Сердечно распрощавшись с четой Швепсов, члены триумвирата перекурили с дворником, степенно обсудили погоду и перспективы садовых урожаев (некурящий Илья демонстрировал ребятне «бой с тенью»), а напоследок поздравили с добрым утром папуасскую черепушку в «Оке». Черепушка с видимым нетерпением справилась, успели ли они вырвать у Полковника сердце и если да, то нельзя ли угоститься малой толикой свежатины? Друзья почесали в затылках, вразнобой разочаровали бедняжку людоеда, после чего поспешили вернуться к менее кровожадным ларам и пенатам. То есть к Фенюшке и Геннадию.

Лары и пенаты, эти духи домашнего очага, которых хлебом не корми, дай навести теплый моральный климат в жилище, тем, собственно, и занимались. Инопланетный пришелец был счастлив, насколько вообще может быть счастлив профессор дружбанологии, нашедший доказательство существования Главного Друга Вселенной. Он напевал, пританцовывал и выглядел пьяным без вина, которое, собственно, и не было ему нужно для опьянения. При взгляде на иноземного гостя становилось как-то праздничнее на душе: все-таки неуклюже танцующий крокодил довольно забавное зрелище. Фенюшка, напротив, сидела тихо, присутствия своего никак не обнаруживала. Однако чувствовалось: тут она, рядышком. Отчего сразу делалось покойней и уютней. Примерно как от мурлыканья кошки или пыхтения самовара.

– Что ж, ребята! – провозгласил Алексей, сверкая орлими очами. – По-моему, мы совершили великое дело. Превратить давнишних противников если не в союзников, то хотя бы в нейтралов – это дорогого стоит.

– Предлагаешь спрыснуть успех? – перевел восторги товарища на общеупотребительный язык прагматик Никита.

– Точно так! – расплылся Леха в улыбке. – Если, конечно, коллектив поддержит.

– Ну коллектив-то у нас дружный, – с воодушевлением сказал Илья. – Думаю, Попец-удалец, ты не останешься в тоскливом одиночестве.

– Да-да! – энергично закивал Геннадий. – Преувеличенно славное начинание. Поддержим под обе руки. Мне безапелляционно не терпится выпить на бутерброд с тем, кто вернул мне веру в успех моей великой пассии… То есть миссии.

– Во! Душа-человек! Свой в доску! – заключили друзья. – Ну как с таким не употребить за расцвет галактической дружбанологии?

– Вот те на! Снова употреблять? А как же мораторий на спиртное? – прозвенела с напускной строгостью Фенюшка.

– Временно аннулирован в одностороннем порядке, – ответил Леха нудным голосом канцелярской крысы. – Вследствие неучтенных ранее факторов. Как то…

– Ладно, ладно! – зашумели на него друзья. – Факторы изложишь после, в письменном виде. А сейчас давайте думать, кого в гости позовем. Чтобы не было потом разговоров, что спиваемся втихомолку.

Понятно, что мысли у всех двигались в одном направлении. Инга? А как же. Ванюша Дредц? Обязательным образом. Сильфида Антонина с Пашей-Пафнутием? Само собой! Да плюс троица присутствующих мужчин, Геннадий, бестелесная барышня и то ли присутствующий частично, то ли частично отсутствующий вяленый Доуэль. Итого десять голов, полный комплект. Хорошее круглое число для создания хорошего пиршественного круга, выражаясь эпическим языком.

Попову, как зачинщику-инициатору, вручили огромную Илюхину сумку и отправили в гастроном, разрешив выбирать напитки на собственное усмотрение. Геннадий активно рвался ему помочь, но был остановлен из понятной предосторожности. Одно дело, когда «по улице ходила большая крокодила» в песенке, – и совсем другое, когда в реальности. Могли возникнуть эксцессы и ненужные разговоры.

Когда Попов убыл, Муромский сел на телефон, а Никита, как признанный виртуоз мясорубки, половника и шумовки, выдвинулся в район кухни. В помощь ему были назначены: рептилоид (резать овощи) и Фенюшка. Впрочем, скоро берегиня выставила с кухни обоих. Зеленый профессор не столько шинковал соленые огурчики, сколько прикладывался к рассолу, а Никита, пользуясь случаем, решил браво, по-офицерски приволокнуться за нею самой. Подумаешь, невидимая – воображение-то на что? Комплименты, расточаемые им, сделали бы честь самому поручику Ржевскому. Но честной девице показались чересчур уж вольными.

Раззадоренный собственным гусарством, Никита сейчас же подступил к Илюхе с предложением «слетать до Инги».

– Зачем звонить? – пылко убеждал он друга. – Резвые ноженьки гвардии комиссара Добрынина стократ надежней. Да и самой мадемуазели будет куда приятней увидеть симпатичного гонца, чем услышать противный трезвон телефонного аппарата и искаженный помехами голос неведомо кого. Чего доброго, не узнает тебя и трубку бросит! А мне знаешь как обрадуется!

Илья, которому деятельный интерес посторонних мужиков (пусть даже друзей) к соседушке-студенточке уже во как надоел, погрозил Никите пальцем.

– И не надейся. Тебя – к Инге направить? Это же все равно что лиса в курятник запустить.

Никита всплеснул руками:

– Вот же дьявол ревнивый. Не, ну ты глянь, Геннадий, на этого Отеллу картафановского разлива! Во дает, боксер! Илюшка, да ты что, впрямь думаешь, что я начну к ней клинья подбивать?

– Не думаю, а знаю, – рассудительно отвечал Муромский. – Вон как глазки-то сверкают. Я ведь слы-ышал, что ты на кухне Фенюшке наговаривал, охальник этакий.

– Подслушивал, ай-я-яй… – укорил его Никита.

– Да как тут не услышать-то? Когда ты, кобель, во всю глотку орал про свое преклонение перед ее бесподобно гладкими коленями и несравненными… гхм… персями.

Добрынин принял оскорбленный вид:

– Во всю глотку? Да ну… Напраслина. Истинно говорю вам: напраслина!

