ГЛАВА 1
Полковник Трэвис
Сигара стоила сто пятьдесят долларов. Отменная сигара. Толстая, длинная, еле умещается во рту. Такой сигары хватает на сорок минут удовольствия. Или на час с лишним — если сто пятьдесят долларов для вас слишком большая цена и вы намерены это удовольствие растягивать.
Курить такую сигару на голодный желудок — кощунство. Прикуривать ее от чего-то, кроме древесной спички — вещи в наше время редкой и ценимой лишь знатоками, — нарушение хорошего тона.
Стряхивать пепел такой сигары подобает только в хрустальную пепельницу. Пить… нет, «пить» — это не то слово. Смаковать во время курения такой сигары можно только дорогой коньяк. Из хрустального бокала, стенки которого отражают алые блики заката.
Курение сигар не терпит суеты. Это сигарету можно курить походя, сунув ее в зубы, крутя при этом гайки, Долбя клавиатуру компьютера или отстреливая противника, как мишени в тире. Пять-семь минут, и готово, окурок растерт каблуком. Это как секс без предварительных ласк. Сигареты для торопыг. Сигары же для тех, кто никуда не спешит. Для тех, кто уверен в себе и наслаждается жизнью.
Курение сигары — это ритуал. Для знатока это как акт любви с любимой женщиной, момент, к которому готовишься заранее, предвкушаешь его, живешь ожиданием его, и, когда он наступает, ты не спешишь, ибо в спешке можешь испортить себе удовольствие, делаешь все размеренно и неторопливо, наслаждаясь каждым мигом.
Обстановка должна быть соответствующая. Давящий на уши шум или бьющий в глаза свет исключены. Поощряется негромкая классическая музыка, льющаяся из дорогих динамиков, рокот набегающих на песок волн, прохладный вечерний ветерок, уносящий в сторону клубы дыма. Официант, каждые десять минут освежающий пепельницу.
Тогда мне казалось, что я нашел свой идеал во Флориде.
Со всем этим была только одна-единственная проблема. У меня были две точки зрения на мою теперешнюю жизнь, словно два разных человека уживались в одной моей черепной коробке. Подобное раздвоение личности, не имеющее ничего общего с шизофренией, появилось у меня после отставки.
Один «я» был обывателем. Ушедшим на заслуженную пенсию никому не известным военным, получающим от государства неплохое содержание и намеревающимся наслаждаться жизнью по полной программе. Именно он был инициатором отъезда во Флориду и покупки небольшого бунгало на побережье. Он был знатоком сигар, коньяков, классической музыки и предварительных ласк. Он просыпался в одиннадцать часов и засыпал гораздо позже полуночи. Он собрал неплохую библиотеку и любил проводить день в шезлонге, потягивая коктейль и читая произведения классиков. Он никогда не смотрел новости, не слушал радио и не брал в руки газет. Раз в неделю он выбирался в ближайший курортный городок, чтобы в ресторане фешенебельного отеля насладиться роскошным ужином и выкурить сигару, сидя на веранде и любуясь закатом. Он верил, что нервные клетки не восстанавливаются. И было ему хорошо.
Другой «я» не имел к армии никакого отношения и никогда не уходил в отставку. Нервных же клеток у него просто не было. Он был трезвым и расчетливым и понимал, что нынешнее блаженство не может продлиться слишком долго. Более того, после трех месяцев вкушения сибаритских удовольствий он уже не был склонен считать свою теперешнюю жизнь блаженством. Он сохранял внешние реквизиты своего бессрочного отпуска, но в глубине души ему было скучно. И он не мог себе представить, что именно так ему предстоит провести весь нехилый остаток жизни.
Однако он молчал, хранил спокойствие и не подавал никаких признаков жизни. Он просто ждал своего часа, точно зная, что этот час пробьет. Потому что для таких, как он, просто не может быть иначе.
— Здорово, дед.
Похоже, час уже пробил.
Их было шестеро. Все ростом выше среднего, коротко стриженные, атлетического сложения. Одеты в пляжные рубашки и шорты, однако на отдыхающих совсем непохожи. Разве что на отдыхающих в штатском.
Их манера здороваться с незнакомыми людьми была вызывающей. Парни явно напрашивались на неприятности. Какой я им дед?
— Шли бы вы домой, девочки, — сказал я. Коньяка осталось на два глотка, сигары — минут на двадцать.
— А ты смелый, дед. Или глупый. Но мне это до пейджера. Кое-кто хочет с тобой поговорить.
Я допил коньяк.
Положил сигару на край пепельницы.
Развернул кресло лицом к говорившему.
