться со своими разговорами, а также преодолели внушительное расстояние, отделяющее их от площади перед собором Святого Петра. Стрелки наручного хронометра вервольфа показывали всего лишь четыре часа пополудни, а солнце уже начинало заметно клониться к закату, и, похоже, до наступления ночи оставалось совсем немного времени. Конрад изрядно сожалел о непродуктивно потраченном и относительно безопасном периоде суток, ибо зимние дни в Италии и без того коротки, а теперь, с наступлением Эры зла, они почти ничем не отличаются от сумерек, тая в себе огромное количество весьма неприятных сюрпризов. Быстрым шагом пересекая практически обезлюдевшие улицы города, оборотень с тоской вспоминал, каким веселым местом был Рим еще совсем недавно, всего-то два-три года назад. А сегодня им повстречалось не более шести прохожих, испуганно шарахнувшихся при приближении странной парочки — высокого, сурово нахмуренного мужчины и дородного священника с гривой длинных, свободно ниспадающих на плечи полуседых волос. Несколько раз их останавливали до зубов вооруженные патрули папской гвардии и отпускали, удовлетворенные видом специального жетона, предъявляемого им Конрадом. Такие знаки выдавались лишь разведчикам, выходящим за переднюю линию обороны и добывающим ценные сведения, а потому никто не посмел задерживать бойца, очевидно возвращающегося с очередного секретного задания. Что же касается отца Григория, то сияющий на груди серебряный крест и благословляющие жесты, которые он щедро раздавал во все стороны, служили наилучшим пропуском и стопроцентным свидетельством его человеческой сущности.

— Хорошо в Риме ориентируешься? — деловито спросил размашисто шагающий оборотень.

Отец Григорий неуверенно пожал-плечами:

— Да не очень…

— А я вечно мотался из города в город, — доверительно сообщил Конрад. — Вернулся в Рим, а его не узнать… Деньги обесценились, продукты пропали. Ну тогда я и вступил в ряды последних защитников Ватикана…

— Месяцев семь назад вдруг дико подорожали продукты и алкоголь, проституток расплодилось море… — принялся рассказывать иерей. — Потом начался обмен: всё меняли на виски и наркотики. А проститутки исчезли, видимо, потому, что женщины и без того начали вести себя, это… — он осуждающе кашлянул, — излишне свободно. Но деньги еще ходили, в основном доллары.

— А как тебя в Рим занесло? — перебил вервольф.

— Пригласили, — гордо выпятил грудь иерей. — Да и посмотреть хотелось на здешние красоты. Я всегда мечтал в Ватикане побывать. Потом, конечно, захотел обратно домой попасть, но вдруг — раз, и не стало ничего уже: самолеты не летают, поезда не едут, машин нет.

— А ты как думал? — ухмыльнулся Конрад. — Привык, чтобы тебя возили на своем горбу?

— Так за деньги же! — немножко обиделся отец Григорий.

— Да на черта они теперь кому-то сдались, эти фуфловые деньги? — презрительно расхохотался фон Майер. — Вот, смотри, у меня их полно, а поди купи на них что-нибудь дельное… — Он на ходу засунул руку в карман своей куртки и вынул пачку стодолларовых купюр. Разорвал стягивающую их резинку и резко подбросил деньги вверх. Зеленые бумажки веером разлетелись по заснеженному переулку, а ветер тут же подхватил эти необычные, щедро подаренные ему игрушки и с ревом унес вдаль.

— Картинки, — иронично фыркнул Конрад, — открытки поздравительные они теперь, а не деньги. «Сто лет Бенджамину Франклину» называются!

Отец Григорий обалдело покосился на него через плечо:

— А как же эти, натурально-товарные отношения? Неужели совсем себя исчерпали?

— Вот наши новые деньги, единственно полезные среди нынешнего бардака! — Оборотень выразительно похлопал себя по кобуре с пистолетом. — Понятно, отче?

Агеев уныло кивнул. Некоторое время они шли молча, настороженно зыркая по сторонам. Продвигаясь вперед, Конрад и иерей Агеев оставили позади себя засыпанные снегом улицы и обветшалые, разграбленные дома, производящие крайне удручающее впечатление своими выбитыми окнами и обшарпанными стенами. Многочисленные городские лестницы зияли разрушенными ступенями, словно измученный войной Рим бессильно разинул рот, заходясь в безмолвном крике отчаяния и демонстрируя частичную потерю зубов, выбитых свирепыми захватчиками. Одному лишь Богу ведомо, возродится ли когда-нибудь в полной мере эта прекрасная столица, эта жемчужина древней Италии, вернет ли свой изначальный, ухоженный вид. Исполненный самых мрачных предчувствий Конрад решительно пер вперед, скорбно морщась от окружающей его картины всеобщего запустения и разрухи. Он не питал радужных надежд относительно ожидающего их будущего и почти уже утратил веру в спасение. Он отлично понимал: начать жизнь с нуля — легко, гораздо труднее вывести ее из минуса.