– Вот тебе и ну. Отпирается еще. Перси несравненные поминал? Чего потупился?

– Профессор, – спросил Никита вполголоса, – я что, действительно громко выступал?

Геннадий кивнул и сообщил:

– Будто иерихонские губы. Или трупы?..

– Трубы, браток. – Никита призадумался. – Ну это, наверное, потому что масло на сковородке шипело. И вода в кастрюле булькала. И ножи стучали каленые. И крокодилы хрустели соленьями-маринадами в семьдесят семь зубов. И ты, Илюха, в трубку голосил, будто у тебя не телефон, а рупор… – Посчитав, что внимание Муромского убаюкано, он вновь провокационно предложил: – Ну так как, сгоняю к Инге? – И, не теряя инициативы, быстро добавил: – Если опасаешься, что снова начну заворачивать про перси и колени, могу прихватить с собой Геннадия. Так сказать, в роли бонны.

– Не хочу в роли бомбы! – заартачился инопланетянин. – Я пофигист. Или панцер-фауст? В общем, no war, make love!».

– Тогда дуэньей, – продолжал щеголять эрудицией Никита. – Когда собираешься мэйк лав, дуэнью-сообщницу иметь – первое дело, извиняюсь за двусмысленность.

Он явно был в ударе. То ли зрелище счастливого воссоединения Швепсов так повлияло на него, то ли предвкушение скорого пиршества. То ли просто случился гормонально-адреналиновый выброс по причине летнего времени. Словом, было ему весело и хотелось распространять веселье на каждого, кто под руку подвернется. Лучше всего, конечно, чтоб под руку попадались представительницы прекрасного пола.

– И дуэли не люблю, – после некоторой заминки сообщил Геннадий. – Я миротворец в пятидесятом пополнении!

– Ну тогда хоть гувернером, – не падал духом Добрынин.

– Я буду твоим гувернером, – вмешался Илья в спор, грозивший затянуться надолго. – Идем, гаврики.

– А может, останешься дальше звонить? – невинно предложил Никита.

– А незачем, – в тон ответил Илья. – Всем, кроме Инги, я уже телефонировал. Скоро прибудут.

Он пригладил ладонью бобрик, застегнул воротник рубашки и шепотом пожелал себе: «С богом!»

Добрынин, последовательный атеист по долгу службы – солдат должен верить всего в две вещи: в победу и в правоту отца-командира! – скорчил недоуменную гримасу.

Кроме того, он всегда считал, что навещать дам желательно все-таки в одиночку.

После того как Инга открыла перед ними дверь, Никита уверился в этом окончательным образом.

Странная прихотливость сюжета до сих пор не позволила нам описать эту достойную девушку. А ведь по праву авторов мы располагаем о ней исчерпывающей информацией – включая данные интимного характера. Впрочем, заполняя этот досадный пробел, мы не станем углубляться в частности, обойдемся общими сведениями.

Инга была натуральной до самых корней волос блондинкой. Лишь некоторые пряди выкрашены в огненно-рыжий цвет – для контраста. Сероглазая, с некоторым количеством очаровательных веснушек. С губами, при первом же взгляде на которые мечтаешь впиться в них страстным лобзанием. О щечках, носике и ушках мы говорить не станем, ибо читателю и без нас ясно, что они вылеплены Создателем из наилучших материалов по превосходнейшим меркам. Фигура Инги заслуживает особого упоминания – у авторов при ее описании вертится на языке могучее словосочетание «категорический императив!». Именно так, с восклицательным знаком. Следует заметить, что большинство мужчин ниже шести футов ростом рядом с Ингой абсолютно терялись. Как в психологическом, так и физическом значении. Единственным представителем сильного пола, кто при среднем росте и телосложении не стушевался перед этой валькирией (вот еще одно приемлемое определение для сей удивительной девушки), оказался, как нам помнится, именно Никита Добрынин.

Впрочем, русские офицеры никогда-то не боялись атаковать самые укрепленные высоты.

…Инга, видимо, только что вышла из ванной. Коротюсенький шелковый халатик василькового цвета едва прикрывал ее аппетитную… э-э-э… Выразимся иначе, халатик высоко открывал великолепные ножки. И рискованно открывал (если угодно, кое-как прикрывал) те самые округлости, из-за которых давеча уже ломались копья. Вдобавок учтем рассыпавшиеся по плечам Инги влажные волосы, аромат хорошего мыла, бриллиантовые капельки воды на нежной девичьей коже – и враз поймем, отчего гонец Никита и его гувернер Илья натурально обалдели.

На выручку им пришел вселенский дружбанолог, которому для обалдения требуется не чарующий вид краешка розовой ареолы земной женщины, а дивное зрелище глянцевых изумрудных чешуек у основания шеи персеанской рептилоидихи.

Геннадий мягко оттеснил впавших в оцепенение Муромского и Добрынина и цветисто поздоровался, продемонстрировав между делом отменное знание классики:

– Презабавно мне лицезреть насыщенный тонус вашего эпителия, милая ящерка! Так начинания, вознесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия, как я теряю речи дар, имея ваши перси пред собою!

(Ну что ты будешь делать, решительно не получается у авторов избежать в этой главе упоминания персей!)

Инга не стала ойкать и падать в обморок. Лишь улыбнулась с сознанием собственной неотразимости для любых видов разумных существ, чуть-чуть поправила халатик и сказала:

– Ах, какой вы куртуазный, мсье, я просто млею. И как же вас звать, дорогой шекспировед?

– Его звать Геной, – очнулся Никита. – Геннадием. Он из дальнего космоса, неважно говорит по-нашенски, поэтому мы его попросим отойти в сторонку! Да-да, милая ящерка, шажок-другой вбок. Третий-четвертый назад. Ать-два! Молодцом, боец. Там и побудь покамест.

Пространство для маневра было расчищено. Добрынин, демонстрируя отменную выправку и подлинно кавалергардскую галантность, шагнул к девушке, опустился на одно колено и на целую минуту припал к ее ручке.