— Я — старый человек, — сообщил ему я. — Как вы изволили заметить, дед. Реакция у меня уже не та, что в молодости, да и силу я, наверное, подрастерял. Мышечная масса не та опять же. Со всеми вами могу и не справиться. Но человек пять точно искалечу.
— Быть искалеченным вами — это большая честь, полковник, — сказал еще один из шестерки.
Значит, они знают, кто я, что автоматически переводит их из разряда идиотов в разряд самоубийц.
— Эта мысль будет греть тебя в больнице, — сказал я. — Все те долгие месяцы, что ты в ней проведешь.
— По-моему, мы взяли неправильный старт, полковник, — сказал идиот, который считал, что увечье в принципе может быть честью. — Нам бы не хотелось, чтобы вы воспринимали нас как обычных хулиганов. Видите ли, у нас нет к вам никаких личных претензий. То, что сейчас должно произойти, это чистый бизнес.
— Позвольте полюбопытствовать, — сказал я, — а что сейчас должно произойти?
— А вы не догадываетесь?
— По-моему, вы имеете в виду что-то очень неприятное.
— Давайте поговорим спокойно, полковник.
— Что ж, — сказал я. — Вы правы. Давайте поговорим.
— Вот и поговорили, — сказал я, водружая сигару на положенное ей место в моем рту.
Санитары закончили оказывать первую помощь типу, который назвал меня дедом. Это можно было сделать на месте, ибо работы было немного. Вправить вывихнутую челюсть и наложить гипс на сломанную руку. Остальных пятерых уже унесли. Трое из них были в бессознательном состоянии, двое еще подавали какие-то признаки жизни. Наверное, я старею.
Официант освежил мне пепельницу, принес извинения от лица отеля за «имевший место недостойный инцидент» и в качестве компенсации — еще коньяку и сигару. Я не возражал.
У меня было хорошее настроение. Даже несмотря на то что мне не удалось увидеть апофеоз заката.
На втором глотке новой порции коньяка ко мне подсели. Этот нарушитель покоя был совершенно непохож на предыдущих шестерых. Худосочного телосложения, среднего возраста, он был одет в очень дорогой деловой костюм и носил очки в золотой оправе. У него была роскошная седая шевелюра и небольшой кожаный чемоданчик. Короче, он был так же уместен в засыпающем курортном захолустье, как ваххабит в синагоге.
— Разрешите мне присесть? — спросил он. Голос был бархатный и хорошо поставленный. Очень дорогой голос.
— Вы уже сидите, — сказал я.
— Точно. — Он улыбнулся. Улыбка была белозубая, искренняя и ослепительная. Очень дорогая улыбка. — Тогда позвольте мне представиться.
— Валяйте.
— Меня зовут Джон Мур, — сказал он и посмотрел на меня, явно ожидая какого-то эффекта. Сказано это было таким тоном, каким ниспосланный на Землю ангел мог бы провозгласить: «Аз есмь посланник Господа нашего всемогущего».
— Бывают имена и хуже.
— Неужели вы обо мне не слышали?
— Нет, — сказал я.
— Вы что, редко смотрите телевизор?
— У меня нет телевизора.
— У вас нет телевизора? — Тон: «Так это вы систематически травите римских пап цианидом?»
— У меня нет телевизора.
— Я не думал, что в наше время и в нашей стране еще есть люди, у которых нет телевизора. Я даже представить такого не мог.
— Вам не надо представлять, — сказал я. — Посмотрите на меня.
— Хотите, я подарю вам телевизор?
— Не хочу.
— Это точно?
— Абсолютно.
— Хм…
— У вас ко мне все?
Это вряд ли. Ничего не слышал о благотворительном обществе, одаривающем полковника Трэвиса телевизорами.
— Нет.
— Я так и думал. Эти шестеро клоунов работали на вас?
— Да.
— Тогда, думаю, вы можете объяснить мне смысл их поступка. От меня он как-то ускользнул. Для самоубийства есть более простые и менее обременительные способы.
— Вы имеете в виду, почему они на вас напали?
— Именно.
— Я им приказал.
— Зачем?
— Хотел убедиться, что вы не потеряли форму. И что ваша репутация соответствует действительности.
— И как она?
— Кто?
— Репутация. Соответствует?
— Вполне.
— То есть вы хотите сказать: эти клоуны знали, кто я?
— Да.
— Тогда вы им мало платите. Они очень смелые люди.
— Я не думаю, что мы им мало платим.
«Мы». Это уже любопытно.
— По правде говоря, наши бухгалтеры считают, что мы платим им слишком много.
— Удвойте эту сумму, — посоветовал я.
— Возможно, мы так и сделаем. Но я пришел сюда не для того, чтобы говорить о них. Давайте поговорим о вас.
