ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ОСТРОВ

Сколько летал я над тобой, Земля, и не знал, что ты такая большая и спокойная. Я лежал на верхней полке и уже много часов смотрел в окно, смотрел, как поезд несет меня через тайгу. Деревья стоят вкривь и вкось, и только ты наглядишься на этих силачей с могучими мохнатыми лапами, как вдруг ударит в глаза серебряный свет, и вся в пене, стремительная и синяя, вытягивается к горизонту река; несет она длинные связки плотов, крылатые судна, прыгает вместе с ними через пороги и легко, будто спичку, ломает о камень зазевавшееся бревно; но вот поезд нырнул под радугу, и тайга расстелила перед ним белую черемуховую скатерть, такую белую и душистую, что у пассажиров пошла бы кругом голова, не будь герметически закрыты окна; а потом выплывают навстречу, как туши доисторических чудовищ, сопки; для них лес — как трава: горбы спин вздымаются под самые облака. Выше их только Солнце, зеленое таежное Солнце.

Как я был рад, что не полетел к Байкалу в ракете, а сел в вагон, и вот теперь мой поезд скользит вдоль подвесного бесконечного рельса, рассекая крыльями воздух. Он огибает щетинистые спины уснувших чудовищ, хотя на карте тут дорога прямая. Но зачем мне все эти карты, и без них поезд привезет меня куда надо. Я мудрец, что сел в поезд: радуюсь великому простору земли, валяюсь на верхней полке, раздумываю обо всем на свете, готовлюсь ступить на остров Ольхон — на другую землю, может быть, даже на другую планету.

Еще я слушаю, как внизу, подо мной, за столиком течет мирная беседа. Я не смотрю туда, но знаю, что это старый сибирский капитан — здесь говорят «кап» — и такой же матерый «утюжник» (вертолетчик, утюжащий небо от зари до зари) от нечего делать припоминают мрачные истории. Круглый клуб дыма проплыл над моим носом — это из широкой, как чашка, трубки капа; дома он, без сомнения, любит восседать на медвежьей шкуре, добытой собственноручно полвека назад, а сейчас продавил до пола податливое кресло и грохочет хриплым басом, хоть и старается не повышать голос. Утюжник, наоборот, говорит вкрадчиво и пускает в меня тонкую струю сигаретного дыма. И я невольно слушаю разные истории, которые случались на воде и в воздухе: как вмерзла в лед вся флотилия и кап на старом теплоходе ледоколил всю ночь; как бросали с гравилетов динамит, чтобы взорвать ледяные заторы и спасти город от наводнения; и про свирепую реку я услыхал, про Витим, на котором всего три горстки песка, а все остальное — камень; и узнал, что такое таежный «стакан»: на маленькую поляну, окруженную высоченными пихтами, мой утюжник, как ложку в стакан, осторожно опустил вертолет, выручая из беды заплутавших геологов.

Соседи высказывались попеременно, а когда очередь доходила до меня и наступала вопросительная пауза, я делал вид, что дремлю. Мне казалось, что я знаю этих людей много лет, и мне было приятно говорить с ними про себя. Ты, ленский кап Павел Агафонович, — Грамофоныч, как ты сам себя называешь за трубный голос, — год за годом будешь ходить по серьезной реке Маме, по не менее серьезному Витиму, по спокойной, но с характером Лене; в короткие часы сна приснятся тебе мели, пороги, заторы, и ты проснешься, вскочишь, едва встанет твой корабль, а солнце, мороз, ветер не устанут рубить все глубже складки на твоем дубленом лице. И ты, мой коллега — гравилетчик Зюбр, хитрющий таежный утюжник, ты будешь курить сигарету от сигареты, ожидая запоздавших товарищей, а потом всю ночь тренировать молодых пилотов: взлет — посадка, взлет — посадка, чтобы утром они, прикрыв на минуту город своими трепещущими крыльями, разлетелись утюжить тайгу к геологам, охотникам, шахтерам. А я… я через час-полтора сойду с платформы на берег Байкала и увижу серебряный шар над песчаным островом.