– Меня вы, Инга, конечно же помните, – сказал он, оторвав губы от изящного запястья. – Вы не могли меня забыть, как не мог забыть вас я. Ну а это, – он мотнул в сторону Муромского чубом, – это…

– А меня она помнит тем более! – громыхнул Илья.

– …Это Илья, которого вы помните тем более, – хладнокровно завершил Никита начатую фразу и энергично встал. – Мы здесь для того, чтобы сообщить вам…

– Да вы проходите, – спохватилась Инга.

Никита попытался немедленно воспользоваться приглашением, но был остановлен железной рукой Муромского.

– Мы ненадолго, – сказал Илья, оттаскивая не в меру шустрого товарища. – Ты, Инга, вот что… Подбегай ко мне через полчасика, ага? У нас междусобойчик наметился, а без твоего присутствия (благоуханного присутствия! – встрял неугомонный Никита) мы там заскучаем. Ты вообще как, не занята? Сессия, то-се…

– Нет, не слишком, – сказала Инга. – Хорошо, я подойду. А… кто будет?

– Мы с этим дамским угодником, – взъерошил Илья волосы скалящемуся в улыбке Добрынину. – Лешка, само собой. Геннадий будет, Ванька Дредд…

При последнем имени глаза у Инги как-то по-особенному блеснули, и Муромский это конечно же заметил. Он осекся на мгновение, а потом скороговоркой завершил:

– Ну и еще пара хороших людей. Жених да невеста. Ждем, короче говоря.

Толкая перед собой вертящего головой и рассыпающего воздушные поцелуи Никиту, он зашагал вниз по лестнице.

Когда дверь за Ингой закрылась, Добрынин вмиг стал серьезным, остановился и упер палец в грудь Илье:

– Смирно, боец! Ты чего разнюнился? Трепаный взвод, да я ради тебя мелким бесом рассыпался, чуть колесом перед ней не пошел, а ты с позором отступил. Что за ерунда, Илюха?

Муромский тяжко вздохнул, с благодарностью пожал Никите руку и, не проронив слова, двинулся дальше.

– Геннадий, ты-то что молчишь, дружбанавт хренов, профессор кислых щей?

– Не стой на пути у высоких чувств, – знакомым каждому аквариумисту-любителю дребезжащим тенорком пропел рептилоид, после чего постучал когтем по своей шляпе.

Жест этот можно было истолковать в том числе как: «А ты подумай головой, балда!»

Никита присел на ступеньку, достал папиросу, закурил и жадно высадил в три затяжки.

Мало-помалу подтягивались приглашенные.

Уже Паша-Пафнутий, потрясенный Илюхиной аудио-библиотекой, по самые лопатки влез в шкаф с дисками. Из шкафа доносились нечленораздельные восклицания, а по временам высовывалась рука с оттопыренным большим пальцем. Иногда меломан вылезал из хранилища записей, рысил к проигрывателю, вставлял диск, надевал наушники и закатывал в восторге глаза. Поднесенные стопочки он, однако, опустошал вполне исправно, закусывал легонько…

Уже Ванька Дредд, устроивший для начала встречу соскучившихся друг по другу сушеных голов, сбросил цветастый балахон, оккупировал кухню и готовил необыкновенное папуасское блюдо с труднопроизносимым названием. Ингредиенты в этот шедевр островной кулинарии входили такие, что не только гастрономический конформист Леха, но даже всеядный Никита предпочел ничего о них не знать…

Уже Инга, устроившись в глубоком кресле в самой непринужденной позе (ноги на подлокотник, и гори огнем никчемная скромность!), с большим искусством рассказывала анекдоты из студенческой жизни, и благодарных слушателей у нее было хоть отбавляй. Да практически все человеческие существа, кто не готовил или не внимал музыке…

Уже профессор с далекого Персея, вкусивший литра полтора отменного домашнего рассолу, требовал от Фенюшки поведать без купюр, что она знает о прошлом прилете рептилоидов на Землю, а берегиня что-то отвечала…

Словом, наступило уже то великолепное время, когда русское застолье переходит наконец-то из прохладной «разгонной» фазы в любимую всеми фазу «коммуникационную», – а сильфиды Антонины все не было.

Первым забеспокоился хозяин. То есть беспокоился-то он давненько, просто думал, что вот еще минуточка – и девушка придет. Но минуточки бежали, а Тоня не появлялась.

Илья прошествовал к Паше и пощелкал перед его лицом пальцами, легонько зацепив при этом самый кончик носа.

– «Час зачатья я помню неточно, значит, память моя однобока, но зачат я был ночью порочно и явился на свет не до срока», – продекламировал Пафнутий, открыв глаза. Потом нашарил кнопку паузы и восторженно сказал: – Илюха, это ж вещь! Вещуга!

– Не без того, – согласился Илья. – Жеглов жжет, уж это без вопросов. – Заметив, что Пафнутий собрался вновь нахлобучить наушники, Муромский придержал его за руку: – Погоди. Слушай, Паш, ты где Антонину-то потерял? Мы ее заждались.

– Гм… – озадачился меломан, – ну так это… Она ж собиралась к Вовке, братцу ненаглядному, заскочить. Вставить ему фитиля по-семейному. Вчерашний-то наш разговор на Пятаке больно уж ее встревожил. Там, стало быть, и зависла.

– Что-то долгонько.

Паша посмотрел на часы:

– Ого! Извиняй, Илюха, я, наверное, пойду туда.

– А может, всей компанией нагрянем? – предложил Муромский. – И Тоню вызволим и Вовчика позовем. Чай, не побрезгует нашим хлебом-солью.

– Так пешком долго. Я один-то мотор бы вызвал.

– Ну зачем нам мотор? Свои колеса есть. Рулить Ивана-королевича нашего папуа-картафановского посадим. Он трезвехонек. Долетим с ветерком.

– На «Оке»? – засомневался Пафнутий.

– На ней, голубушке, – с теплом в голосе сказал Илья. Повернулся к народу и объявил: – Дамы и кавалеры! Предлагаю совершить автомобильный вояж по местам боевой и трудовой славы знатных победителей безработицы. Транспортное средство повышенной комфортности ждет. Кто «за», выходи на пассажирскую платформу, во двор. Ванюха, – зашумел он в сторону кухни, – кончай жарить червяков! Обществу нужны твои мускулистые руки.