Кроме знаменитого собора Святого Петра, основной достопримечательностью Ватикана по праву считается гигантский Апостольский дворец — исконная резиденция всех пап. Величественный комплекс, состоящий из двадцати палаццо, двухсот лестниц и двенадцати тысяч комнат, он выстроен в форме неправильного четырехугольника, тянущегося с юга на север в косом направлении от соборной площади. Дворец разбит на три части, соединенные между собой двумя поперечными галереями: знаменитой Библиотечной — площадкой для публичного проведения шумных богословских диспутов и чудесной аркой Браччио Нуово, обычно обсаженной тысячами цветущих растений, разливающих божественное благоухание. Южная часть резиденции является самой старой, именно там на третьем этаже находятся личные апартаменты самого понтифика, а на четвертом размещается помпезный Климентинский зал, предназначенный для приемов и официальных церемоний. Апостольский дворец — это не только жилые комнаты, рабочие кабинеты и библиотеки, но также и один из богатейших мировых музеев, хранящий такие сокровища, как легендарная Сикстинская капелла или станцы Рафаэля — четыре сравнительно небольшие комнаты, расписанные великим мастером и его учениками. Воистину на всей земле, а возможно, и на небесах не сыщешь второго такого же места, где настолько гармонично соединяются реальные деяния людей и их духовные устремления, призванные приблизить человека к Богу. Каждому хоть раз посетившему Апостольский дворец, кажется, что на его волшебных стенах лежит печать зримого присутствия нашего Господа, осенившего благодатью своих сыновей и дочерей, даровавшего им ум, знания и силу. И вот теперь, теперь…

«Теперь этот дворец уже не выглядит таким прекрасным и завораживающим! — с горечью подумал Конрад, стоя на соборной площади, усеянной искореженными фрагментами разрушенных статуй. — Проклятые стригои с их постоянными артобстрелами…» Он осторожно обошел присыпанного снегом мраморного ангела с обломанными крыльями, беспомощно лежащего на боку и взирающего на вервольфа исполненными печали очами. Конрад невольно содрогнулся всем телом и поспешно отвернулся, настолько живыми и страдающими показались ему эти мертвые, незрячие глаза. Словно сама совесть глянула на оборотня из глубины его собственной, истерзанной раскаянием души…

— Ужасное зрелище! — грустно произнес отец Григорий, крестясь на посеревший купол собора. — Мое сердце кровавыми слезами обливается, глядючи на все это безобразие.

Конрад согласно кивнул, бдительно прищуриваясь на тень, мелькнувшую на фоне прежде золоченных пластин, покрывающих крышу. Он моргнул, но тень исчезла, будто ее и не было. Может, зрение его подводит или ему почудилось?

— И что дальше делать предлагаешь, чадо? — спросил иерей, придирчиво рассматривая фасад дворца с забитыми досками окнами, щедро обмотанный колючей проволокой до высоты первого этажа. — Как мы внутрь попадем, ежели это теперь какой-то бастион неприступный. — Он указал на дула крупнокалиберных зенитных установок, которыми топорщилась плоская часть кровли. — Как бы нас за лазутчиков не приняли да не обстреляли, не ровён час…

— Последний встреченный нами караул рассказал, что во дворец никого не впускают, только тех, кто знает ежедневно меняющийся дежурный пароль. Но нам подобная роскошь не грозит, а посему. — Конрад хмыкнул и описал пальцем легкомысленный круг, красноречиво очерчивая среднюю часть здания, — придется нам вот там, над колоннами, на крышу взобраться, а уж с нее опускаться по западному флигелю на третий этаж, туда, где находятся личные покои папы и где, полагаю, скрывается он сам…

— А можем, покричим? — хрипло предложил отец Григорий, ничуть не воодушевленный открывающейся перед ним перспективой форсированно освоить искусство скалолазания, а вернее, стенолазания. — Они высунутся и…

— И что? — язвительно переспросил Конрад, недоверчиво приподнимая бровь. — Трап незваным гостям подадут или лифт за нами пришлют?