Я готовился к этому моменту, продумывая каждый свой шаг. Я знал, что если я что-то и упустил в своей программе, в решающий момент меня выручит интуиция. Ведь я не ошибся, когда во сне меня укололи иголки и я встретил Каричку под старой сосной. И я скорее почувствовал, чем увидел, грязно-белое облако в ту ночь над головой Карички, когда она была принцем датским. И Рыж с Лехой провожали меня в космопорте — недаром же мы забрели туда. И страх, мой страх за Каричку, пока я скитался по свету, не обманул меня: приехав, я увидел белое, как гипс, лицо…

И все же я не умел прищуриться, как Рыж, и вдруг увидеть летящие космические частицы или что-то другое, никогда никем не виданное. Не умел. Если б умел, давно бы угадал строение облака, и тогда не пришлось бы мне в такую жару тащиться по байкальскому льду к острову. Даже не верится, несмотря на все фокусы синоптиков, что летом могут существовать замерзшие озера, именуемые к тому же морями…

— Хочешь воды со льдом?

Я встретил участливый взгляд и улыбнулся: таким я и представлял тебя, утюжник Зюбр; именно с таким серьезным выражением лица и немного насмешливыми глазами пилот спрашивает пассажира о самочувствии. И я ответил:

— Нет, я не хочу пить. Все в порядке.

Он понял, что я его давно уже знаю, усмехнулся, жестом пригласил спуститься к столу.

— И мне послышалось: лед! — громыхнул кап, пустив мне в грудь клуб дыма.

— Может быть, — сказал я, — во сне…

— Понятно, — согласился кап. — А куда ты едешь?

— Тут недалеко. — Я неопределенно махнул рукой.

— Однако я знаю тут каждый полустанок, — продолжал неугомонный кап. Даже там, где-экспресс не останавливается.

— На Ольхон, — сказал я честно, чтобы они знали, куда и зачем я еду. И посмотрел в окно: какое там буйствовало зеленое лесное солнце!

— Понятно, — сказал кап. — На Ольхоне я убил первого в своей жизни медведя. Медведи, однако, там не водятся, но зимою иногда приходят по льду к острову…

Кап продолжал свою историю, и гравилетчик слушал его, задумчиво разглядывая золотые пуговицы на своей форме, а я вспомнил прощание с Каричкой и Рыжем.

Мы сидели в комнате Рыжа, и у ног моих стояла легкая сумка с комбинезоном — весь дорожный багаж. Рыж слушал меня с горящими глазами: он-то все понимал. Каричка задумчиво рассматривала игрушечный черный шарик, в котором крутилась маленькая Галактика.

— Значит, ты решил, — вздохнула она.

— Да. Скажи об этом Акселю. Я сам не мог.

— Он рассердится.

— Пускай. Но я узнаю код облака. А победителей не судят.

— А как ты попадешь? — спросил Рыж. — Остров окружен силовым полем, и никто не может пробраться туда.

— Читал в газетах, что Гарга приглашает добровольцев для опытов. Проход в силовом поле открывается ежедневно. На границе дежурит мобиль Гарги. Только, по-моему, никто к нему не едет.

— Март, возьми меня с собой! — попросил Рыж.

Я сделал вид, что не услышал его, и продолжал:

— В библиотеке пересмотрел работы Гарги, даже студенческий диплом. Все про биомашину. Казалось бы, просто: искусственные клетки, долгоживущий организм. И все же никто не мог построить биомашину, а Гарга, кажется, изобрел.

— И он может сделать искусственного пилота, который полетит в другую галактику?

— Наверно, может.

— Март, честное слово, я не буду просить твоего дядю, чтоб он превратил меня в бессмертного! — Голос Рыжа дрогнул от волнения. — Я только одним глазком взгляну на эту «био» и назад.

Но по глазам Рыжа я видел: он уже летел за сотни световых лет, разглядывая цветные звезды. И чтобы так когда-нибудь случилось, я строго сказал:

— Нельзя, Рыж. Там опасно. А то, что я делаю, — это просто разведка.

— Ничего себе разведка! — сердито сказала Каричка. — Лезть в самое пекло.

— Я — бродяга воздуха, ты забыла? И не раз возвращался из пекла. Кроме того, там уйма всякой техники, там дежурят ракеты, гравилеты и прочее. Ну, прощайте!