Рядом с «Окой» Пафнутий сделался совсем уж ироничным. Он качал головой, хмыкал, посмеивался в кулачок. Напоследок, прищурив глаз, прикинул габариты машинки в пядях. Результат привел его в совершеннейший восторг.

Спутники Пафнутия, гораздо лучше знакомые с удивительным транспортным средством, тоже посмеивались, но уже над ним. Представляли, что станется с весельчаком, когда он попадет внутрь «коробчонки на колесиках». Пуще прочих потешалась сушеная черепушка. Ее даже пришлось спрятать от греха подальше под просторную епанчу Дредда, в компанию к королевскому амулету и драгоценному обрезу «Голланд-Голланд».

Илья распахнул правую дверцу и широким взмахом руки показал: прошу!

– Вы что, мужики? – спросил Пафнутий с искренним удивлением. – Вы всерьез, что ли? Ну то есть я влезу, конечно, – он заговорщицки подмигнул Инге, – особенно если мадемуазель разделит со мной заднее сиденье. Но вы-то куда пристроитесь?

– Ты не тяни, земляк, загружайся, – с напряжением в голосе сказал Дредд. Слова про разделенное с мадемуазель сиденье явно пришлись ему не по вкусу (как и всем прочим мужчинам, честно-то говоря). – А там разберемся, кому рядом с тобой ехать, кому возле водителя.

Пафнутий, продолжая на языке мимики и жестов выражать недоверие к идее Муромского, нарочито тяжело кряхтя, влез в машинку… И тут же оказался в отделанном мореным дубом и полированной бронзой купе правительственного вагона. На окнах из поляризованного стекла красовались вышитые вручную шелковые занавески. Широкие диваны манили присесть, а того лучше прилечь на их кожаную поверхность. В огромном фарфоровом вазоне, способном украсить музейный зал Лувра или Эрмитажа, плавали в хрустальной водице золотые рыбки и живые орхидеи. Тихо звучал Вивальди.

Пафнутий сказал «йопс!» – и сел прямо на пол. Ягодицы почти по поясницу погрузились в ласкающий ворс шемаханского ковра.

– Захочешь перекурить это дело, – раздался над головой пораженного Пафнутия нежный девичий голос, – милости просим в тамбур. Там отличная вентиляция, красивые пепельницы, надежные зажигалки. Широкий выбор трубок, Табаков, сигар и прочего в том же духе.

К счастью, именно в этот момент в купе вступила Инга, на чей счет Пафнутий и отнес слова о тамбуре. Заподозри он, что звонкий голосок принадлежит незримому созданию… О, в таком случае его удивление могло бы настолько возрасти, углубиться и расшириться, что декорациями к дальнейшему рассказу нам служили бы интерьеры Картафановской психоневрологической клиники. Во всяком случае, для эпизода-другого наверняка.

– Я не курю, – тихо сказал Паша, обратив на Ингу наполненные восторгом и робостью глаза.

Девушка поощрительно качнула головой и перешагнула через его вытянутые ноги. Она чувствовала себя среди этого великолепия как упомянутые золотые рыбки в воде. Конечно, и для нее стали сюрпризом перемены в салоне «Оки», однако сюрпризом не таким уж ошеломительным. Она отлично помнила, как несколько дней назад, раскатав в «Карамболе» хорька Дерябныча и подсвинка Накладыча, их компания очень привольно поместилась в недрах машинки-невелички. Пусть тогда здесь отсутствовали дубовые панели и вазон с орхидеями, но широченный диван уже имелся.

К тому же она великолепно понимала, что в таком шикарном обрамлении ее красота будет смотреться чертовски выигрышно.

– …Но пью, видимо, лишку, – продолжал рассуждать вслух Пафнутий. – Скажи, Инга, это бред?

– Ничего подобного! Это перспективная разработка отечественных автомобилестроителей, – ответил ему вместо Инги Попов. – Салон-концепт «Фенечка». С позиции инженера оборонки я бы мог объяснить тебе принцип его конструирования. В терминах топологии многомерных пространств, ясен перец. Но боюсь показаться скучным.

– Лешка, конечно, мог бы объяснить принцип и с позиции коллекционера живой русской речи, – подхватил возникший в купе Муромский. – В терминах топологии многозначных слов. И это было бы совсем не скучно. Да только он при даме не смеет.

Попов утвердительно кивнул:

– Я скромный паренек.

А потом появились Никита с Геннадием. Вивальди умолк, вместо него прозвучал знакомый всякому путешественнику звуковой сигнал, предваряющий на вокзалах сообщения диспетчера.

Голос Дредда сдержанно объявил:

– Экспресс ВИП-класса «Ока» отправляется. Предлагаю пассажирам занять места. – И добавил ворчливо: – Да не валиться там на Ингу, ребятки! Я трогаюсь мягко. Ну и машина – не «кадиллак» какой-нибудь зачуханный. Так что отговорки, будто мотнуло, не прокатят.

Ребятки, мечтавшие как раз повалиться, разочарованно вздохнули. Все, включая Геннадия.

«Позвольте, а как же хваленые рептилоидихи?! – погрозит нам пальцем дотошный читатель. – Как же их страстно встопорщенные изумрудные чешуйки у основания шеи, о которых только и должен грезить настоящий персеанин? Что за антропоцентризм в самом-то деле? Что за передергивание карт и вольное жонглирование фактами?»

«Эх, – ответим мы мечтательно, – видели бы вы эту девушку, голубчик! Нипочем бы не стали спрашивать о таких глупостях…»

Итак, «окушка» тронулась с места. И впрямь, настолько мягко, что заметить это удалось только вяленому Доуэлю, который занял полюбившееся место на зеркале заднего вида. Он закачался на стропах своих бус и начал с большим мастерством отбивать зубьями ритм вагонных колес. Тыгыдымс-тыгыдымс… тыгыдымс-тыгыдымс…

Дредду сейчас же невыносимо захотелось потянуть за какую-нибудь рукоятку, чтобы заорал паровой гудок. Рукоятки не нашлось, и он просто вдавил поглубже педаль акселератора.