— Ну… — сконфуженно промямлил растерявшийся иерей, — лестницу веревочную из окна опустят!

Рыцарь фон Майер недобро рассмеялся, многозначительно поглаживая приклад своего ружья:

— Ладно, если нам на голову выльют содержимое ночного горшка. А если пулями приголубят?

Отец Григорий виновато прикусил палец и замолчал, признавая свою полнейшую несостоятельность в данном вопросе. Тогда вервольф вытащил из-за пояса толстые, подшитые кожаными лоскутами перчатки, натянул их на руки и, молодецки поплевав на защищенные таким образом ладони, полез на первый этаж дворца, ловко отодвинув в сторону опасную «колючку» и мастерски цепляясь за многочисленные выбоины в стене здания. Ругаясь вполголоса и поминутно призывая анафему на головы всех стригоев без исключения, отец Григорий нехотя последовал за ним…

— Упаду! — тихонько причитал иерей, норовя поймать вервольфа за ногу. — Упаду же, чадо!

— Молись, отче, — сдавленно прорычал берегущий дыхание Конрад, — и тогда Господь тебя спасет.

— Сверзнусь вниз, вот те крест! — никак не унимался паникер в рясе. — А Божьей помощи можно до морковкина заговенья ждать…

— Кощунствуешь, отче, — наставительно попенял упрямый оборотень, выискивая очередную опору для руки и подтягиваясь. — И на кой ляд ты тогда со мной связался, а?

— Бес попутал! — убежденно просипел иерей, суетливо елозя пузом по холодному камню. — Верил, что помогу тебе в великом деле…

— Некоторым людям, прежде чем помогать, следовало бы для начала научиться не мешать, — глубокомысленно изрек Конрад, издевательски вытягивая свою щиколотку из цепкого захвата священника. — Отче, может, у нас у каждого свой путь?

— Общий чадо, общий! — елейно увещевал иерей, снова хватаясь за своего спутника. — Токмо не отпихивай меня, ради Христа, ить упаду же…

Вот так, переругиваясь и споря, они почти уже достигли крыши дворца, как вдруг из-за угла здания вывернула давешняя тощая серая тень, уже виденная Конрадом прежде на куполе собора и, непринужденно галопируя по стене, словно по горизонтальной поверхности, помчалась к путешественникам.

— А это еще кто такой? — изумился вервольф, ненадежно зависая на одной руке, а второй вытаскивая нож из укрепленных на поясе ножен.

— Свят, свят! — испуганно лепетал отец Григорий, отчетливо стуча зубами на манер испанских кастаньет.

Тень надвинулась еще больше, оказавшись огромной собакой, чья усеянная острыми клыками пасть кровожадно щерилась, чуя близость практически беспомощных жертв.

— Собака-вампир! — не сразу опознал рыцарь, ошалело качая головой.

— Дыг-дыг-дыг! — музыкально проклацал челюстями иерей.

— Я таких прежде и не встречал, — недоуменно продолжил оборотень. — Кто же ее оборотил… — но договорить он не успел, потому что тварь неожиданно прыгнула прямо на него, взвившись в чудовищном скачке, недоступном ее обычным сородичам. Конрад громко вскрикнул и взмахнул ножом, одновременно максимально плотно прижимаясь к стене. Его клинок успешно пробороздил поджарый живот собаки, пролетевшей над вервольфом и приземлившейся чуть ниже него на декоративный выступ каменной кладки, расположенный рядом с головой иерея.

— Дави ее, гниду! — импульсивно заорал Конрад, обращаясь к растерявшемуся отцу Григорию.

— Окстись, чадо, ить я же пацифист! — возмутился Агеев.

— Ну и дурак, — обличающе заклеймил Конрад. — Кому нужны мертвые пацифисты?

Между тем собака извернулась в воздухе, оттолкнулась задними лапами от стены и щелкнула зубами в каком-то сантиметре от уха иерея. С утробным рыком, позабыв как о шаткости своего положения, так и о твердости моральных принципов, отец Григорий схватился за крест, висящий у него на шее, и от души шарахнул им тварь, угодив ей точно промеж глаз. Собака жалобно заскулила, отползая назад и заливаясь темной, омерзительно смердящей кровью. Не сумев восстановить утерянное равновесие, отец Григорий сорвался со стены дворца и полетел вниз, душераздирающе воя, словно пикирующий бомбардировщик.