— Ладно-ладно, — захныкал Рыж. — Ты думаешь, я такой? Я тоже придумаю какую-нибудь хитрость с этим облаком…

Через полчаса я был в поезде, в том самом, что несся сейчас между гранитной скалой и горным потоком, в том самом, где кап рассказывал свою историю про первого убитого медведя. И когда он кончил, Зюбр спросил меня:

— Сам решил туда?

— Ага.

— Смотри, парень, назад нелегко выбраться. Почище «стакана». Слыхал?

— Слыхал.

— Силовое поле. Сам пробовал. Пришлось облетать.

— Знаю, — сказал я.

— Однако я тоже на Ольхон, — выпалил вдруг Павел Агафонович.

Глубоко запавшие выцветшие глаза капа смотрели на меня, казалось бы, равнодушно, и я не понимал, хитрит он или нет, но обрадовался:

— Неужели?

— К сыну в гости, — охотно пояснил кап. — Рыбак он, инженер.

— А я к дяде, — сказал я, чтоб кап не подумал, будто я хочу стать бессмертным.

— Кто же это? — удивился кап и уселся поудобнее, словно готовясь услышать целую историю. — Я всех на Ольхоне знаю.

— Профессор Гарга, — сказал я тихо и покраснел. — Я еду работать, добавил я.

— Как же, знаем Гаргу! — почти крикнул кап. — Феликс Маркович, серьезный человек… Ну, а шубу-то взял? Там, однако, мороз.

— Вон, — я кивнул на сумку, — комбинезон. С отоплением.

Старик рассмеялся.

— А мы по-стариковски. В шубе.

От этих расспросов капа про шубу мне стало легко. Захотелось открыть окно, высунуться по пояс, смотреть, как поезд огибает плавно изогнутую сопку, а за ней стоит такая же махина. Я уже взялся за поручни, забыв, что окно не открывается, но вертолетчик сказал:

— Нельзя, выбросит: скорость.

И тоже вспомнил, что окно не открывается, улыбнулся своей промашке, включил видеообзор. И закружились там столетние сосны, промелькнула длинная ровная платформа со змеями эскалаторов, ползущими прямо из леса, а потом вдали, за деревьями, заголубело таежное море. И кап сказал:

— Когда-то ходил я по рекам на старых теплоходах. Чудно вспомнить: только и глядишь — где мель? А управляешь пальцем. Вот так грозишь пальцем механику: полпальца вправо, полпальца влево, а не поймет — так и с добавлением слов. Глотка-то у меня хорошая, по всей реке слышно. Так и говорили: Грамофоныч приближается. А теперь хоть всю ночь спи, однако речная ракета идет себе. Мели как были — на своих местах, а она, голубушка, танцует поверх. Пусти, в блюдце с водой — пройдет. Осердиться и то не на кого.

— Иди, отец, к нам, — пожалел его Зюбр. — Мы в такие чертовы дыры забираемся, что нормальному человеку, живущему, например, в небоскребе, и не приснится.

— А ты что, хочешь в небоскреб? — прицепился к слову Грамофоныч.

— Да жил я там. — Зюбр махнул рукой. — Пока не сбежал сюда.

— Однако у твоего дяди свой небоскреб. — Кап, видимо, хотел преподнести мне, горожанину, приятный сюрприз.

Но я равнодушно сказал:

— Вот как.

— Да, городской дом, большой такой кубик. Из серого камня.

— Старая типовая постройка?

— Лаборатория, — подтвердил кап. — А в ней машины. Какие — не показывает. Ворота на замке. Серьезный профессор.

— На замке?

— Ага. Прежде этих замков было больше, чем людей, а теперь хоть экскурсии води к Гарге. — Кап остался доволен своим выводом и пустил три клуба подряд, держа в ладони свою широкую, как чашка, трубку. — Очень серьезный изобретатель, — добавил он.

Динамик вкрадчиво объявил, что через три минуты остановка. Зюбр больше не спросил меня ни о чем, хотя глаза его сверлили меня насквозь. На прощание он сказал:

— В случае чего дай знать о себе. Порт Айхал, командиру.

— Спасибо, командир.