Ну а пока поразительный экипаж под этот зубовный перестук мчит по Картафанову, нам придется ненадолго отвлечься, чтобы рассказать, где и почему задержалась сильфида Антонина.

Говоря начистоту, армянскими у Юрия Эдипянца были только фамилия, нос, шевелюра, отчасти содержимое бара и наконец нежная любовь к фразе «михич пух ту», что значит – дайте немного денег. Под словом «немного» этот жизнерадостный человек обычно подразумевал сумму, которой иной семье хватило бы на месяц-другой безбедного существования. Что касается горячей крови наследников Урарту, то ее в жилах Эдипянца содержалось не более двенадцати с половиной процентов. То есть одна восьмая. Осознавая, что вышеперечисленных фактов явно недостаточно, дабы считаться подлинным кавказцем, он временами вставлял в речь общеизвестные словечки из горского лексикона да носил тесные кожаные пиджаки и брюки.

Впрочем, и этой малости хватило, чтобы сделаться предметом воздыханий некой романтичной дамы, о которой нам также придется рассказать. Потому что дамой этой являлась Иветта Козьмодеевна Девятерых, секретарь дошлых менеджеров Пубертаткина и Эдипянца. Впрочем, смешное и отчасти оскорбительное наименование секретаря никак не подходило к сей корпулентной особе возраста «не первый раз замужем». Поэтому выразимся иначе. Иветта Козьмодеевна была «хозяйкой офиса».

Порекомендовал ее компаньонам Фебруарий Мартович Гендерный, и при первой встрече она вызвала у молодых пройдох спазмы неудовольствия. Ну в самом-то деле, когда кругом столько юных, смазливых референтов-машинисток, зачем нужна в приемной эта необъятная «ягодка опять»? Однако довольно скоро выяснилось, что Иветта Козьмодеевна способна успешно заменить если не девятерых (здесь мы каламбурим намеренно), то троих-то вертихвосток-секретарш наверняка. Симпатии в глазах Пубертаткина и Эдипянца это ей не добавило, зато помогло им забыть о массе скучных бумажных дел. А следовательно, смириться с ее существованием.

Офис менеджеров новой формации находился отнюдь не на территории «Луча». Это был славный двухэтажный домику границы парковой зоны, досель полностью занимаемый редакцией заводской многотиражки. Компаньоны решили, что строгая пропускная система, нормированный рабочий день и близость к производственным корпусам плохо отразятся на ведении бизнеса. Вследствие этого решения корреспондентам газетки пришлось изрядно потесниться. Пубертаткин и Эдипянц с лихостью ордынских сборщиков баскака оттяпали у них целиком второй этаж.

Кстати о вертихвостках. Пара журналисточек помоложе частенько по старой памяти забегала в свои бывшие кабинеты и раз за разом оставалась там «попить чайку». Наверное, чай у приветливых менеджеров был очень вкусный. С ликером-то уж точно. (Вот и еще одно преимущество офиса, расположенного вне заводского периметра!)

Сейчас компаньоны, устроившись в кабинете Вована, пили не чай с ликером и даже не коньяк, а самую обычную водку. Не совсем то есть обычную – дорогущую «Спиртноффскую» из хрустальной бутылки. Это в полдень-то! Видимо, на то имелась веская причина. Эдипянц ее пока не знал. Решение о злоупотреблении спиртным единолично принял Пубертаткин, который явился на службу мрачнее тучи.

Обслуживала Иветта Козьмодеевна. В конце концов, гостеприимный Юран, которому надоело созерцать хмурую физиономию безмолвно надиравшегося компаньона, пригласил «хозяйку офиса» присоединиться к пиршеству.

Предложение было принято с восторгом. Иветта Козьмодеевна немедленно продемонстрировала, что умеет живо управляться не только с документами да посетителями, но и с напитками да закусками.

Вован Пубертаткин угрюмым был неспроста. Проблемы в последнее время сыпались на него как из ларца Пандоры. Вчера – известие о покаянии дурака Гендерного. А также о том, что славные парни Муромский, Попов и Добрынин на самом деле хищники, в присутствии которых не то что песни петь, дышать следует с опаской. Ночью – съезд деловаров, ознаменованный появлением «новой метлы» Ух Ё, последствия чего пока трудно представить. Сегодня, как последний гвоздь в крышку гроба, звонок от Нельки Швепс с внезапным предложением навсегда забыть о ее существовании.

– Как это – навсегда?! – потрясенно спросил Вован. – Ты что, девушка, мухоморов обкушалась?

– А вот так, – ответила Нинель Виленовна. – Навсегда – значит с сегодняшнего утра и до гробовой доски. И учти, как только появишься в моем поле зрения, тут же пожалуюсь Мурзику, что меня преследует какой-то маньяк. Если ему самому будет недосуг переломать тебе кости, он своих воспитанников пошлет.

– Но, милая моя! – заверещал Пубертаткин. – Я не могу так сразу!

– А ты постарайся, – отрезала Швепс.

– Не хочу я стараться! Я ж тебя как бы люблю, – потерянно проговорил он. Как выяснилось, в уныло загудевшую трубку.

Интересно, много бы нашлось мужиков, которые в подобной ситуации справились с потребностью надраться до полной отключки? Думаем, раз-два и обчелся. Вован Пубертаткин был, безусловно, не из их числа.

Первая бутылка «Спиртноффской» почти опустела. Увы, хмельное забытье для брошенного любовника было так же далеко, как и в начале попойки.

Вован хмуро уставился на собутыльников, которым его беды были до фонаря.

Эдипянц, только что старательно писавший что-то на салфетке, закончил свой труд, сунул авторучку в карман и объявил:

– Родился чудный экспромт, дамы и господа! «Ода водке». Слушаем внимательно, рукоплещем по завершении самозабвенно. Итак:

– А женщину? – тоном готовой к любым приключениям жеманницы спросила Иветта Козьмодеевна и браво опрокинула в ротик которую уже по счету стопку «Спиртноффской».