— Вот черт! — прокомментировал Конрад, следя взглядом за падающим священником. — Сейчас точно убьется…

Но, вопреки предчувствиям оборотня, иерей не убился. Он удачно приземлился головой в мягкий сугроб, воткнувшись в него по пояс, комично дрыгая обутыми в валенки ногами.

— Слава богу! — облегченно выдохнул Конрад, всерьез опасающийся за судьбу третьего эрайи. Он ловко сместился вниз, преследуя истекающую кровью собаку, практически ослепшую и контуженную. Одним ловким ударом мощного охотничьего ножа он перерубил ее массивную шею, и тело твари рухнуло вниз, запутавшись в колючей проволоке. Рыцарь ужом соскользнул на землю и, понатужившись, вытащил из сугроба оглушенного падением иерея, ухватив того за затрещавший подол рясы.

— Жив, отче? — Он насмешливо похлопал Агеева по щеке, приводя напарника в сознание. — Понравилось летать?

— Нет, — буркнул иерей, открывая глаза. — Я ведь, чадо, пока летел, чего только Богу не посулил, если выживу: и пить бросить, и спортом начать заниматься, и ругаться перестать…

— Ну и чего? — выжидающе осведомился вервольф, сдерживая подкатывающий смех — до того обиженным выглядело сейчас щекастое лицо болтливого иерея. — Выполнишь обещания-то свои, значит?

— Тьфу, стыдобища-то какая несусветная! — сердито сплюнул отец Григорий, поднимаясь со снега. — Ить лететь-то мне всего пять минут пришлось, а сколько за это время глупостей непотребных в голову пришло — сразу и не сосчитаешь…

На крыше Апостольского дворца не обнаружилось ни единого человека охраны. Наивный отец Григорий ребячливо радовался столь благоприятному для них обстоятельству, но куда более опытный в вопросах военной стратегии и тактики Конрад огорчился, понимая, что все это свидетельствует о том, что последний оплот христианской религии полностью исчерпал все свои человеческие ресурсы, испытывая острый дефицит в преданных ему бойцах. Мир в том своем состоянии, в каком он существовал до и после Рождества Христова, практически исчез, стремительно скатываясь в бездну мрака, кровопролития и смерти. Эра зла почти достигла своего апогея, бесповоротно перечеркнув период царствования человечества. Начиналась эпоха стригоев.

Среди сваленного на кровле хлама вервольф без труда отыскал моток прочной веревки и, привязав ее к станине неподъемного зенитного орудия, первым спустился вниз, на уровень третьего этажа. Ногами выбив прикрывающие окно доски, а заодно и само грязное стекло, он птичкой влетел в одно из помещений личных покоев его святейшества Бонифация. Затем рыцарь фон Майер помог влезть внутрь дворца неотступно следующему за ним иерею и, ничуть не прячась, открыто пошел из комнаты в комнату, изумляясь открывающемуся перед ним зрелищу упадка и отчаяния. В пыльном углу насквозь промороженного чулана он обнаружил беспорядочно сваленные полотна великого живописца Леонардо да Винчи, покрытые серебристыми разводами изморози, а на полу крохотной кладовки — бесценную церковную утварь, некогда привезенную из Иерусалима отважными паладинами-крестоносцами. Здесь, в апартаментах последнего из пап, перемешалось все: знаменитые картины, оцененные в миллионы долларов, и поношенные войлочные туфли, золотые византийские вазы и пустые винные бутылки. Этакого бедлама Конрад не видывал никогда и даже не смел представить себе ничего подобного. Ему казалось, что он попал в отстойник человеческой цивилизации, судорожно пытающейся спасти свои самые легендарные творения и грошовые, но столь дорогие сердцу мелочи. В мире образовалась тотальная неразбериха, произвольно смотавшая в общий клубок судьбы тысяч людей, обреченных на мучительную гибель. Тут заканчивалась земная власть и уже не имела значения физическая сила. Отныне спасти этот гибнущий мир мог только Господь Бог или же три его эрайи, наиглавнейшая из которых выступала в настоящий момент на стороне Тьмы. И Конраду оставалось последнее: уповать на чудо, да еще не сдаваться и не отступать перед лицом грядущей опасности, приближение которой он ощущал всеми фибрами своего закаленного в боях организма. Он понимал: на мир надвигается нечто страшное — некое черное первородное зло, способное мгновенно ликвидировать все прежние достижения людей и уничтожить их возможные будущие деяния. Но способен ли он бороться со столь чудовищным противником? Этого Конрад не ведал, но интуитивно догадывался, что узнает в самые ближайшие дни…