Кап одел уже свою мохнатую меховую шубу, такую же шапку и двинулся к дверям. На платформу вышли только мы двое. Махнули в окно командиру, махнули еще раз сверкнувшим уже вдалеке крыльям поезда и стали осматриваться.

Все было почти так, как я и представлял. Белый, рваный клык скалы, только не справа от меня, а слева. Ровная, закруглявшаяся у горизонта черта, делящая весь мир на зеленое и белое: здесь кончался невидимый защитный купол, прикрывший Байкал; по одну его сторону — лето, по другую зима. А там, где поднялись два голубых луча, указующих проход в поле, чернеет гладкий дежурный мобиль почти музейной конструкции. Значит, едем.

Кап, раскуривая трубку, молча показал вдаль, и я увидел в чистой голубизне маленькое серебристое пятнышко. Неужели это и есть облако? Я ловко влез в свой комбинезон и не стал застегиваться, чтоб не вспотеть.

Мы переступили невидимую черту, у которой росла трава и медленно таял снег, и направились к мобилю.

Шофер знал Грамофоныча, почтительно с ним поздоровался, а у меня спросил:

— Вы к кому?

— К дяде! — резко ответил за меня кап. — Что-то раньше, Смирнов, вы почтительней встречали гостей и не задавали бестолковых вопросов.

— Раньше по морю летом ездили на катерах, — уклончиво ответил шофер.

— Свои порядки заводите, — проворчал кап. — А лов как? Подледный? (Шофер кивнул.) Верно говорят: вам, ольхонцам, лишь бы как потруднее.

Мобиль осторожно сполз с берега на лед, и сначала под колесами тонко и жалобно звенели торосы, словно мы пробирались по столу, уставленному фарфоровыми чашками, а потом машина выбралась на ровное место и покатила, набирая скорость. Что это был за лед! Я глаз не мог оторвать от дороги: голубые, светло-зеленые, молочно-белые, матовые, серебристые плиты были уложены одна к одной в затейливый узор. Пожалуй, ни один художник и архитектор не могли похвастать такой сумасшедшей красоты мозаикой, а ведь это были всего-навсего остекленевшие волны, фантазия мороза и ветра. И весь Байкал в оправе скал и сопок сверкал, светился, как драгоценный камень, выставлял себя напоказ, понимая, что он виден сквозь лед до самого дна. А мои спутники знали все это и деловито обсуждали, какая под нами сейчас глубина и где расставлены сети, а чуть позже показали мне место, где ни одна сеть не достанет до дна: гам очень глубокая морщина старушки-земли.

Все же я решился спросить, почему Байкал — море, хоть и не впадает ни в какой океан. И кап сурово сказал:

— Слишком много рыбаков утонуло тут в свое время.

Теперь я другими глазами смотрел на сверкавший Байкал, на ровный узорчатый его щит: я подмечал парок над черными пятнами пропарин — там били со дна теплые ключи, видел змеившиеся трещины — следы подледных течений и, когда издалека прилетел пушечный выстрел, догадался, что с такой силой лопнул где-то лед.

Длинный остров вмерз в ледяные поля, словно попавший в беду дрейфующий корабль. Ветер сдул с него весь снег, и он предстал перед нами в своем естественном желто-красном виде, а там, где полагается быть пассажирским каютам, стоял золотистый поселок. Стекло, металл, желтые доски сосны отражали солнечные лучи прямо в лицо, и мы, щурясь, рассматривали легкие, устремленные ввысь постройки, стоявшие, казалось, как попало, вперемежку с соснами. Но зоркий глаз капа моментально установил здесь свой порядок. «Пятый дом на улице Обручева видишь? Я туда», — довольно произнес кап.

А за улицей Обручева, которая, как я заметил, хитроумно петляла меж песчаных холмов, туда дальше, за лесом или парком низких, пригнутых ветром сосен, возвышалась лаборатория старой типовой постройки. Нельзя сказать, что серый куб выглядел мрачным и старомодным: в его контур вплетались ажурная радиомачта, лопасти локаторов, солнечные зеркала, купол маленькой обсерватории, — и все же он казался тяжелым каменным чужаком в золотистом рыбацком городке. Над пикой радиомачты в вышине застыло облако, тень его падала на крышу лаборатории. Мне показалось это символичным. Впервые я видел облако все целиком и на таком близком расстоянии: идеально круглое, торжественно блестящее, похожее скорее на большой, чудом висящий в воздухе металлический шар, чем на наше земное, лохматое, неторопливо плывущее в дальние страны облако. Я смотрел на него одну-две секунды, но очень внимательно. И ничего ему не сказал.