– В похотливую супоросную свинью! – с ненавистью глядя на нее, прошептал Пубертаткин.

Впрочем, выговорить догадку во всеуслышание он не решился. То ли уважение к ранним сединам Иветты Козьмодеевны (кстати, надежно закамуфлированным с помощью стойкой краски цвета «мандрагора») его остановило, то ли другая какая причина, бог весть. Свиная тема, однако, продолжала будоражить его возмущенный распущенностью «хозяйки офиса» и прочими неприятностями разум. Хлопнув по столу ладонью, он рявкнул:

– Взорвать! Взорвать как бешеных свиней!

После чего, тараща налившиеся дурной кровью очи попеременно на Иветту Козьмодеевну и Юрана Эдипянца, зашарил по столу – вероятно, в поисках динамита. Наткнулся на тарелку с колбасой и немедленно ее пожрал. Колбасу, конечно, а не тарелку. Затем одним духом хлестнул полтораста граммов очищенной и повторил хрипло и тяжело:

– Как бешеных свиней…

– Кого взорвать, ара? – заинтересованно спросил Эдипянц.

– Этих троих деятелей, которые нам повадились дорожку перебегать. Жандарма – раз, санитара – два и таможенника – три. Но сначала, конечно, Гендерного, урода. Стукача поганого!

– Убейте, убейте их, мужчины! – визгливо поддержала кровожадную идею окончательно захмелевшая Иветта Козьмодеевна. – А головы принесите мне. Я отдам их таксисту… таксид… си-де-ре-миссу… и он сделает мне модные чернильницы и пресс-папье. Из черепов! С позолотой! Со стразиками! Ах, какая это будет готика! Какой гламур!

Эдипянц и Пубертаткин внимательно посмотрели на нее и одновременно вздохнули. По выражению их лиц можно было легко догадаться, о чем компаньоны думают. «Совсем окосела наша хозяюшка». Или что-то в этом роде, но с более крепкими эпитетами.

– Ну ты силен, брат! – вдоволь насмотревшись на позор пьяненькой фемины, сказал Эдипянц. – Взорвать! Я что тебе, минер? Или ты сам сапер? Да и вообще, убийство не наш метод. Мы же типа цивилизованные люди, ара.

– Да я так, чисто умозрительно, – пошел на попятный Вован, осознав, что впрямь перегнул палку. – Фигурально, так сказать. Взорвать – в смысле расстроить планы. А самих растыкать носишками по углам, по углам! Всякий червячок знай свой крючок.

– Особенно когда рядом плавают такие конкретные сомы, как Юрий Эдипянц и Владимир Пубертаткин.

– Как бы да.

– И такие мат-тер-рые щуки, как мадам Девятерых! – вновь вклинилась в беседу менеджеров Иветта Козьмодеевна. – С острыми зубами! Ам! Ам-ам! Проглочу, проглочу, не поми-лу-ю.

– Э, женщина! – вспылил наконец Юрик. – Кушай спокойно, да. Водку пей, ну!.. Не видишь, мужчины траблы разруливают!

– Таким строгим я тебя еще больше обожаю, – с придыханием сообщила Иветта Козьмодеевна, устремив на Эдипянца влюбленный взгляд. – Настоящий мачо! Горный беркут! Заклюй, заклюй свою козочку, озорник!..

– Нет, это уже переходит все пределы, – заорал взъерошивший перышки «беркут» и «мачо», от волнения совершенно утратив горный акцент. – Какую свою козочку, тетка? Где здесь козочка?!

Думается, если б в этот момент Вован не выволок друга из кабинета, инвектива о супоросном парнокопытном возникла бы вновь. Но уже произнесенная в полный голос.

– Слушай, блин, Вовка, мы зачем эту корову держим? – с возмущением говорил Эдипянц, нервно расхаживая по приемной. – С бумагами и просителями возиться или водку жрать? А ты заметил, как она на меня пялилась? Она же готова была в штаны мне залезть, честное слово!

В крайне расстроенных чувствах он плюнул прямо на пол.

– И разотри, – посоветовал Пубертаткин.

– Чего?

– В таких случаях надо наплевать и растереть. Плюнуть ты уже успел.

– Юмор, да? Шутки? Обалдели все вообще! Один «взорви», другая «заклюй меня» – полный абзац.

– Стихи, кстати, четкие, – сказал спокойным тоном Пубертаткин.

– Чего?

– Стихи твои, говорю, про водку. Вещь! Ломовой креатив и правда жизни.

– Что, серьезно? – немного помедлив, спросил Эдипянц.

– Как бы да. Я даже выучу, наверно. Прикинь, на корпоративной попойке встаешь и начинаешь: «Водяра очень круто, а виски, нах, помои…» Или как там у тебя?

– Немного не так, – ответил польщенный Юран. Он едва сдерживал счастливую улыбку. – Я тебе потом на хорошей бумаге отпечатаю. С автографом поэта, хе!

– Ты бы еще про коньяк сочинил. Типа кто его пьет – успешный человек, а кто нет – конченый лузер.

– Обломись, Вован, про коньяк я не сумею, – грустно сказал Эдипянц. – Для этого настоящий большой талант нужен.

– Вроде как у великого армянского поэта Газона Засеяна?

– Точно, чувак!

Компаньоны с удовольствием заржали.

– Ну что с нашей козочкой делать будем? – спросил Пубертаткин, отсмеявшись. Стальные кольца, туго стянувшие его сердце после звонка закапризничавшей Гаубицы, чуть-чуть ослабли. – Заклевать ее ты отказываешься. В вытрезвитель сдавать тоже как бы не по-людски. Кстати, как она там?

Эдипянц осторожно приоткрыл дверь кабинета и заглянул в образовавшуюся щель. Картину, представшую его взору, сложно было назвать аппетитной. Иветта Козьмодеевна, привольно разметавшись на гостевом диване, спала. Из-под высоко завернувшейся юбки выставлялся краешек черного кружевного белья и два могучих ломтя зрелой дамской плоти, туго затянутых в сетчатые чулки с черными же подвязками. В кабинете круто разило перегаром.