Обследовав с десяток пустых покоев, миновав просторные апартаменты с устоявшимся запахом плесени и забвения, вервольф и иерей с трепетом вступили на порог Климентинского зала и толкнули тяжелые дверные створки. Резные дубовые филенки хоть и скрипнули протестующе от их прикосновения, но все-таки поддались напору и нехотя растворились. Взору Конрада предстали огромные холодные палаты, едва освещаемые бледными лучами света, падающими наискось сквозь громадные цветные витражи под потолком. Неприязнь к этому месту вервольф почувствовал сразу же, буквально с первого взгляда. Наверное, когда-то раньше Климентинский зал подавлял своей роскошью и величием, но, увы, его лучшие дни остались в прошлом. Сейчас это сосредоточие христианской веры представляло собой весьма жалкое зрелище, запущенное и отвратительное. В центре грандиозного помещения возвышался папский трон в форме резного мраморного кресла, на котором восседал худой, как скелет, замотанный в шубу старик, а к его ногам преданно прижималось несколько изможденных человеческих фигур.

Немощный старик, в котором Конрад к своему бесконечному ужасу опознал папу Бонифация, судорожно обнимал толстую, переплетенную в алую кожу книгу. Поначалу вервольф решил, что понтифик мертв, но, приглядевшись, различил тонкий белесый дымок дыхания, слабо курившийся над его губами. Кончик носа и скулы папы начинали белеть, на бровях и ресницах скопился иней, глаза слезились, он весь ссутулился и мелко дрожал. Однако следовало признать: этот замерший в кресле полутруп выглядел истинным аристократом, а на его лице лежала печать самого высокого происхождения. Стук подкованных железом каблуков оборотня нарушил могильную тишину просторного чертога. Бонифаций робко приоткрыл правый глаз, затем левый и растерянно заморгал.

— Кто ты, — чуть слышно прошелестел его голос, — храбрец или безумец, осмелившийся посетить нашу скромную обитель?

— Я капитан Конрад фон Майер, — четко отрапортовал вервольф, — командир «Новых тамплиеров».

— Я слышал о вас. — Бонифаций благосклонно кивнул. — Вы успешно держали линию обороны, прославились героическими подвигами и прочими богоугодными деяниями…

— Ваше Святейшество, когда вы ели в последний раз? — требовательно осведомился вервольф, внимательно приглядываясь к острым скулам и ввалившимся глазам великого понтифика.

— Не помню, — откровенно ответил Бонифаций, слабо шевеля костлявыми пальцами. — Мои друзья согревали меня своими телами, но я уже очень давно не слышал от них ни слова, ни звука…

— Друзья? — Конрад тронул за плечо одну из фигур, прижимающихся к ногам папы, но вместо ответа она заскрипела, словно сухое полено, и кулем повалилась на пол. — Их трое, но, — он потормошил двух других стариков, — все они мертвы. Скончались от холода и истощения…

— Адриен Бонини, Джакомо Катальдини, Валерио ди Серето, — скорбно перечислял Бонифаций, — последние воины Христовы, да покойтесь вы с миром, друзья!

— И вовсе они не последние! — с негодованием воскликнул до глубины души обиженный отец Григорий, пока Конрад перетаскивал в угол зала тела усопших и укрывал их сорванным со стены гобеленом. — А чем мы хуже ваших кардиналов? Мы с Конрадом тоже готовы служить Вашему Святейшеству!

— Зачем мне? — Понтифик равнодушно улыбнулся. — Мой жизненный путь закончен. Послужите Иисусу или хотя бы той, которую называют Дочерью Господней!

— Селестине? — потрясенно переспросил Конрад, закончивший свою скорбную работу. — Вы говорите о Селестине дель-Васто?

— Да! — Лицо Бонифация оживилось, а его глаза налились живым блеском. — А по какому праву вы о ней спрашиваете, командир?

— А почему вы о ней упомянули, Ваше Святейшество? — не остался в долгу Конрад.

— Почему?

— Да, почему?

— Потому что я являюсь ее родным, биологическим отцом! — не выдержав этой пытки загадками, честно признался Бонифаций. — А значит, я имею на Селестину законное право, в отличие от вас!

— Да-а-а? — возмутился Конрад. — Подумаешь, отец! Зато я прихожусь ей мужем!

— Что?

— Кем?

Две пары мужских глаз взбешенно уставились друг на друга, пристально, в упор разглядывая нежданного соперника и желая тому незамедлительно сдохнуть на этом самом месте…