Кап пригласил меня вечером на уху и пошел к бурундучатам, как он называл внуков (сын его был на промысле в Малом море, где-то между островом и материком). Он шагал по песчаной дороге, прямой и огромный в своей мохнатой шубе, радуясь веселому визгу бурундучат, которых он посадит на плечи, а я подъехал к воротам. Створки вползли в пазы, мобиль очутился во дворе. Медленно-медленно поднялся я по ступеням, дверь распахнулась. Я вошел в вестибюль и долго жмурился, привыкая после сверкания льда к полумраку, потом вылез из комбинезона, постучал в первую дверь.

— Войдите, — услышал я голос дяди.

Он сидел за разложенными бумагами. Я шагнул ему навстречу и выпалил то, что давно приготовил:

— Я приехал не для того, чтоб стать бессмертным.

— Знаю, — усмехнулся дядя. — Второго Килоу пока не нашлось. Ты приехал работать, не так ли? Я верил в это. Ну, здравствуй.

Я пожал сухую крепкую руку, оглядывая кабинет Гарги.

Он понравился мне своей простотой. Просторный, неправильной формы ящик из светло-золотистой сосны, грубо сколоченный деревянный стол посредине. Здесь же, под рукой, счетная машина, доска с мелками, телеэкран. Стулья вдоль стен, складная кровать в нише, шкаф. В окне мягко светится Байкал.

— Обитель отшельника, — иронически сказал дядя.

Я еще не верил себе: вот он — тот единственный человек, который договорился с облаком. Имя его известно всем и вызывает то улыбку, то чувство тревоги, то раздражение. Когда-то он качал меня на коленях. Сейчас, смахнув на край стола разбросанные бумаги, угощает кофе. Человек, обещавший людям бессмертие, наливает из обыкновенного кофейника в обыкновенные стаканы.

Потом он включает экран, знакомит меня с лабораториями:

— Химическая.

Во весь экран смуглое узкое лицо.

— Доктор Наг, заведующий, — представляет Гарга. — Март Снегов, наш новый работник. Программист.

Доктор Наг кивает, отходит от экрана, открывая прекрасно оборудованную лабораторию: достаточно беглого взгляда, чтобы убедиться в этом. Дальше я вижу подземный ускоритель, физическую лабораторию, мастерские, наконец пустой машинный зал. Три новые машины. Здесь мне предстоит работать.

— Я обхожусь собственной головой и вот этим арифмометром. — Дядя показывает на свой счетный автомат. — Но работы очень много. Пользуйся всеми машинами.

— А ваш программист?

— Сбежал. Ему, видишь ли, не нравилось жить в глухом углу. Я надеюсь, ты серьезный человек.

Я дернул плечом: откуда я знаю?

— Работы много, — повторил Гарга. — Но она окупится с избытком.

Экран показал комнату, уставленную приборами.

— Биомашины.

Я смотрю на приборы, стараясь уловить в их контурах что-то необыкновенное. С виду приборы такие же, как во всякой лаборатории.

— Музейные экспонаты, — говорит Гарга.

Я не скрываю своего удивления, и дядя поясняет:

— Теперь, когда найден принцип, можно ставить опыты с продлением жизни прямо на человеке. К сожалению, в эти часы Килоу отдыхает. Но вы еще познакомитесь.

— Значит, это вполне серьезно — ваше обращение?

— Гораздо серьезнее, чем там сказано. Увидишь… Что, на материке смеются?

— Кто как, — сказал я уклончиво.

— Естественная реакция. Люди всегда смеются, пока не увидят, что вовлечены против воли в новую орбиту. — Меж его бровей прорезалась глубокая складка. — Против воли, — повторил он и вдруг улыбнулся.

Эта улыбка не обещала ничего хорошего, но я молча проглотил ее, решив стать спокойным наблюдателем: мне надо было во всем разобраться, все понять, только тогда я мог добиться своей цели.