– Ох! Меня сейчас прополощет, Вовка! – проблеял Эдипянц, отшатнувшись от двери. Лицо его посерело, губы дрожали.

Пубертаткин на всякий случай отскочил в сторону.

– Что такое? Умерла?

– Дрыхнет, – сказал Эдипянц, ошеломленно мотая головой. – Но в какой живописной позе, ара! Кто хоть однажды видел это, тот фиг забудет хоть когда. Сфоткать бы и с похмелья рассматривать вместо рвотного. Сто пудов вывернет. Никаких пальцев в пасть толкать не надо. Загляни сам, – с подначкой предложил он Вовану. – Вдруг возбудишься.

– Спасибо тебе, конечно, за заботу, дорогой… но в задницу такие развлечения!

– Так я именно о ней и говорю, – хихикнул Эдипянц. – Ты бы видел!..

– Ладно, повеселились – и будет, – отрезал Пубертаткин. – Иветта проспится, порядок тут наведет. А нам пора геноссе Гендерным заняться.

– А почему не той борзой троицей?

– Потому что они, заразы, бумажками прикрыты. С наскока да без подготовки рискуем лбы разбить. Зато Фебруария нашего Мартовича за шкирку взять – милое дело. Пускай расскажет, что доложил жандармам, о чем умолчал. Ясно ведь, что не все каналы спалил. Иначе давно бы в допре мерз. А он гуляет. И мы гуляем.

– Так, может, все еще обойдется? – высказал заветную мечту Эдипянц.

– Как раз и выясним, – сказал Вовчик.

А впрочем, какой Вовчик? Мужчине под тридцать, у него высшее образование и солидная должность. Возможно, заведено на него в Сером Замке тяжелое уголовное дело, а мы все называем его этим детским именем? Не годится!

– Как раз и выясним, – повторил Владимир Пубертаткин значительно. – Давай, ара, вызывай тачку. У меня как бы батарейка в мобиле села.

Фебруария Мартовича менеджеры застали сидящим на чемоданах. В буквальном смысле слова. Чемоданы были хорошие, кожаные, с ремнями, позолоченными уголками и пряжками. Очень туго набитые. Самого Гендерного было не узнать. Кувшинное рыло его приобрело какой-то желтоватый, но притом вполне здоровый оттенок, а глазки сузились. Так случается, если близорукий человек снимет очки. Вьющиеся прежде светленькие волосики выпрямились и стали явственно брюнетистыми. Короче говоря, плохо знакомый с ним человек запросто мог спутать Фебруария Мартовича с каким-нибудь дальневосточным гражданином. Например, с нихонцем.

Двери в его квартире стояли нараспашку, и несколько крепких ребят в униформе «Картафановских грузоперевозок» вытаскивали наружу мебелишку.

– Опаньки! – весело воскликнул Эдипянц, решительно отодвинул с дороги корячившегося с тумбочкой грузчика, и погрозил Гендерному пальцем: – Да ты никак собрался валить? И ведь без предупреждения. Нехорошо, ара.

– Далеко ли намылились, дяденька? – подключился к расспросу Владимир Пубертаткин.

Его тон был намного менее дружелюбным, чем у компаньона. Он уже почуял, что дело пахнет жареным. Если угодно, жареным нихонским фугу.

Пубертаткин дождался, пока носильщик тумбочки покинет комнату, аккуратно притворил дверь и повернул задвижку.

– Хисасибури дэсу, – поприветствовал компаньонов с достоинством самурая и самурайским же акцентом Гендерный. – Давно не видерись. Между прочим, я бы предпочер, чтобы ко мне обрасярись: одзисан. Сьто и означает: дядя. Но ессе луцьсе, чтоб вы говорири – оядзи. То есть старик-отец. Ведь это я вытассир вас из Крязьмограда, где вы быри марчиками на побегуськах. Это я превратир вас в сегоднясьних якудза.

– Э, да ты сбрендил, старик-отец? Че ты язык-то ломаешь? Думаешь, под кретина закосишь и на зону не пойдешь? – сказал Эдипянц.

– Прекратите кривляться, Фебруарии Мартович, – добавил Пубертаткин. – Что за балаган?

– Никакого балагана, сынки, – по-прежнему важно, хотя уже и без акцента, ответил Гендерный. – Дело вот в чем: перед вами сейчас находится не какой-то там отечественный провинциал, а самый настоящий гражданин Страны восходящего солнца.

– Значит, добился-таки? – восхитился Эдипянц. – Во сволочь пронырливая!

– Я бы попросил воздержаться от оскорблений иностранного подданного, – мягко пожурил его Фебруарии Мартович. – Во избежание международных эксцессов.

– И как тебя теперь величать, ара? Фебурито Марусаки? Или…

– Погоди прикалываться, Юра, – с раздражением оборвал Эдипянца Пубертаткин. – Тут как бы серьезное дело, ты что, не понимаешь? Он же сейчас сдернет на свою Осаку, а все шишки нам достанутся. Закроют по полной, на пятнашку каждого.

– А ведь и точно, ара! Э, оядзи, ты как соскочил-то?

– Вот именно, Фебруарии Мартович. Юра вульгарен в своих вопросах, однако предельно точен. Ну-ка поведайте партнерам по бизнесу, вследствие каких действий вы сумели уйти из-под следствия?

Гендерный небрежно махнул ручонкой:

– Ну это просто, мальчики. Во-первых, в отличие от вас я не трогал по-настоящему ценных секретов. Следствие выяснило, что я всего лишь поставлял нашим условным друзьям и столь же условным противникам заведомо негодную информацию. Дезинформацию, если угодно. Во-вторых, я уже старенький. В-третьих, раскаялся и нашел для себя полноценную замену. Мой куратор из известной государственной службы согласился с тем, что выбор неплох.

– Какую еще замену, ара? – заинтересовался Эдипянц. – Что за замена, а?