— Обо мне разговаривать скучно, — сказал я. — Вряд ли вы сможете сообщить мне что-то, чего я не знаю.
— С вами хочет поговорить мистер Уильям Картрайт. — Тон: «С вами хочет поговорить Господь Бог».
— Это странно, — сказал я. — Хочет поговорить Уильям Картрайт, а разговаривает Джон Мур.
— Ничего странного, — сказал он. — Мистер Картрайт не покидает своего офиса уже более двадцати лет.
— Наверное, ему там очень нравится.
— Мистер Картрайт хотел бы, чтобы вы нанесли ему визит завтра, в восемь вечера. В четыре часа на местном аэродроме вас будет ждать его личный самолет.
— Зачем ему личный самолет, если он двадцать лет не выходит из своего офиса?
— Как раз для таких случаев.
— И что от меня надо мистеру Картрайту?
— Только за то, что вы согласитесь побеседовать с ним лично, он намерен заплатить вам сто тысяч долларов. Независимо от итога вашей беседы.
— Мистер Картрайт сумасшедший?
— Богатые люди не бывают сумасшедшими. Они эксцентричные.
— Сто тысяч долларов только за разговор?
— Да.
— О чем мы будем говорить?
— Если бы я мог вам это сказать, мистер Картрайт не настаивал бы на личной встрече.
— Вы не можете сказать или не хотите?
— Не могу.
— Но вы знаете, о чем речь?
— Да.
— Мистер Картрайт представляет правительство какой-нибудь страны?
— Разве правительства платят такие деньги?
— Тоже верно, — сказал я. — Но вам известно, что я в отставке?
— Конечно.
— У меня «отставка-50», — сообщил я. — Это значит, что я не могу работать ни на одну федеральную либо муниципальную организацию.
— Мистер Картрайт представляет только собственные интересы.
— Хорошо, — сказал я. — Я поговорю с мистером Картрайтом и получу сто тысяч долларов.
— Самолет в четыре часа, — напомнил Джон Мур. — Я буду ждать вас у трапа.
— Кто это был? — спросил я у официанта, когда мистер Джон Мур, его кожаный чемоданчик и запах дорогого одеколона покинули террасу.
— Как? — изумился официант. — Вы не знаете? Это же мистер Джон Мур.
— И кто он такой?
— Мистер Мур? — Официант изумился еще больше. — Он… он же… ну это… и вообще…
— Понятно, — сказал я и затушил сигару.
— Кстати, он оплатил ваш счет.
Дэн
В нашем внутреннем обиходе он получил кличку Домосед.
Мы наблюдали за ним двадцать четыре часа в сутки, а он отказывался заниматься хоть чем-нибудь, что могло представлять для нас интерес.
Он просыпался рано и делал комплекс гимнастических упражнений общего плана. Никакой боевой направленности. Потом он купался в море, завтракал и весь день посвящал общению с женой и маленьким ребенком. Это было трогательно, особенно когда он вырезал из дерева фигурки разных мифических животных и давал их играть своему младенцу, но это было совершенно не то, что нам нужно.
Он редко встречался с Папой, еще реже — с Симпампулей. Он ни с кем не скандалил. Он любил свою жену и регулярно ходил в храм. Он никогда не покидал город. Мы никогда не видели оружия, даже тренировочного, в его руке. Казалось, его не интересует ничего, что выходит за пределы его маленького семейного мирка.
Мы долго и трепетно ожидали его встречи с Красоткой, возлагая на нее (на встречу, не на Красотку) большие надежды. Именно там, по нашему мнению, должен был проявиться его бешеный темперамент. Ничего подобного. Он одарил ее холодным равнодушным взглядом, пожал плечами, буркнул приветствие, развернулся и ушел. Никакого гнева, никаких обвинений в ее адрес. Даже Симпампуле слова поперек не сказал. Странно.
Раз в неделю он встречался с Циклопом, выслушивал его доклады, одобрительно кивал и возвращался к своей жене. И не скажешь, что они женаты уже больше десяти лет, такая любовь… И главное, искренняя, а не игра на публику.
Один раз за все это время он встретился с Итальянцем. Оказалось, что они на дружеской ноге. Правда, актуального вопроса они так и не коснулись, побеседовали ни о чем около получаса, приговорили по кубку вина и разошлись.
Короче, он был примерным семьянином и хорошим человеком. Мирным и спокойным обывателем. Скучным. Ничем не выделяющимся из толпы ему подобных. Ничем не примечательным. И даже когда он оставался один, яростный огонь не загорался в его глазах, а рука не искала горло несуществующего врага.
И при этом его звали Гектором.