Я нарочно не спрашивал про облако, и когда увидел на экране радиостудию, долго не верил, что дядя держит связь с облаком по радио.

— Неужели это так просто? — твердил я, оглядывая обитые изоляцией стены, дикторский столик, висящие головки микрофонов.

— Примерно так же, как я говорю с тобой. Местное радиовещание оказалось берегом Вселенной, — улыбнулся дядя.

— И оно отвечает голосом?

— Буквами. Дает свои резолюции. Как видно, в созвездии Ориона процветает бюрократизм.

— Ориона? — Я присвистнул от удивления.

— Как пишут в газетах, — пояснил дядя, — первый контакт между двумя далекими мирами.

— Это робот?

— Название не имеет значения. Оно могущественнее нас.

— А как вам удалось, дядя… — Я не закончил фразу: Гарга устало махнул рукой.

— Объясню как-нибудь в другой раз.

— А мы-то…

Я расхохотался, вспомнив, как самые тонкие инструменты, изобретенные человечеством, атаковали молчащее облако. Достаточно было бы и переносной рации, чтоб договориться с ним. Но нам оно не отвечало!

И я стал рассказывать, как мы гонялись за облаком, пропуская все события через увеличительное стекло юмора, выдумывая нелепые положения, подтрунивая над собой и над товарищами. Подобие улыбки мелькало на дядином лице, но вряд ли он был настолько наивен, чтобы выложить сразу все свои козыри. Попутно я сочинил почти правдоподобную историю, как надоела мне эта бесполезная гонка и как я тайком удрал из экспедиции, вспомнив его, дядино, предложение. Я видел, что Гарга доволен моим рассказом, но, чтобы он особенно не возносился и не представлял себя сверхчеловеком, мимоходом упомянул, что вокруг Байкала строятся мощные установки и неизвестно еще, к чему все это приведет.

— Знаю! — резко сказал Гарга. — Надеюсь, они никому не понадобятся.

— Да, — вспомнил я, — ваше исчезновение с космодрома всех удивило. Ученые говорят, что вы первый человек, использовавший энергию П-поля для передачи изображений и звука.

Дядя рассмеялся.

— Теперь начнут писать, — сказал он, — что еще раньше кто-то наблюдал многократное отражение далеких галактик. Следовательно, я не первый.

— Значит, таким образом облако изучало нас из космоса?

— Вероятно.

— Скажите, Сингаевский у вас?

— Это кто?

— Гриша Сингаевский. Пилот, который попал в облако.

— А-а… Нет, он по-прежнему там. Насколько я знаю, оно его исследует. Но не волнуйся, он будет возвращен.

Возвращен. Он говорил о человеке, как о предмете… Невидимая черта в одно мгновение разъединила нас. По эту сторону был я, мой Рыж, ровная челка Карички, маленькая Соня в золотых кружочках, хмурый Аксель, кап со своей смешной трубкой, бурундуки, которых я никогда не видел; по ту сторону — облако и Гарга. Но я должен был сделать шаг и переступить черту.

— Я надеюсь, он вернется живой и здоровый, — сказал я.

— Не волнуйся… Как отец с матерью? Что у них нового? — спросил дядя.

— Все хорошо.

— Сколько уже они там?

— Шесть лет.

— И ты не хочешь полететь к ним?

— Не, — сказал я небрежно. — Пока погуляю, поброжу по свету. Как поется в песенке, чудес на свете много. Кстати, дядя, когда у вас сеанс связи с облаком?

— В пять.

— Я могу быть с вами?

Гарга подошел ко мне вплотную, прямо посмотрел в глаза. Я выдержал пристальный взгляд.

— Можешь.

— Спасибо, мне будет интересно. Я иду работать?

Он легко отодвинул часть деревянной стены. Под ней была железная дверь. Мягко повернулся в замке ключ. Высокий, в рост человека, шкаф доверху забит бумагой. Взяв пачку исписанных листов, Гарга взвесил ее в руке, спросил:

— Не много?

— Постараюсь, — сказал я. Кажется, ему нравился тон послушания.

— До пяти. Обед привезут прямо в зал.