– Какой куратор? – внутренне холодея, перебил его Пубертаткин главным вопросом.

– А вы отоприте замок. Он сам войдет и все вам расскажет, – душевно улыбнулся Фебруарии Мартович. – Полагаю, ему уже надоело грузчика изображать. Ну же, не бойтесь, сынки. Он не кусается.

В дверь негромко постучали.

– Маттаку! – почему-то по-нихонски простонал Пубертаткин. – О господи!

А Эдипянц выругался. На том же до сих пор незнакомом ему языке:

– Ксо!

В дверь снова постучали. Чуть более требовательно.

Ясно, что после задушевной беседы с куратором (который явился прямиком из Серого Замка), ни о каких служебных делах менеджеры новой формации уже и помыслить не могли. Кроме того, возвращаться в офис, где до сих пор могла обретаться хмельная и страстная Иветта Козьмодеевна?.. Увольте, лучше уж в кутузку, к бандитам и насильникам.

Впрочем, куратор пообещал, что кутузка им покамест не грозит. Просто нужно, чтобы они всерьез отнеслись к сотрудничеству.

По домам их развез все тот же фургон «Картафановских грузоперевозок». Сидели в кузове, на разобранной мебели Фебруария Мартовича. Молчали.

Эдипянц выгрузился чуть раньше, отчего несколько смертельно долгих минут Владимир Пубертаткин был вынужден провести в обществе двоих улыбчивых «грузчиков». Сказать, будто это доставило ему удовольствие, – значит здорово покривить душой. Черт его знает, может, парни действительно были всего лишь грузчиками. Но сейчас любой тип в синем комбинезоне с желтой надписью «КАРГО» казался Владимиру замаскированным чекистом. Поэтому, когда фургон наконец остановился, высадка прошла в ударном темпе. Пубертаткин скакнул из машины столь резво, что стороннему наблюдателю могло показаться: пинком вышибли.

Ускорения хватило метров на двадцать. Потом шаги его замедлились, голова поникла. Полный тягостных дум, Владимир приближался к своему подъезду, когда кто-то резко схватил его за руку.

Пубертаткин поднял очи, готовый к чему угодно. Например, к тому, что это супруг Нельки Швепс. Каким-то образом проведал-таки об их связи и явился для скорой и безжалостной расправы. Или к тому, что это Илья Муромский. Получил в Сером Замке неопровержимые данные о личности расхитителей секретов и нагрянул свершить возмездие. Тем варварским способом, который столь убедительно продемонстрировал на берегу озера Пятак вчера вечером.

Однако это была всего лишь младшая сестренка Тоня.

– Вовка, – сказала Тоня тоном, от которого у Пубертаткина гадко заныло в животе, и снова дернула его за руку. – Вовка, нам нужно очень серьезно поговорить.

– Давай завтра, – попробовал увильнуть Владимир, уже понимая, что не удастся.

– Сейчас, – безжалостно возразила Тоня.

– Ну заюшка, – надавил на жалость Владимир, – ну килечка… Мне плохо сейчас. У меня куча неприятностей, а тут ты еще со своими глупостями.

– Это у тебя глупости, братик, – сказала Антонина убежденно и в третий раз дернула его за руку. Была у нее такая привычка, означающая, что она пребывает в состоянии крайней тревоги и крайней же решимости. – Настоящие неприятности только начинаются. Пойдем-ка, я тебе о них расскажу.

Владимир внутренне застонал и – куда деваться? – отдался на волю строгой сестры.

Прибывшая в «Оке» компания обнаружила их на детской площадке, сидящими под грибком песочницы. Брат и сестра, обнявшись за плечи и упершись друг в друга лбами, быстро и взволнованно о чем-то говорили.

Посовещавшись, наши герои пришли к выводу, что, с одной стороны, вмешиваться в семейные дела не следует. С другой стороны, не следует и оставлять их вовсе без доброжелательной помощи извне. Потому что семья семьей, но ведь и о мировой гармонии подумать нужно.

А кому как не главному дружбанологу галактики по силам привести систему к логичному равенству между частным и общим?

– Геннадий, – дал ему торжественный наказ Муромский, – вот и настал момент, когда от теории ты должен перейти к самой что ни есть суровой практике. И Антонина, и брательник ее – ящерки необыкновенно милые. Но Вован запутался в собственных ошибках и чужих обманах, а Тоня чересчур горяча. Помоги им разобраться в самих себе без перехода к военным действиям. Мы верим, что ты сможешь.

– Ты, и никто иной, – сказал Леха.

– Вышиби из них дурь, боец, – сказал Никита.

– Выжми слезу, – уточнила мудрая, как все женщины, Инга и нежно поцеловала профессора в нос.

Дредд и Пафнутий просто пожали ему лапу, а вяленый каннибал отбил зубами бодрящую напутственную дробь:

– Тыгыдым-с!

Геннадий запахнул Илюхин макинтош, под которым успешно скрылся крокодилий хвост. Надел темные очки и обмотал морду шарфом, отчего сразу сделался похожим на уэллсовского человека-невидимку. Потом поправил высокотехнологичную шляпу, сказал: «Можете об меня просчитывать!» – и решительно зашагал в сторону песочницы.

Вернулся он минут через двадцать, ведя под ручку Антонину. Лицо у девушки сияло. Все было понятно без слов, и все-таки Пафнутий спросил:

– Ну как он?

– Вряд ли парит в облаках, – ответила Тоня, – но из грязищи уже наполовину вылез. И раздумывает, куда карабкаться дальше.

Дружбанолог, переполняемый гордостью за удачно проведенную операцию, подтвердил:

– О да! Колебаний нет. Можете убедить органы зрительного контроля.

Органы зрительного контроля всех присутствующих обратились к Владимиру Пубертаткину. Тот сидел под грибочком песочницы, опершись щекой на кулак. Лицо у него было отчасти обиженным, однако в большей степени мечтательным. Как у ребенка, отправляющегося спать в ночь перед Новым годом.

Он думал о перспективах честной жизни. Жизни трудной, но такой, за которую будет не стыдно в старости.